И на следующее утро он попросил, чтобы мы отвезли его туда же опохмелиться. Поехали. И вдруг из холла вышел молоденький парнишка со словами: «Ну, Козаков! Ну, ты вчера давал! Нырял под бархатные перила, отгородившие мраморную нишу! Это был самый сумасшедший номер. Потом вышел из гостиницы, схватил металлическую тарелку от мусорной урны и надел себе на голову».
Мы часто ездили вместе отдыхать. В 1977 году я была после очередного своего развода, и Мишка с Региной взяли меня с собой в Пярну. А там жил Давид Самойлов – Дэзик – со своей семьей. И с нами поехал Мишкин сын Кирка. Они всей семьей жили у Дэзика, а я – в гостинице. Ко мне частенько приходил Кирка и жалостливо просил: «Тетя Люся, я голодный!» И я его кормила всякими вкусностями – особенно селедочкой прибалтийской в рольмопсах. Очень мы с ним это любили.
Это был потрясающий год, потрясающий отдых. Какие люди нас окружали! Мишка тогда много читал стихи Дэзика.
Вообще, сколько стихов знал Мишка – уму непостижимо. Но я никогда не видела, как он учил стихи. Он однажды у меня с голоса выучил стихотворение Пушкина: «Христос воскрес, моя Ревекка…»
Регина туда приехала, естественно, вся экипированная. Привезла всё, что могло понадобиться Мише: еду, лекарства, специальные салфетки, примочки, американские сигареты. И еще огромную наволочку какой-то необыкновенной японской вермишели, которую любил Миша. А мы втроем, Мишка, Дэзик и я, сбежали от всех – выпивать и жрать «некошерную» свинину. Они меня с собой прихватывали как дружка.
И Дэзик посвятил мне тогда стихи:
Я не ел японской вермишели,
Ты мне не рассказывай о ней,
Но зато вы так похорошели,
Что приятно с вами есть свиней.
Я имел в виду свинину, Люда,
Я имел в виду свиной лангет.
Так съедим же, Люда, это блюдо,
И не говорите, Люда, слово «нет».
Что нам до японских этих штучек?
Будьте, Люда, на моем пиру!
А не то, как Лермонтов-поручик,
Люда, я безвременно умру.
Регина ужасно злилась, что они меня с собой брали.
Вообще она подозревала всю жизнь, что у нас с Мишкой был тайный роман. Я ее убеждала, что мы подруги, и я никогда бы такого не допустила. Она и в Ригу прилетела, когда мы были на гастролях. Одна наша приятельница актриса, между прочим, позвонила ей в Москву и доложила, что Мишка пропадает у меня в номере. А я жила в шикарной гостинице «Рига», в которой мне муж снял отдельный номер, а вся гастрольная труппа – в гостинице попроще, за рекой. И все, конечно, тусовались в моем номере.
И вот Регина внезапно прилетела, заявилась ко мне в номер и упала на колени со словами: «Прошу тебя, оставь его! Не трогай! У меня больше никого нет на свете». Я ее умоляла подняться с колен, а она продолжала: «Я тебя заклинаю: оставь! Я же знаю: он уйдет к тебе!» А я ей говорю, что он в это время тусовался с моими двумя мужьями, которые были тут же. Один – от которого я ушла, второй – к которому я пришла. Но она подозревала всех!
Я должна сказать, что жил он с ней, как у Христа за пазухой. Во всех отношениях. Он с ней советовался по всем творческим вопросам, она ему переводила и пьесы зарубежных драматургов, и его переговоры и встречи с зарубежными коллегами. Дружба с Де Ниро возникла тоже благодаря ей. Мишка ведь всё время говорил, что совершенно не способен к языкам. Но ведь, когда клюнул жареный петух, как говорится, он всё-таки выучил иврит. И играл на языке, и даже преподавал, умея преподнести каждую эмоцию, каждый нюанс.
А уж как она артистически вела хозяйство, как умела элегантно принять гостей, как вкусно и изысканно готовила. Удивительно, как она умело выверяла всё по старинным рецептам еще своего дедушки.
Она вообще любила, чтобы Миша поменьше выходил из дома. У них одних из первых появился видеомагнитофон, и все у них собирались смотреть западные модные фильмы, которые Регина доставала по закрытым каналам и нам переводила. Миша по многу раз всё это пересматривал, а потом все обсуждали. Все приходили, я Леночку Кореневу там встречала с женихом – американцем Кевином. И всё это было очень весело.
А в работе, вот интересно, Мишка, который так любил всё смешное, так сам всех смешил, на сцене, в своих постановках, не терпел, когда смешили, комиковали.
Как-то мы с Мишкой и Регинкой отдыхали в Пицунде. И там мы любили играть в скрэбл. Регина повсюду таскала за ним картонное поле и фишки. Каждая буква имела цену. Миша был безумно азартным. Если кто-то у него выигрывал, был просто конец света. А мне довелось у него несколько раз выиграть, и я получала за это от него немало.
Вот однажды я поставила слово «фраже», а Мишка заявил, что такого слова нет. Я стала доказывать со словарем, что слово такое есть! А еще в это слово входили буквы «ф» и «ж», которые утраивали выигрыш, таким образом, я получала какую-то немыслимую сумму.
Играли мы на пляжных лежаках, между которыми ставили маленькую табуреточку. На этой табуреточке лежали планшет-поле и множество фишек.
– Нет такого слова! – орал разозленный Мишка. – Что оно обозначает?
– Металлическую посуду, которой сервируют стол, сотейники и пр. – объясняю я.
Вдруг Мишка ногой поддел этот планшет, и всё полетело мне в лицо. И фишки, и поле. Он не мог быть не первым.
Мы с ним дружили все годы, несмотря ни на что.
Пока Козаков работал на Малой Бронной, он с Эфросом страшно ругался. Однажды они поехали в Финляндию с «Женитьбой». В поезде все выпивали, как водится. Когда вышли из поезда, хмельной Миша всей своей пятерней сжал лицо Эфроса. Это было ужасно. За гранью. После этого он написал Эфросу письмо с извинениями. Но работать вместе они, конечно, больше не могли.
В 1990 году мы вместе уехали в Израиль. Я с группой актеров – раньше, Миша с семьей несколько позже. История эта известна по Мишиной очень откровенной книге. Мы ведь сначала ездили с гастролями по всему Израилю с Лёней Каневским, Гришей Лямпе, Наташей Войтулевич и другими. Было очень важно, чтобы Миша проехал с нами – он ведь был нашим, как говорили, «козырным тузом». Это была такая «рекламная поездка» перед тем, как те же актеры окончательно эмигрировали.
Это был проект сионистского форума, во главе которого стоял мой двоюродный брат Натан Щаранский. Мишке там было очень трудно.
С самого начала он хотел в театр «Гешер». Приехал он с семьей, с годовалым ребенком, оставив все в Москве. Он же всё анализировал, в отличие от обычных актеров. А ситуация была очень непростой. Импрессарио, занимающиеся нашим переездом, отнеслись к нему очень невнимательно. Нам было уже немало лет – за пятьдесят, мы были уже сформированными людьми и актерами, безмолвно подчиняться мы не умели. Мало того, что Мишка вез свои вещи, он еще привез и мою библиотеку, и мои вещи – благо, он ехал с декорациями. Его не встретили, как обещали вначале.
На самом деле мы Мишку умоляли в Москве, чтобы он стал нашим руководителем. Но он отказывался быть организатором.
И тут самым чудесным образом появился Мишкин дальний родственник, который снял ему квартиру в Нетании. И Миша, не получив обещанные роли у Арье в Гешере, соглашается на роль Тригорина в Камерном театре. Но это театр, в котором играют на иврите. Сложно представить состояние человека, бросившего всё, с годовалым ребенком, женой, двумя стариками – тещей и тестем, – оказавшегося в другой стране. Да еще с его-то самолюбием.
Помню, я должна была играть в Камерном театре в фестивальном спектакле одну польскую женщину. И мы сидели, репетировали, а Миша в это время только учил слова на иврите, написанные русскими буквами. Ему это трудно давалось.
Я как-то легко и быстро прошла этот период и уже начала репетировать с партнершей. И там произошел довольно оживленный и громкий разбор сцены. В это время открывается дверь и входит Миша. Видит, что я уже репетирую, и устраивает дикий скандал на весь театр: «Эта сука уже играет сцену! А я еще только учу слова!» На следующий день на доске объявлений за кулисами появился следующий приказ на иврите, с переводом на русский: «Ни в коем случае не пускать в репетиционный зал, где работает Хмельницкая, Козакова. И наоборот: не впускать Хмельницкую в репетиционный зал, где работает Козаков».
Однажды Арье со своей свитой пришел посмотреть, как Миша в Камерном театре играет «Чайку», как он справится. А когда Миша произнес первую фразу роли, у него в голосе не было звука. Совершенно. У меня от ужаса просто отнялись ноги. Но потом он разошелся, играл прекрасно. И партнеры у него были замечательные.
Позднее он купил квартиру на бульваре Ротшильда в Тель-Авиве, семья переехала из Натании. Мы ходили к нему в гости, я приводила Юру Роста и Бориса Жутовского, там всегда было весело.
Дальше он получал роли в Камерном и играл. Но он начинает понимать, что та публика, это совсем не его привычная публика. Больших поклонников русской литературы там не наблюдалось, в основном их интересовали близкие темы – про свои местные дела.
Уровень критики в Израиле, судя по рассказам моих коллег по Камерному, невысок и в театральном мире мало что значит. Понятие «актер – властитель дум» в том смысле, каким это было, скажем, в России качаловского времени, – не знакомо ни израильскому зрителю, ни самим актерам. Театр не играет роль кафедры и никак не влияет на общественный процесс. Настоящей актерской карьеры в Израиле сделать нельзя.
Он стал приезжать в Москву, сниматься здесь. И вскоре понял, что нужно начинать какое-то свое дело. Так возникла «Русская антреприза Михаила Козакова». Я стала играть во всех его спектаклях, мы объехали весь Израиль. Потом поехали в Россию, в Прибалтику, в Америку.
Помню, как он репетировал «Цветок смеющийся» в каком-то военном клубе, здесь в Москве. Репетировал в тот раз какую-то сцену с актером Дужниковым. И в зрительном зале сидели каких-то несколько военнослужащих. Миша никак не мог получить от актера того, что ему было нужно. Репетиция закончилась, и Козаков стал бегать перед рампой и, обращаясь к этим случайным свидетелям, пытался разъяснить актерскую задачу. Солдатики совершенно обалдели. А ему нужно было какое-то партнерство, если уж не отвечают, то хотя бы слушали.