– Молчи, прошу, не смей меня будить!
А я ему в ответ:
– О, в этот век – безумный и постыдный!
Он кричит:
– Всё! Я ложусь спать!
А потом мы с ним спорили о стихотворении Давида Самойлова, которого Миша – единственный – читал в таком объеме, да еще и дружил с ним. А теперь Самойлова читаю только я – с дневниками и письмами, поэму «Цыганов» – целиком.
Там в стихотворении «Вот и всё! Смежили очи гении…» в последних строчках:
Как нас чествуют и как нас жалуют.
Нету их. И всё разрешено! —
Миша говорил страстно, а я – тише и печальнее. Нас рассудил Стасик Рассадин. Он сказал, что я права – надо говорить тише и объемнее.
Второй фильм, на котором я встретилась с Мишей, – это «Безымянная звезда». Не знаю, как проходил кастинг, но я должна была играть Мадемуазель Куку. Оператором был Георгий Рерберг, который впоследствии, после ссор с Козаковым, убрал свою фамилию из титров. Там значится «оператор Иванов».
Так вот Миша поначалу задумал для меня грим-костюм – какие-то букли и шапочку. Иду я по двору Ленфильма, встречаю Гошу Рерберга, тот спрашивает, каковы планы Козакова. И решительно опровергает всё это. Приводит меня в гримерную и велит постричь под каре. Челку убрать. Потом ведет меня к художнику по костюмам и выбирает английский строгий костюм и туфли на каблуках.
Миша как увидел, тут же патетически закричал:
– Что ты с ней сделал?!
Они очень оба были эмоциональны и сильно конфликтовали на этой картине, что и кончилось «оператором Ивановым».
Вся атмосфера этой картины была наполнена любовью. На этом фоне развивались романы почти всех участников процесса.
Миша показывал всю суть действия.
У него была очень хорошая жена Регина. Она была его настоящей женой, которая всегда знала, что ей надо не брать от него, а ему отдать: любовь, заботу, внимание.
Как она Мишу уговаривала оставить нас с Юрой в покое и не читать нам по ночам свои нескончаемые записки, когда мы у них на Ордынке останавливались. Она всегда гостям готовила роскошные блюда, а Мише – отдельно, у него была диета.
Когда я увидела Мишу на озвучании «Безымянной звезды» после его расставания с Региной, это был уже совсем другой человек. Он выглядел растерянным и беспомощным, абсолютно не приспособленным к жизни. Привык, что всем, кроме его творчества, его бытом, занималась Регина. Он даже не знал, сколько стоит батон хлеба.
Вообще Миша порой производил впечатление человека, влюбленного в себя. Но когда берешь в руки его книги, оттуда пахнет временем, и его самого совсем мало. Там всё – о людях, и с какой любовью! У него был большой писательский дар.
Незадолго до своего ухода он звонил мне и горестно рассказывал, что переделал для Калининграда всю свою чтецкую программу, сделал, по существу, новую, а ему заплатили всего 1000 долларов.
– Но я всё равно поеду! – говорил он.
А как он в свой последний год поехал в Америку, и из 20 дней 18 выступал, плюс квартирники – это же убийство артиста. Нельзя этого делать! Но уж такой у него был продюсер, выжимавший из него все соки.
И после этого он уехал в Израиль и тяжело заболел. Грустно сейчас об этом вспоминать.
Я часто скучаю по Мише. На его последнем вечере в Петербурге, в честь его семидесятипятилетия, я приветствовала его от лица всех петербуржцев. Он же всю жизнь оставался ленинградцем. Я ему подарила две книжки от БДТ и большой букет. Букет этот был горизонтальным – ни до, ни после я ничего подобного не видела. Там было гнездышко, в котором сидели две райские птички. Я спросила, помнит ли он, как Давид Самойлов приехал в Петербург и попал в кардиологию с сердечным приступом. Он лежал на больничной койке и переделывал известные пословицы и поговорки: «пилюля дура, а шприц – молодец», «тяжело в лечении – легко в раю».
Я говорю:
– Вот, Мишенька, когда мы с тобой уйдем туда, будем сидеть, как эти две райские птички. И читать друг другу стихи…
Юрий РяшенцевОткрытый и трогательный человек[16]
В моей жизни Михаил Козаков появился в 1977 году, когда в качестве режиссера делал спектакль в Театре Миниатюр «О, это беспощадное искусство», куда входила Мишина постановка «Дорогая, я не слышу, что ты говоришь, когда в ванной течет вода». Это был такой триптих, суть которого состояла в том, что существует разница между нашими актерами и американскими. Американские актеры всегда согласны на любую работу, а нашим предлагают звездные роли, но у них – «ёлки».
Там была музыка Максима Дунаевского, а мои – зонги. Это была наша первая с Мишей работа.
В моих стихах есть такая строчка: «Я люблю народных героев ненавязчиво, издалека».
Для меня Козаков был одним из звездных актеров, таким немножко из разряда золотой молодежи. И для меня стало очень неожиданным, когда Станислав Рассадин, критик очень суровый, вдруг очень хорошо говорил о нем перед каким-то его спектаклем. Я тогда впервые всерьез в него всмотрелся и понял, что это большой актер. И режиссура была у него весьма интересна.
Вопрос «режиссер ли я?» долго не давал мне покоя. Отвечаю на него осторожно: по-видимому, да. Количество поставленных мною спектаклей и фильмов, некоторые из которых имели успех, говорит, что де-юре я – режиссер. Какой? Не мне судить. Родился ли я, чтоб стать режиссером? Не уверен. По первой, первородной профессии я актер. Какой? Опять же – «А сколько ты стоишь, спроси свою знать, которой случалось тебя продавать…» Думаю, неплохой, во всяком случае – профессиональный. Именно это качество я особенно ценю и в себе, и в других.
Дальше всё наше общение с Мишей, несмотря на то что одно время мы с ним даже были родственниками: его сын и моя дочь много лет прожили вместе, было эпизодическим.
Помню, как отдыхали мы с Гришей Поженяном и Юликом Эдлисом в Доме творчества в Юрмале. А Миша приехал туда с театром на гастроли и позвал нас в свою гостиницу. На этой самой вечеринке дело кончилось скандалом. Хотя заведомо следовало этого ожидать – темпераменты Поженяна и Козакова должны были столкнуться. Поженян читал свои стихи, а Миша начал читать Бродского, причем, в большом количестве. Гриша был принципиальным человеком, и взгляды Бродского и его поэзия были ему чужды. То было время, когда Бродского не очень жаловали. У них разгорелся дикий спор, и дело чуть не дошло до драки. Мы с Юли-ком их с трудом разняли.
Помню встречу нашу в Доме творчества писателей в Пицунде, где мы с тем же Поженяном отдыхали и работали. А с Мишей мы еще в Юрмале выяснили, что оба играем в теннис. Я вообще всю жизнь активно занимался спортом, и там договорились, что в любом месте, где встретимся, обязательно сыграем. Договорились поиграть на его корте в Доме актера. Но Миша был далек от занятий теннисом, и этот матч оказался для него крайне неудачным. Я возвратился к себе и неосторожно рассказал об этом Оле Яковлевой. Оказалось, что они с Мишкой были из разных лагерей Театра на Малой Бронной, и она очень обрадовалась его поражению. С большим ликованием даже потанцевала в холле. Такое было у нас веселое и легкое времяпрепровождение.
Но что для меня еще осталось в памяти о том эпизоде, это наш разговор с Мишей после того неудачного поединка. Мы пошли с ним поплавать, и он рассказал о своей творческой мечте – поставить «Пиковую даму». И он тянул с этим делом – никак не мог придумать, как делать смерть графини. Сцена в гробу никак не давала ему покоя и останавливала его. Потом именно из-за этой работы он угодил в психиатрическую клинику.
Когда мы стали с ним родственниками – встречались на каких-то семейных праздниках. И меня всегда восхищали прекрасные отношения внутри его клана. Все любили его, застолья были веселыми и богатыми. Его привычка брать всё внимание на себя во всех компаниях и пр. могла создать обманчивое впечатление, раздражала некоторых. Изображали его нередко эгоцентричным.
Но в один из последних таких вечеров я провожал его из ресторана домой. И он поразил меня своим откровением о страшном одиночестве. Это при том, что вокруг было столько близких людей.
О его многочисленных и не всегда удачных романах я слышал, но никогда не вникал в подробности. Помню только, что он повторял: «Страдаю за красоту».
Помню, когда хоронили Андрея Миронова, пройти в Театр Сатиры было невозможно. Мы случайно столкнулись с Мишей, и он, известный каждому полицейскому, протащил меня с собой. Выглядел он совершенно подавленным. И мне особенно ясна была его беззащитность перед бедой.
Думается, в применении к Мише трудно так сразу сказать: «хороший человек», но я всё же думаю, что он именно «хороший человек». Он был добрым и человечным. И вся эта фанаберия, которая была в нем как в актере, ставшем с первых дней любимцем страны, совершенно не заслоняла его сущность. Он ведь был абсолютно беззащитным в разговорах, иногда даже с посторонними людьми, с которыми и не стоило быть таким откровенным. Он не собирался просто хорошо выглядеть. И вся эта требуха, нависшая на нем, и его такое показное высокомерие и манерность – это всё ерунда.
И тогда не сразу, а через какое-то время я начал понимать, что он открытый и трогательный человек.
Леонид ЗоринЖизнь, полная расставаний[17]
На протяжении многих лет я часто наблюдал Козакова. Это была на редкость занятная и привлекательная натура, пребывавшая в постоянном движении, да и понятно – щедрот природы было в нем будто на пятерых, и все дары просились наружу.
Он появился на Божий свет в истинно петербургской семье. Отец его был одаренным писателем и благороднейшим человеком, мать – образованным литератором, красивой притягательной женщиной. Друзья родителей – артисты, филологи, вся ленинградская элита (сам Козаков любил повторять, что он провел свои детские годы на коленях у Эйхенбаума). В доме звучали стихи и музыка – в соединении с аурой города они творили особый мир, далекий от советской реальности.