щего поколения!»[314].
В начале ноября Катков вместе с Анненковым отправились в Берлин, оттуда спустя две-три недели в Лейпциг, где их пути разошлись. Анненков собирался отправиться в Прагу и Вену, затем в Италию, откуда он впоследствии исправно будет доставлять «Отечественным запискам» свои знаменитые рассказы о европейских впечатлениях. Катков же вернулся в Берлин — «сердце <…> всех духовных движений Германии» — и вскоре по прибытии оказался в «палладиуме славы и величия», Берлинском университете[315].
Берлинский университет был основан по инициативе историка, филолога, дипломата Вильгельма фон Гумбольдта (1767–1835), имя которого он носит поныне. Возглавив в 1808 году отдел культа и государственного образования в прусском министерстве внутренних дел, Гумбольдт, знаток Древней Греции, желавший воплотить идеал всесторонне и гармонично развитой личности, провел ряд реформ образования, в рамках которых и возник Берлинский университет. Гумбольдт признавал значение естественных наук и медицины, но не хотел давать утилитарному направлению первенствующего положения в университете. В комиссию при отделе образования, разрабатывавшую проект университета, были включены философ, математик, филолог, историк. Именно эти науки, по мнению его основателя, способствовали выработке подлинно научного мышления[316]. Наряду с этим, в противовес средневековой традиции, Гумбольдт отказался от ведущей роли теологии.
Другим отличительным признаком университета стал национальный характер преподавания. В условиях раздробленности Германии Берлинский университет был призван выполнять объединяющую роль. Превратившись в ведущее высшее учебное заведение Германии, где профессора делились со студентами последним словом в мире науки, а не просто объясняли учебники — такая устарелая система «лекций» кое-где практиковалась, Берлинский университет привлек лучших профессоров и поставил столицу Пруссии во главу движения духовного объединения Германии. Для Гумбольдта эта национальная задача была тесно сопряжена с его ориентацией на античную классику: недаром он прослеживал параллели между древними греками, жившими в разрозненных полисах, но представлявшими единую культуру Эллады, и современной ему Германией.
Замыслу Гумбольдта было суждено воплотиться сполна, несмотря на то, что он лишь полтора года занимал свою должность. В 1809 году король Пруссии Фридрих Вильгельм III дал официальное согласие на учреждение университета. Чтобы подчеркнуть грядущее значение нового учебного заведения, университету был передан дворец принца Генриха на центральной улице Унтер-ден-Линден, в буквальном переводе — «Под липами». Это здание до сих пор принадлежит университету.
Под стать был и величественный состав преподавателей: Фихте (декан философского факультета и ректор), Гегель (профессор философского факультета и ректор), позже — философ Шопенгауэр, физик и физиолог Гельмгольц, историки Ранке и Моммзен, врач-патолог Вирхов, братья Гримм, многие из них — бывшие студенты Берлинского университета. Можно перечислить и другие громкие имена его выпускников: Фейербах, Маркс, Энгельс, Меринг, Савиньи, Розенкранц, Дильтей, Эйнштейн, Маркузе.
Визитной карточкой университета, по крайней мере в первой половине XIX столетия, становится философский факультет. Философия Гегеля привлекала в Берлинский университет массу зарубежных студентов. Из России в Берлинский университет в начале 1830 года приезжал Иван Васильевич Киреевский. Он не высоко отзывался об университетском преподавании истории. Гораздо большее впечатление на него произвели географ Риттер, правовед Ганс и теолог Шлейермахер. Побывал он и у Гегеля. Тот «говорит несносно, кашляет почти на каждом слове, съедает половину звуков и дрожащим, плаксивым голосом едва договаривает последнюю»[317]. Но уже чуть позже, преодолев предвзятость к Гегелевой методике преподавания, Киреевский отправился на званый обед — домой к знаменитому берлинскому философу. Такие встречи студентов и профессоров были в порядке вещей. Наряду со светской беседой тут, в непринужденной обстановке, можно было поговорить и о философии, и о политике, и об искусстве. Под впечатлением встречи с Гегелем и занятий в университете, Киреевский восторженно утверждал: «Я окружен первоклассными умами Европы!»[318]
Катков был зачислен в студенты Берлинского университета, о чем свидетельствует соответствующая запись матрикула 25 ноября 1840 года[319]. Зимний семестр уже начался, и Михаилу Каткову пришлось наверстывать пропущенное. Он уже не застал Гегеля на профессорской кафедре, знаменитый философ скончался от холеры в 1831 году. Но Гегель оставил после себя блестящую школу, вышедшую далеко за пределы университета и разветвившуюся на множество направлений. Одаренным преподавателем, читавшим Каткову и его товарищам по университету логику и историю новой философии, был профессор Карл Вердер. Философия, утверждал Вердер, призвана «сделать нас преданными Богу, радостными для жизни и для смерти, готовыми на жертвы и отречение, сильными и великими в творческой деятельности»[320]. Именно Вердер будет тем одним из первых гегельянцев, который сведет, по выражению Анненкова[321], русских студентов с Шеллингом.
Молодой, искренне увлеченный «собственной страстью к предмету», превращавший лекцию в смесь «философии и поэзии», блестящий оратор, умевший «погружаться в душу Спинозы или Лейбница»[322], Вердер, как впоследствии и один из его многочисленных слушателей Т. Н. Грановский, охотно шел на контакт со студентами, и отношения с ними превращались в настоящую дружбу. «Я живу для вас!» — с полным правом говорил Вердер. «Я читаю, не стараясь приспособляться и приноравливаться. Только лучшее и высочайшее кажется мне достаточно хорошим и высоким для вас»[323]. Вердер сблизился со студентами из России: он высоко ценил Станкевича, был дружен с Тургеневым и Бакуниным.
Студенты платили ответной признательностью. 4 марта 1841 года в ознаменование окончания зимнего семестра студенты, торжественно пройдя по берлинским улицам, приблизились к дому Вердера, зазвучала музыка Моцарта и Глюка. Вышедшего к восторженным собравшимся Вердера приветствовали громогласным «ура!» и серенадой. «Свободный дар любви, принесенный вами мне, благодатен, — сказал в ответ профессор. — Это выше всякой внешней почести: это счастие; это гражданский венец в духе, пальмовая ветвь, которая будет зеленеть мне в течение всей моей жизни. И если я спрошу себя: что виною этого счастия, то что же может быть другое, кроме веры, священной веры в юность, приведшей меня к кафедре и сообщившей силу моему слову так, что корень даст оно в ваших бодрых сердцах?»[324]
Так вспоминал дни студенческого взросления Михаил Катков в своих корреспонденциях, адресованных «Отечественным запискам». Сам он вел жизнь затворника: читал, конспектировал лекции, наверстывал упущенное. «И я, может Бог даст, скоро выберусь на чистую воду». «Живое и серьезное занятие философией не так, как прежде — пошлое, брошюрочное, благотворно и глубоко подействовали на меня», — утверждал он[325]. Глубокие занятия не оставляли времени для того, чтобы также часто, как до отъезда, сотрудничать с «Отечественными записками». К тому же Катков заболел из-за утомительного переезда и, испытывая материальные трудности, был вынужден просить взаймы у друзей. «Боже мой, сколько я вынес лишений, унижений, оскорблений», — вспоминал он[326].
Возможно, он невольно сравнивал свое полуголодное существование с той светской жизнью, которую вели его товарищи по университету Тургенев и Бакунин. Они поселились на одной квартире, здесь вместе трудились над «Логикой» Гегеля, изучали записи лекций Вердера и других берлинских профессоров, принимали гостей, беседовали и спорили до утра[327]. Тургенев готовился, вернувшись в Россию, сдать магистерские экзамены и сделаться преподавателем философии.
Подтверждением успехов Тургенева стал блестяще выдержанный им магистерский экзамен. Что касается Бакунина, то интересным в этом отношении представляется эпизод из переписки В. П. Тургеневой с сыном. Она, как подобает заботливой матушке, порасспрашивала среди знакомых о приятеле своего сына и «как следует его изучила». Бакунин «более хочет казаться, чем есть, — подытоживала она, — хочет, воротясь, пустить пыль в глаза и казаться смыслящим более других. <…> Нам учеными, слава Богу, не трудно будет и прослыть, вернясь оттуда, где просвещенье…»[328].
Годы спустя и Катков поставил под сомнение ученые успехи Бакунина. По его мнению, тот лишь «лихо щеголял философскими фразами, чтобы озадачить добродушного Вердера», а занятия посещал редко. Для него Бакунин останется в типичном амплуа — лидером масс. Во время одной из берлинских «серенад», так хорошо запомнившихся Каткову, чествуя знаменитого профессора, «множество молодых людей собрались перед домом юбиляра, и когда почтенный старец вышел на балкон своего дома благодарить за сделанную ему овацию, раздалось громогласное hoch, и всех пронзительнее зазвенел у самых ушей наших знакомый голос: то был Бакунин. Черты лица его исчезли: вместо лица был один огромный разинутый рот. Он кричал всех громче и суетился всех более, хотя предмет торжества был ему совершенно чужд и профессора он не знал»