– О, как вы это делаете, как вы это делаете, – говорит Хоботов после того, как Людочка делает ему витаминный укол. Эту фразу он снимал полдня, заставляя меня снова и снова, снова и снова повторять за ним его интонации, движения его ног, рук и глаз, добиваясь неотличимого сходства. А ведь я думал, что я приличный артист! Мне было за сорок, и я давно привык, что в театре со мной считаются, и я участвую в создании своей роли наравне с Владимировым. Я терпел из последних сил. Ну, черт с ним! В конце концов, дело не в самолюбии. В конечном счете, ведь неважно, кто придумал роль, ты или режиссер, важно, чтобы она была придумана хорошо. Так ведь получалось, что не хорошо. Он тянул меня на какого-то плюгавого интеллигента в очках, героя многочисленных анекдотов, у которого всегда большие проблемы с женщинами:
– Доктор, это правда, что когда жена изменяет мужу, у него на голове вырастают рога?
– Что вы, это всего лишь шутка.
– Большое спасибо, а то я боялся, что у меня в организме кальция не хватает.
Хоботов у меня получался какой-то одномерный, как карикатура. Всё у него падает, ничего он не может. Ну не бывает таких. Это придурок, и любить его не за что.
Съемки шли дни за днями, я устал отчаиваться и перестал надеяться, что эта картина что-то изменит в моей жизни.
Потом в работе наступила большая пауза – ждали снега, чтобы снимать зимние сцены и каток. Наконец была снята и зимняя натура, прошло озвучание, и всё стихло. Месяц, два, три. Обеспокоенный, почему фильм так долго не выходит, звоню Козакову.
– Картину не пускают по идеологическим причинам. Что будет дальше – не знаю, – потухшим голосом сообщает Миша.
Ну что ж, значит, не судьба. И только когда прошел почти год, картину выпустили в эфир. Но сначала состоялась премьера в Московском Доме кино. Меня там не было, не помню уж, по каким причинам, скорее всего – был спектакль. А поздно вечером, почти ночью, телефонный звонок.
– Толя, это Рязанов. Только что посмотрел «Покровские ворота». Замечательно! Просто замечательно. Я почти плакал. Сколько ностальгических чувств! Ты играешь замечательно! Поздравляю от всей души. Привет Ире.
Стою у телефона с трубкой в руке и чувствую себя так, будто меня ударили обухом по голове. Что это, розыгрыш? Или нет? Голос похож на рязановский, но поди разбери – сейчас столько умельцев. Но вообще-то, звонок похож на междугородный.
– Ира, у тебя есть телефон Рязанова?
– Ты что, собрался звонить?
– Да, я боюсь, что меня разыгрывают.
– Ты с ума сошел! Уже поздно!
– Я извинюсь. Умоляю, дай телефон.
Когда я до него дозвонился, он долго хохотал в трубку, и я ясно представил себе его прыгающий от смеха огромный живот.
И еще прошло какое-то время, пока мы, наконец, не увидели в телевизионной программке «Покровские ворота».
Умер самодержавный друг Лапина Леонид Ильич Брежнев. Пришел Андропов. Вызвал к себе председателя Гостелерадио, в разговоре с ним заметил, что было бы очень неплохо, если бы зритель, сидя у телевизора, имел хоть иногда возможность улыбнуться.
– Есть ли у вас в запасе хоть одна новая комедия?
Одна в запасе была. Моя.
Меня вызвали в Останкино и, потребовав сокращений всех этих «натюрлих», «ферштейнов» и почудившихся им намеков на Сталина, стали готовить мой несчастный водевиль к показу на экране.
Ни фамилии режиссера, ни фамилий актеров – ничего этого в программке не было. Телефильм и всё. Шли новогодние праздники, народ гулял, по телевизору шли увеселительные программы, концерты, проверенные кинокомедии, цирк наш и заграничный. И у меня было опасение, что фильм наш, не такой уморительно смешной, как, например, «Приключения Шурика», может и затеряться. Все-таки его желательно смотреть в трезвом состоянии, чего сейчас, в праздники, требовать от публики довольно глупо. И вот зажегся экран, и появились первые титры… Я, не в силах смотреть на самого себя, пошел на кухню, где и просидел весь вечер с книгой в руках.
Ире картина понравилась, маме тоже. Но это ни о чем не говорило – маме всегда нравилось всё, что я делаю. Никто в тот вечер не звонил. Утром в театре тоже никто не кидался ко мне с поздравлениями, наверное, не смотрели или не понравилось. А я ни у кого не спрашивал, полагая, что если человеку есть что сказать, он скажет сам. Расхожая фраза: «Утром он проснулся знаменитым» – оправдалась лишь наполовину: утром он проснулся. А как же тогда относиться к словам Рязанова? А никак. Правы, наверное, все. Прав Рязанов, увидевший в картине смысл и хороший юмор. Правы и те, кто, заедая печенью трески рюмку водки, не захотел напрягаться по поводу какого-то мелькания на экране. Действительно важно для восприятия, когда, где и при каких обстоятельствах ты что-то смотришь и в каком настроении находишься.
Фильм повторили месяца через два-три. И вот тут-то всё и грохнуло. Мне оборвали телефон, на улице многие узнавали и улыбались, а в театре некоторые артисты не поздоровались, что является самым верным признаком твоего успеха.
Самое поразительное в судьбе этой картины Козакова, что после каждого показа ее по какому-нибудь каналу интерес к ней возрастает. Хотя, казалось бы, – куда больше. Мне остается только одно: снять шляпу перед Михаилом Козаковым и покаяться, признав, что все мои личные страдания и муки уязвленного самолюбия ничего не стоят по сравнению с успехом этого фильма у публики, которой абсолютно наплевать, как достигался конечный результат и что переживал тот или иной участник картины под названием «Покровские ворота».
Давид СамойловПокровские воротаКвазирецензия[20]
Я «Покровские ворота»
Видел, Миша Козаков,
И взгрустнулось отчего-то,
Милый Миша Козаков.
Ностальгично-романтична
Эта лента, милый мой.
И играют в ней отлично.
Лучше прочих – Броневой.
В этом фильме атмосфера
Непредвиденных потерь,
В ней живется не так серо,
Как живется нам теперь.
В этом фильме перспектива,
Та, которой нынче нет,
В нем есть подлинность мотива,
Много времени примет.
Ты сумел и в водевиле,
Милый Миша Козаков,
Отразить года, где жили
Мы без нынешних оков.
Не пишу тебе рецензий,
Как Рассадин Станислав,
А без всяческих претензий
Сообщаю, что ты прав,
Создавая эту ленту
Не для разных…
И тебе, интеллигенту,
Слава, Миша Козаков.
Олег МеньшиковМихМих[21]
Как-то в коридоре Мосфильма я повстречал режиссера Серёжу Соловьёва.
– Что в тоске? – спрашивает. Я рассказал. – Так тебе нужен шпаликовский мальчик середины пятидесятых?
– Вот-вот, – с надеждой подхватил я.
– Не ищи. Таких нынче нет, – успокоил меня Соловьёв.
Однако, слава Богу, один нашелся. Случай! Моя жена в каком-то фильме Киевской киностудии про партизан, который показывали по телевизору, обратила внимание на одного парнишку. И записала фамилию – Меньшиков. Мой ассистент по актерам Наташа Коренева узнала: студент Щепкинского училища, только что снялся в «Родне» у Михалкова. Наутро в нашей киногруппе появился паренек с очаровательной улыбкой, невысокого роста, в туфлях на каблуках и с часами, на циферблате которых был изображен красный Кремль. Ну, Кремль так Кремль. Зато глаза сообразительные, заразительный хохоток, не тронутый бритьем пушок над верхней губой. А когда они вместе с Таней Догилевой сыграли первые же реплики на пробе, мы с оператором Немоляевым облегченно вздохнули: у нас появился актер, без которого бы не было нашей комедии.
Я знаю, что Михаил Михайлович (а я его звал Мих-Мих) ко мне потрясающе относился. Он впустил меня в мир, который не многим открывается даже по истечении многих лет. Просто ввел туда. Подарил любовь к литературе. В его исполнении – блестящего артиста, обладающего феноменальной памятью, большого знатока поэзии – я впервые услышал «Реквием» Ахматовой. Запомнил, как он читал. Для меня это было открытием.
Помню его Кочкарёва в замечательной «Женитьбе» Эфроса. Он был потрясающий. И их дуэт с Ольгой Яковлевой! Там вся команда была необыкновенная!
Я до сих пор всем рассказываю о Козакове. Хорошо помню его квартиру на Гиляровского, в которой встретил буквально всех замечательных людей того времени. Сейчас ведь никто уже не знает, кто такой Эйдельман, кто такой Свободин, стали забывать, кто такой Гердт. В его доме я познакомился с Юрой Башметом, с Валерием Фокиным, который потом позвал меня в Театр Ермоловой, в мой первый заход. Я был счастлив в компании этих людей, слушал их разговоры. Козаков таскал меня за собой всё время. Раздавался его телефонный звонок, он даже не спрашивал, что я делаю: «Приезжай!» – и всё!
Иногда я приезжал, когда дома были только они с Региной. Он ставил нам пластинку с божественной музыкой – фортепьянным концертом Горовца. Мы смотрели фильмы, которые никто еще не видел, у них единственных из моих знакомых был тогда видеомагнитофон. Словом, у меня была общеобразовательная школа, театральный институт и МихМих Козаков, который стал моим университетом. Потому что все книжки, запрещенные в то время, вся поэзия, всё вольнодумное и талантливое шло через него.
Артист – профессия зависимая. И если я впитал в себя что-то такое, что не ограничивается только рамками профессии, а просто называется высоким словом «жизнь», то это, конечно, МихМих. Меня многие учили профессии, но так расширить ее понимание, далеко выходившее за рамки восприятия этого слова, смог только Козаков.