У Мишки начались в Израиле депрессии, несмотря на то что у них родилась дочка Зоя. Приехав в Москву, он увидел, что жизнь здесь изменилась.
Когда «Русская антреприза» ездила на гастроли в Америку, Мишка вызывал меня из Израиля. Наша дружба не прерывалась ни на секунду. Потом и я вернулась в Москву, и продолжала играть у Миши. Было важно, что у нас играли высокопрофессиональные артисты. Я играла в «Цветке смеющемся» и в «Невероятном сеансе». Все его фильмы смотрела. По ночам он мне продолжал звонить. Мы с ним вместе частенько писали стихи на чьи-то юбилеи.
Когда Миша уехал в свою последнюю поездку в Израиль, мы были на постоянной связи. Он печально признавался, что едет туда «доживать».
Последний раз мы с ним разговаривали за четыре дня до его смерти.
Его профессия была его диагнозом. Он был болен сценой, болен присутствием зрителя. И вот, когда толпа его слушала – из тысячи или двух человек – значения не имело, он должен был говорить сам и свое выплеснуть. Ему важна была реакция этих людей. Особенно он не любил людей недобрых.
Я не представляю себя без него. Как ни эгоистичен он был, как ни желал, чтобы его слушали, но, когда у меня были какие-то проблемы, он мог выслушать и дать совет. И всегда был на моей стороне.
Не было нас – мужчины и женщины, режиссера и актрисы, он был моим самым надежным товарищем.
Михаил ЛавровскийОгромный талант, огромное сердце и огромная гордыня[11]
Мы с Мишей были знакомы очень давно. Когда встретились в шестидесятые – в Доме творчества в Пицунде, казалось, что знакомы всю жизнь. Нам многие говорили, что мы были даже внешне похожи. Он ведь тоже был балетным – в детстве даже посещал хореографическое училище. Сохранил великолепную пластику, точный жест.
Мы понимали друг друга с полуслова. Я мог ему позвонить в ночь-полночь, сказать, что мне тоскливо и одиноко, и приехать к нему.
В годы нашей молодости, когда я жил еще с мамой в Старопименовском переулке, который тогда назывался улицей Медведева, Миша пришел к нам однажды поздно вечером после моего спектакля. В тот вечер я танцевал «Жизель». И Миша после хвалебных отзывов в мой адрес вдруг стал очень ярко показывать и объяснять, как надо танцевать. Все зачарованно смотрели на него. И я еще сказал ему: «Вот тебе и надо было танцевать Альбера, раз ты всё так прекрасно понимаешь! Мог бы и курс вести для балетных. Кроме выверенных движений надо еще и душу вкладывать». Он и применял свою прекрасную пластику потом в своих ролях, и особенно в спектакле о Бродском.
Лет десять назад я попросил его, чтобы он записал для моего спектакля о Нижинском слова Дягилева, Нижинского и Ромулы. Он мне помог. Приехал в Большой театр и быстро всё записал.
Он сложно начал свою карьеру – с Гамлета и Шарля в «Убийстве на улице Данте». Это шедевры. Актеры обычно постепенно двигаются к вершинам, Миша сразу начал с пика.
Характер у него был сложный – так многие говорили. Но талантливый человек и не может быть иным. «Искусство – это приподнятость над действительностью». Это правда. Если актер не хочет нравиться – что в жизни, что на сцене, он в чем-то уступает. Так и Миша считал. Им должны восхищаться.
Он был человеком несговорчивым, сложным в обиходе. Но у нас ценят человека не за его талант, а за умение приспосабливаться.
В пору социализма искусство зажать властям не удавалось. Борясь с Западом, мы предъявляли миру наши таланты. И тогда Миша ездил за границу, получал премии и призы на фестивалях.
У нас с ним была общая душевная привязанность – балерина Наталья Бессмертнова. Мы с Наташей были однокашниками, потом – партнерами в балете. А у Миши к ней была настоящая и несчастная любовь. Но Наташа была совсем неромантической натурой, любовь Козакова осталась безответной.
Мы с Мишей виделись и в его короткие наезды из Израиля. Как-то мы с женой пришли к ним в гости. Миша, как всегда, солировал за столом – читал, рассказывал. Но его тогдашняя жена без конца перебивала, вставляя что-то свое. Миша обижался, замолкал, выпивал. Поэтому мы с ним чаще по ночам перезванивались и виделись в отсутствие его жены. Козакова ведь надо было слушать и главное – ценить.
Наверное, я – человек страстный и пристрастный. Оттого и мучаюсь в поисках несуществующей в театре истины. Оттого и бумагу мараю.
Я считаю, что у Миши все-таки трагическая судьба – с его отъездами из страны, возвращениями, признаниями, личными привязанностями и драмами. Но он ведь трагический герой и на сцене, и в кино. Сильвио – в «Выстреле», Гамлет и Лир, – его жизнь и судьба во многом, я считаю, складывалась из тех же переживаний, что и у его героев. Там было такое взаимопроникновение.
Вспоминая Мишу, я мог бы сказать о нем: огромный талант, огромное сердце и огромная гордыня.
Виктор Голышев«Он завидовал только Полу Скофилду»[12]
Познакомился я с Козаковым зимой 1970 года, когда он снимался в фильме «Вся королевская рать». Он позвонил мне с какими-то вопросами по тексту – я был автором перевода романа. Правда, к сценарию я уже не имел никакого отношения.
Миша в то время очень любил актера Павла Луспекаева. Тот ведь должен был играть в этом фильме главную роль и снялся уже в нескольких эпизодах. Но тяжелая болезнь не позволила ему закончить эту работу, в итоге в фильме снялся Георгий Жжёнов. И Миша, показывая мне рабочий материал, отснятый с Луспекаевым, говорил, что губернатор должен был быть совсем иным, более человечным, зрители должны были ему сочувствовать. Луспекаев удивительным образом мог сообщать своим героям какую-то нежность и тонкость. Он даже считал Луспекаева гением.
И я никогда ни одного плохого или завистливого слова о коллегах от Миши не слышал. Возможно, он завидовал только Полу Скофилду.
Потом всю жизнь Миша говорил, что роль журналиста Джека Бёрдена в этом фильме была его любимой. Он находил в своем герое черты, которых, возможно, был лишен сам.
Теперь про Джека Бёрдена. Он ведь американский Гамлет. Оба, и в первую очередь Гамлет, мои недосягаемые идеалы. Оба умны, добры, оба сознают собственное несовершенство и терзаются этим, оба образованны, оба не делают карьеры и не могут ее сделать. Оба моногамны в любви: к Офелии – один и к Анне Стентон – другой.
Джек нашел свой собственный путь в жизни, по крайней мере, в романе. Он его нашел потому, что жил, а точнее, был как личность, как человек, много, много выше, сильнее, умнее и т. д. – меня.
Он ведь хотел быть журналистом или писателем, если бы не стал актером. Поэтому неслучайно он написал так много книг за свою жизнь. И книги были написаны не с помощью пишущих друзей, а им самим.
Мне он тогда, в семидесятые, особенно запомнился в Театре на Малой Бронной в роли Кочкарёва из «Женитьбы» Эфроса. Козаков играл явного черта. Это был совершенно невероятный черт в совершенно невероятном спектакле, где каждый актер играл по-своему, там не было единого стиля, как ни странно. Волков был абсурден, Дуров бесконечно глуповато поднимал брючину.
Общение наше с Мишей было прерывистым. Он возникал в моей реальности обычно, когда уходил из разных театров.
Я вспоминаю Мишу вместе с его тогдашней женой Региной, мы часто ходили друг к другу в гости. Я часто пробовал его снимать. Но артистов фотографировать трудно – изображают они. Обычных людей снимать легко – их можно поймать, артистов – очень трудно. Мишу пробовал – ничего не вышло. Между тем, что ты про него знаешь, и тем, что на картинке, – разница очень большая. Пропасть.
Тогда же я привел к Козакову Иосифа Бродского. Помню, Миша жил тогда в какой-то очень длинной комнате на улице Гиляровского.
А сам я с Бродским познакомился в 1964 году, когда ушел с работы и уехал в Тарусу. Там жили мои разведенные к тому времени родители: мать с мужем – Николаем Давидовичем Оттеном, кинокритиком и сценаристом.
В то время к Бродскому уже стали сильно цепляться в Питере, ему пришлось уехать в Москву. И Анна Андреевна Ахматова посоветовала ему не мелькать в столице, а поселиться в тихой Тарусе. «Меня Оттены не любят, – сказала Бродскому Ахматова, – но вас примут». Так оно и случилось. Он прожил там несколько недель.
Помню, Бродский постоянно «гудел» у меня за стенкой – так он сочинял свои стихи. Читал там «Большую элегию Джона Донна», и я как-то не слишком лицеприятно о ней высказался. Нет, так-то она технически замечательная, но слишком длинная и сложная. Он совершенно на меня не обиделся.
У меня такая привычка была, собственно, она и осталась: я люблю соединять хороших людей между собой. И вот я решил привести Бродского к Козаковым. Иосиф знал Мишу по фильму «Убийство на улице Данте», а тот знал Бродского как поэта. Миша в фильме этом играл форменного негодяя, да он часто играл таких – лицо у него было несоветское.
«Я красив!» – иногда заявлял о себе Миша. Я пробовал отрицать, взывая к его скромности. Но он меня останавливал: «Я сам знаю!»
Но у нас не любят красивых людей. Не знаю, почему так происходит.
В начале семидесятых писатель Наталья Долинина познакомила меня с Бродским, пригласив нас обоих к себе в гости в Ленинграде.
– Иосиф, вы не собираетесь в Москву? – спросил я.
– Может быть, на Пасху. У меня там есть камрад, Мика Голышев.
– Как же, как же. Мы с Региной его хорошо знаем. Он перевел роман «Вся королевская рать», а я снимался в телефильме.
– Мика перевел роман классно. А вот картина, по-моему, барахло. Какая-то серебристо-серая пыль…
…но потом, видя мое непротивление злу, Бродский помягчел и даже обещал в Москве на Пасху заглянуть к нам с камрадом Микой…
Привел я Иосифа к Мише, и тот, будучи уже горячим поклонником его поэзии, незамедлительно стал читать ему стихи. А Бродский попытался его остановить, увещевая, что, мол, не следует актерам читать его стихи.