Катков сознательно стоял особняком в схватке сторонников Гегеля и сторонников Шеллинга. Он был хорошо знаком с историей европейской философии Нового времени и, подобно своим товарищам по кружку Станкевича, усиленно изучал произведения Гегеля. Уже будучи в Германии, он издал перевод фрагмента из Гегелевой «Эстетики»[343].
Классическая европейская философия утверждала, что мир познаваем. Знаменитая формула Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» показывала, что философ должен усомниться во всем, даже в своем существовании, и лишь мышление — единственное, в чем не может быть сомнений. Но тут крылась загадка, что значит мыслить правильно, на которую свой ответ предложил Гегель, выработав систему диалектического познания.
Овладение ею таило множество опасностей и могло сыграть со своими последователями «злые шутки», как метко подметил Катков. Она «легко впускает в себя всякого, и множество расплодилось гегельянцев, которые составили школу и играют в парламент <…>; и именно потому, что они гегельянцы, они так далеки от истинного духа гегелевской философии; они застряли в одной форме, формальничают и ворочают категориями, а в сущности выходит мыльный пузырь, и блаженничают и восторгаются — как хорошо отливают цвета»[344]. Катков уловил характерную черту многих сторонников Гегеля — отсутствие самостоятельности мышления. Они были по сути не философами, а эпигонами. Те же, кто углублялся в конкретный предмет, не отправляясь в далекие философские размышления, преобразовывали единую ткань живой теории в раздробленные знания, измельчая ее и превращая в ремесло[345].
В потоке философских систем попытки познания мира простирались от безоговорочного отрицания какой бы то ни было истины или законов чистого разума, для которого «никаких доказательств о высших истинах не существует»[346], до отчаянного желания «выйти из скептицизма, чему-либо верить, чего-либо надеяться, чего-либо искать — желание ничем не удовлетворяемое и потому мучительное до невыразимости»[347], увидеть противоречия, найти различие между противоречием истинным и вздорным[348].
Погрузиться в понимание трансцендентального идеализма и мир натурфилософии, постигнуть горизонты абсолютной воли и абсолютного Я, продуктивной силы Духа, с тем чтобы конструировать Я самого себя, осуществить синтез Я и НЕ-Я предстояло молодым людям, возвращавшимся из Берлина. «Лекции Шеллинга, обильные жизненным историческим содержанием, открывали им новые пути и просветы для исследований по истории верований, поэзии и вообще искусства»[349].
Испытав контрастные влияния философских и эстетических систем, многие приходили к формированию собственной этической, эстетической и социальной аксиологии. В то же время наблюдательные очевидцы констатировали, что «множество людей осталось без прошедших убеждений и без настоящих», поскольку «старые» убеждения и миросозерцание, которые были дороги сердцу, оказались потрясены, а новые убеждения, «многообъемлющие и великие», не успели еще принести плода и были чуждыми сердцу[350].
Философия Шеллинга глубоко коснулась ума и сердца молодого юноши, заложив основы его мировоззрения и идейных принципов, которые в скором времени он будет транслировать миру. «Шеллинговы лекции имеют для меня великое значение, — писал Катков брату. — Я слушал их с жадностью: столько глубокого, оригинального, поучительного! У меня открылись глаза на многое, на что прежде были закрыты»[351].
Как позже вспоминал князь В. П. Мещерский, проводивший достаточное время в беседах с Катковым, «он мог изменить свои убеждения, но изменить им, т. е. отступить от них не искренно и не разубежденным, — Катков не мог. Катков был один из самых богатых и фанатичных обладателей умственной жизни, каких я встречал на своем веку, — заключал князь. — Он обожал мысль в себе и в других». Катков «иногда увлекался вашими впечатлениями, его ум работал над вашею мыслью, и никогда слово Каткова не могло бы иметь той чарующей силы, какую оно имело, если бы его ум не питался ежедневно мыслями и впечатлениями от жизни и от людей»[352].
Итак, обогащенный глубокими научными знаниями, с извлечением «всей возможной пользы», что для его образования «имеет великую важность»[353], Михаил Катков пустился в обратный путь.
Глава 6. На родном берегу
История с философией
В отличие от Кьеркегора, который после пребывания в Германии «без изменений остался прежним»[354], Михаил Катков вернулся в Россию другим человеком, что не скрылось от глаз друзей. Былые неотчетливые мечтания сменились практичностью и способностью к критическому мышлению. От наблюдательного взгляда Белинского не ускользнул столь важный факт, который он сразу же отметил в одном из своих писем: «забулдыжный наш юноша отрезвляется и начинает говорить человеческим языком»[355].
Катков же с удивлением и сожалением замечал, насколько чужды ему интересы и разговоры, которыми жило петербургское общество. Здесь владычествовали Гегель, Гомер, Жорж Санд, а над всем «царил в непоколебимой высоте Гоголь»[356]. Действительно, вышедшие в свет в мае 1842 года «Мертвые души» вызвали невероятный интерес читающей публики и самые противоположные оценки. Одни считали поэму Гоголя русской «Илиадой» и «апофеозом Руси», другие воспринимали ее как анафему России[357].
«Во многих местах, — вспоминал Катков, — смотрели на меня как на зверя, как на апостата, на изменника, покинувшего святое знамя, на коем изображено Kein + Nichts = Werden[358], иные вскользь изъявили сожалительное презрение, что я не снимаю шляпы, произнося божественные имена Бруно Бауэра и Фейербаха, другие, что не становлюсь на колени, когда грянет слово Гоголь. В Петербурге меня чуть не съели за то, что я не вижу всего спасения человечества в романах Жоржа Занда и в статьях Леру и т. п.»[359].
Со всей отчетливостью назревал разрыв в отношениях с прежним кругом друзей и приятелей. Белинский считал, что Катков чрезмерно занесся, тот же всё более убеждался в невозможности найти общий язык. Белинский не скрывал своего разочарования. Катков для него превратился в Хлестакова «в немецком вкусе, он не изменился, а только стал самим собою. Теперь это — куча философского <…>: бойся наступить на нее — и замарает, и завоняет»[360]. Разрыв был предрешен. Согласимся с авторами, полагающими, что «Белинский всё стремительнее шел к радикализму, Катков же при всем своем европеизме оставался на консервативных позициях, в которых еще больше укрепился после поездки в Германию»[361].
Вернувшись на родину, Катков вынужден был решать давние, терзавшие его еще до отъезда, проблемы. Здоровье, несмотря на лечение на немецких курортах, оставалось слабым. Тяжелым грузом висели долги оплаты за обучение и проживание в Германии. На его содержании находился брат-студент и престарелая мать. Источника же доходов не было. Временно поправить положение помогли продажа шубы и отсрочка платежа долга одному из друзей[362]. Поиски работы, способной прокормить семью и дать доход, позволяющий вернуть долги, стали главной заботой дня.
Постоянным доходом, как представлялось Михаилу Никифоровичу, могла бы стать государственная служба. Поэтому он хлопочет о месте чиновника в одном из петербургских министерств. Ему обещают должность помощника столоначальника при министерстве внутренних дел, где предстояло бы заниматься редакцией проектов об улучшении городового благоустройства[363].
Предприимчивые попытки Каткова встретили самые негативные оценки у современников: «максимум амбиций», «попасть к какому-нибудь тузу или тузику в особые поручения»[364] — говорили злые языки. Современные исследователи, объясняя отход Каткова от литературы, указывают на надежную стезю «житейского преуспевания», лежащую за пределами литературного труда. «Существовал либо путь Белинского, путь разрыва с официальной идеологией, грозивший тяжкими лишениями или гибелью, либо путь Булгарина и Греча, принципов не имевших. Надежного положения эта профессия не давала. Но существовал в России иной способ „выбиться в люди“ — путь традиционный, проверенный веками: приобретение чинов»[365]. Вряд ли можно усмотреть в стремлениях Каткова злонамеренность, фальшь или амбициозность, присущие знаменитым гоголевским героям, но государственная служба действительно открывала большие возможности.
В планы Каткова не входило совсем забросить научную деятельность. Он полагал, что чиновничья должность, обеспечив его постоянным заработком, оставит достаточно времени для работы над диссертацией. Однако возможность совмещения государственной службы и науки сомнительно выглядела и с точки зрения доброжелательно настроенного попечителя Московского учебного округа графа Строганова.