Беспрепятственный или, по крайней мере, слабоконтролируемый поток новостей из-за границы в такой ситуации был неприемлем для правительства и требовал мер по ужесточению цензуры. С предложениями о том, как навести порядок в газетных сообщениях и статьях толстых журналов, выступил барон М. А. Корф. Граф Строганов также воспользовался случаем раскритиковать Уварова, указав в записке Николаю I на «либерализм, коммунизм и социализм, господствующие в цензуре и во всем министерстве народного просвещения»[417]. Николай I пошел навстречу мнениям, выраженным в многочисленных записках, и учредил кабинет под руководством князя А. С. Меншикова для беседы с редакторами ведущих изданий и тщательного анализа содержания журналов, из которых главное внимание сразу же привлекли «Современник» и «Отечественные записки». Меншиковский комитет, проработавший месяц, был сменен новым, постоянным, для надзора над печатью «в нравственном и политическом отношении»[418]. Возглавил его Д. П. Бутурлин. Фактически в России была введена двойная цензура.
Очевидцы свидетельствовали, что цензура вымарывала «из древней истории имена всех людей, которые сражались за свободу отечества или были республиканского образа мыслей.»[419]. Статья в «Современнике» «Обзор событий русской истории от кончины царя Фёдора Иоанновича до вступления на престол дома Романовых», автор которой С. М. Соловьёв процитировал воззвание Болотникова, стала причиной получения самим цензором выговора за то, что имя предводителя крестьянского восстания было напечатано в журнале, «расходящемся в большом количестве и во всех классах народа»[420].
Ужесточение цензуры коснулось многих знакомых Каткова и непосредственно его самого. Среди представителей исторических и литературных кружков именно славянофилов можно было заподозрить в стремлении к соединению славян, которое, по мнению Николая I, было бы «на гибель России»[421]. Был арестован и помещен в Петропавловскую крепость Ю. Ф. Самарин за сочинение «Письма из Риги», ходившее между друзьями в рукописном варианте. Для выяснения взглядов на прошлое и настоящее России попал на допросы в III Отделение Иван Аксаков. Сам царь беседовал с Самариным и читал материалы допросов Аксакова.
Не вызывали доверия славянофилы и у попечителя Московского учебного округа. Говорили, что однажды, когда императрица захотела встретиться с Хомяковым, Строганов ей отсоветовал: слишком уж опасны эти славянофилы[422].
В 1849 году последовала еще одна мера против славянофильства и панславизма — запрещение всем дворянам носить бороды и русский костюм, утвержденное циркуляром министерства внутренних дел[423]. Официальное отношение к подобному знаку принципиально отличалось от славянофильских симпатий. Для власти это была, прежде всего, «вывеска известного образа мыслей»[424], распространенного на Западе. Еще в 1837 году появились два высочайших указа, запрещавших гражданским и придворным чинам носить бороду и усы[425]. Эти нормы, регламентирующие внешний вид чиновников, фиксировал «Устав о службе гражданской»[426] не только в николаевское время, но и при Александре II[427].
Для славянофилов борода представала как «образ и подобие русского народа в значении его духовной и нравственной исторической личности»[428]. Поддержка символа национального единства, воспринимаемая славянофилами в качестве преодоления культурной пропасти, возобладала только к 1880-м годам, когда сначала разрешено было отпускать бороды в гвардии и личной свите, а позже и на гражданской службе.
Цензурные неприятности произошли также с Обществом истории и древностей Российских, в состав которого входил Катков. Распоряжением министра народного просвещения было прекращено издание на русском языке знаменитого сочинения Дж. Флетчера, мрачными красками рисующего времена и личность Ивана Грозного, — «О государстве Русском, или Образ правления Русского Царя (обыкновенно называемого Царем Московским). С описанием нравов и обычаев жителей этой страны». Печатание сочинения Флетчера было продиктовано желанием познакомить научное сообщество с важнейшим источником по русской истории конца XVI века. Однако выпущенные в свет экземпляры подлежали изъятию у подписчиков. Графу Строганову, сложившему с себя полномочия председателя Общества, был объявлен строжайший выговор. Был снят с должности профессора Московского университета и секретарь Общества О. М. Бодянский, автор перевода на русский язык фундаментального труда чешского слависта П. Й. Шафарика «Славянские древности» и собиратель библиотеки по истории славянских наречий, которая через несколько лет будет насчитывать десять тысяч томов и превратится в крупнейшую в Европе.
Этот эпизод вплетался в давнишнюю историю противостояния попечителя Московского учебного округа и министра народного просвещения — противостояния, вносившего дух междоусобия в университетскую среду и ослаблявшего позиции обоих высших чинов именно тогда, когда зашаталось положение высшего образования. Среди профессоров крепла уверенность, что университетам «достанется за революцию»[429], ходили упорные слухи о предстоящем закрытии университетов. Слухи небезосновательные: примером резких мер, коснувшихся образования, стало упразднение как бесполезного Московского дворянского института (1849).
Следующим событием стало посещение министром народного просвещения Московского университета. Граф С. С. Уваров присутствовал на лекциях ведущих профессоров, в том числе Шевырёва и Грановского, экзаменовал студентов. Удовлетворенный увиденным и услышанным Уваров направил императору докладную записку, в которой указывал на благонамеренный дух, царящий в университете, и похвально отзывался о лекциях ведущих профессоров. И. И. Давыдов, оставивший пост декана философского факультета в связи с назначением директором Петербургского педагогического института, написал по поручению С. С. Уварова для «Современника» статью «О назначении русских университетов». В ней подтверждалось, что университеты «глубоко проникнуты» чувствами любви к православной вере, государю и России, а классическое образование называлось «лучшим и действительнейшим способом всестороннейшего развития», признанным в веках и у просвещенных народов[430].
Статья вызвала неудовольствие и резкую критику со стороны Д. П. Бутурлина, который в письме, адресованном графу Уварову, обращал внимание на «неуместное для частного лица вмешательство в дело правительства», ибо автор «принимает на себя разбирать и определять, тоном законодателя, сравнительную пользу учреждений государственных, каковы университеты» и «прямо вопиет против всякого к ним прикосновения»[431]. Император нашел статью «неприличною», начертав резолюцию: «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе»[432].
Вскоре С. С. Уварова постигли личные несчастья: смерть жены и инсульт. Его просьба об отставке была удовлетворена. Научная общественность осталась ожидать назначения нового министра.
Московский университет к тому времени всё продолжал пополняться будущими знаменитостями. В 1847 году в университете начал преподавать Фёдор Иванович Буслаев. Его непростые взаимоотношения с Катковым вновь дали о себе знать на защите магистерской диссертации в 1848 году. В числе выступавших с замечаниями был и Катков. Он обратил внимание на методологическую сторону работы «О влиянии христианства на славянский язык. Опыт истории языка по Остромирову Евангелию». «Катков, — вспоминал Ф. И. Буслаев, — нападал на меня за соединение интересов лингвистических с историческими, так что не видно, кто в моей диссертации — как он выразился — „хозяин“, лингвист или историк: хозяином диссертации назвал я самого себя»[433].
Другая защита, оставившая более заметный след в научной и общественной среде, состоялась в декабре 1849 года. Это был докторский диспут Грановского. Его диссертация охватывала период, предшествовавший становлению абсолютной монархии Людовика XIV. «Погодин обругал моего Сугерия в Москвитянине, — сетовал Грановский в переписке с друзьями. — Глупо впрочем и невежественно. Здесь носятся престранные слухи о невинной книжке. В нее впитывают то, чего я не думал писать. Все прежние враги мои поднялись на ноги. Черт с ними. Шевырёв ведет себя хорошо и даже защищает меня против нелепых обвинений.»[434]
За Грановским был установлен негласный надзор полиции. Надо сказать, что молодые профессора время от времени собирались по вечерам во имя дружеской беседы, что было расхожей практикой. О политике не толковали, но присутствия посторонних гостей не допускали. Собрания вызывали подозрения у III Отделения: друзей Грановского предупредили и вскоре подобного рода встречи прекратились.
Печальнее закончилась история кружка студентов Петербургского университета, сходившихся по пятницам у Михаила Буташевича-Петрашевского. Дело петрашевцев, среди которых оказался Ф. М. Достоевский и к которым были близки В. Г. Белинский, Н. Г. Чернышевский, М. Е. Салтыков-Щедрин, побудило правительство принять меры по ограничению количества студентов, обучающихся в университете, до трехсот человек. Бывший товарищ (заместитель) Уварова князь Ширинский-Шихматов представил служебную записку, содержащую требование, чтобы впредь «все положения и науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных исти