Катков изучает научную и художественную литературу: переводит «Эстетику» Гегеля, знакомится с немецкими новинками, пишет обзор наиболее ярких новинок для «Отечественных записок». Окунается он и в атмосферу театра и картинных галерей. Немецкий театр, по его впечатлению, отличался усредненностью: в нем не встречается «нестерпимо плохой игры, как в русском театре, но нет и игры великой», такой, что «во всю жизнь не забудешь», у немцев же «всё, что представляет натура, взято в употребление, обделано и разнумеровано, садик подстриженный и подчищенный; талантов мало, но зато мало и пошлого»[330].
Вместе со своими друзьями по университету Скачковым и Волковым Михаил Никифорович посетил дипломата, критика, переводчика русской литературы Варнгагена фон Энзе. Именно его статья о Пушкине вызвала отклик Каткова, описанный нами ранее. Встреча русских студентов с немецкой знаменитостью состоялась воскресным днем 2 мая 1841 года. В своей беседе фон Энзе затронул и крестьянский вопрос, о чем потом записал в дневнике: «В России неспокойно, крестьяне хотят свободы, и император хотел бы их освободить, но пути и средства к этому не так-то просто сообразовать»[331].
Летом 1841 года, пользуясь перерывом в занятиях, Катков отправился в курортное местечко Крейша (Крайша), близ Дрездена. Его по-прежнему преследовали приливы крови к голове и боль в глазах, и он надеялся, что лечение водами и консультации с местными медицинскими светилами помогут решить эти проблемы. В Дрездене Катков не только посетил знаменитую картинную галерею, но и встретил своего давнишнего знакомого Боткина.
Любуясь вместе живописными красотами и обследовав все уголки вокруг, даже вершины гор, Михаил Катков и Николай Боткин за две недели как никогда сдружились. Непрестанные споры о немцах, о которых у Каткова к этому времени сложилось отрицательное мнение, нисколько не помешали приятному времяпрепровождению. Боткин отчаянно защищал немцев от насмешек Каткова, видя в их поведении патриархальность и семейное счастье, но в конце концов был вынужден согласиться со своим оппонентом[332]. «Нет, это не Божья природа, вольная и могучая, величавая, таинственная, с мрачными углублениями даже и там, где кажется игривою и веселою, — утверждал Катков, — нет, это что-то мелочное, фальшивое, слабое; это природа умерщвленная, по крайней мере, не живущая в красоте своего целого, а кое-как перебивающаяся в мелких отправлениях своего организма». Внимательный взгляд Михаила Никифоровича подметил за рачительной заботой о плодородии искусственность и расчетливость: «…всё, что растет и цветет, выходит, кажется, не из творческих тайников природы, а как-то насильственно вымучивается из земли плугом и навозом». Отношение человека к природе отражает отношение человека к человеку, поклонение перед частной собственностью и частными интересами: «Деревья все сочтены и большие перенумерованы; берегись пройти по лугу, чтобы не помять травы и не оскорбить чужой собственности».
Лишь по вечерам, на закате, изрезанный на разноцветные клочки ландшафт исчезал, уступая место таинственной величественной картине. И вот тогда Катков в одиночестве поднимался на вершину небольшой горы по одному ему знакомой тропинке и «стоял там подолгу, смотря на перспективу, одетую сумраком. Гнусная пестрота исчезала; я видел пред собою с одной стороны темную гряду холмов, глубокую долину, в которой неопределенно обозначаются деревья, дома, колокольня <…>; я тонул в фантастической дали там, где на горизонте еще чуть-чуть алел последний отблеск зари. Тут природа в ночной мгле, прикрывавшей позор ее, ее мелочную прозу, снова являлась для меня полною величия и таинства. Тут воскресали вопросы души моей, давнишние сомнения, но не мучили меня, а убаюкивали какою-то грустною музыкой»[333].
Размышления молодого Каткова, стоящего на саксонской земле, отправляют нас в сокровенные тайники его мысли и души, взглядов и убеждений, к истокам его мировоззренческой культуры.
Дальше путь лежал в Дрезден. Пешком, переходя «с горки на горку, из деревни в деревню, с сигаркой в зубах» и так добравшись до места, Катков встретился со старым знакомым, младшим товарищем по университету, влюбленным в географию, Ефремовым. Вместе они продолжили двигаться в направлении другого курортного местечка — в небольшой городок Эльгербург, в окрестностях Лейпцига, расположенный у подножья горы близ Тюрингского леса. Очарование древней Германии навевало романтические мечты. Друзья поселились в рыцарском замке XIV века, который когда-то возвышался над хижинами вассалов и сохранил старинные черты. В Эльгербурге «пейзаж проще, суровее, свободнее», — одобрительно отмечал Катков. Совершая частые горные прогулки, они дышали «свежестью незамученной природы», любовались «дикими» и величавыми видами, необъятной голубой панорамой гор, «подобных исполинским волнам, окамененным внезапно»[334].
Пробыв на отдыхе в Эльгербурге до середины сентября, Катков вернулся в Берлин. Впереди ждали новый семестр и новый учитель, которому предстояло сыграть важную роль в формировании мировоззрения Каткова.
Откровение Шеллинга
В Берлинском университете свершалось событие общегерманского масштаба, имевшее далекие отклики и отголоски в разных странах. Подобно туче, нависшей и готовой разразиться громом и молнией, имя Шеллинга звучало так, что грозило сломать опоры здания, возведенного Гегелем и его учениками[335]. Арена борьбы за господство над общественным мнением Германии в политике и религии, равнозначной борьбе за господство над самой Германией, разворачивалась в аудитории № 6, где Шеллинг читал лекции по философии откровения[336].
Прибытие в Берлин Шеллинга, возглавившего кафедру философии, за десять лет до того оставленную Гегелем, приковывало внимание образованной публики. Памятны были прежние его заслуги, дружба с Гегелем, блестящие работы, вошедшие в анналы немецкой классической философии. Любопытству способствовал тот факт, что на протяжении последних тридцати лет Шеллинг ничего не печатал, а распространявшиеся по миру слухи свидетельствовали о его новом учении, опровергавшем господствующие представления Гегелевой школы.
Были и важные политические мотивы, сопутствовавшие появлению Шеллинга в Берлине. Взошедший на прусский престол Фридрих Вильгельм IV, хорошо знакомый с философией, понимал, что на смену государственническому толкованию гегельянства приходили левые тенденции, угрожавшие прочности прусской монархии. Поэтому были предприняты настойчивые переговоры о переезде Шеллинга из Мюнхена в Берлин, оплот гегельянства.
Для молодых студентов, немецких и зарубежных, в том числе Каткова, Бакунина, специально приехавшего в Берлин по этому случаю датчанина Сёрена Кьеркегора, учение Шеллинга должно было представить возможные пути решения тех проблем в учении Гегеля, которые вызывали больше всего сомнений и не удовлетворяли пытливые умы.
Весть о переходе Шеллинга в Берлинский университет подействовала «как электрический заряд» и «на учащих и на учащихся»[337]. «Великий Шеллинг», «гений и великий дух», «всемирно-исторический формат», «путь истины и жизни» — такими фразами пестрели, например, письма молодых польских философов, направлявшихся в Берлин. «Обратите к нему свои взоры, вы, славянские народы!» — призывал Ян Майоркевич[338].
Первая лекция Шеллинга состоялась 15 ноября 1841 года в пять часов вечера при необычайном стечении публики. Желающих попасть на нее не остановили даже запертые двери, которые были снесены оставшимися без билетов ценителями философии. Заполненными оказались и галёрка, и проходы, так что лектору едва хватило места сесть, а разместившимся повсюду и сбоку, и снизу рядом с кафедрой слушателям «не хуже самого оратора была видна тетрадка» с текстом[339]. Шеллинг, «человек среднего роста, с седыми волосами и светло-голубыми веселыми глазами», производил впечатление «скорее благодушного отца семейства, чем гениального мыслителя»[340].
Знаменитая первая лекция была издана ее автором, а благодаря Каткову русская публика познакомилась с текстом лекции по переводу, напечатанному в начале 1842 года в «Отечественных записках». В ней были обозначены задачи философии и того призвания, которое видел для себя философ. Представители естественных наук, утверждал Шеллинг, вознесли на пьедестал фактическое знание, выражаемое в числах. Позитивная философия, в противовес отрицательной, должна была нести положительное начало, связанное с человеческим духом, и отвечать главной цели познания — зачем, собственно, существует мир и человек. Сёрен Кьеркегор позже разовьет эти идеи в целое философское направление.
Выступление Шеллинга в Берлине, как и было ожидаемо, вызвало ожесточенную борьбу партий в полемике «за» Гегеля и «против» Шеллинга. Среди видных гегельянцев — противников Шеллинга оказались философ, автор «Сущности христианства» Людвиг Фейербах, будущие властители мысли Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Арнольд Руге, издатель «Немецкого ежегодника», сплотившего левых гегельянцев, наконец, Михаил Бакунин, напечатавший у Руге знаменитую программную статью «Реакция в Германии»[341]. Шеллинга называли «шарлатаном», «софистом», «кудесником Калиостро»[342]. Острие критики было направлено против «философии откровения», поднятия роли христианской веры и признания ограниченности разума.