Но у нас продолжалось абсолютно легкомысленное отношение к тому, что мы делаем. Равикович – актер прекрасной школы, должен был делать всё, как велел Козаков, часто – даже с голоса. Броневой, с его непростым характером, с нами был невероятно нежен и ласков. Рассказывал нам, как приехал из провинции показываться, и у него не было партнера, так он играл за двоих: за Ленина и еще за кого-то. Сначала Ленина, потом этого кто-то.
Мы окунулись из нашей щенячьей жизни в этот загадочный мир взрослого театра. И нас приняли в этот круг как равных. С нами были добры и нежны, и мы платили им обожанием.
А Лена Коренева была для меня уже объектом обожания. Я видела ее дипломный спектакль «Ромео и Джульетта» и была счастлива, подружившись с ней на «Покровских». Но она играла Джульетту, мечтала играть Федру, а заканчивала Людочкой. Вот от этого она и уехала, возможно, в Америку.
А когда была премьера нашего фильма в Доме кино, мы с ней вместе сбежали в ресторан. Мы же фильм уже видели, и нам стало скучно. Пробирались через переполненные ряды зрительного зала, и Козаков кричал нам вслед: «Сволочи!», потому что боялся эффекта домино – сейчас все за нами побегут из зала. А мы сели в ресторане пить шампанское. В зале народ смеялся, но никакого ошеломительного успеха мы так и не ждали. И отзывы были обычные. Мы не относились патетически к себе. Тогда ведь выходило многих хороших фильмов, и высокий уровень подразумевался сам собой. Ниже было невозможно играть и ставить.
Мы продолжали общаться со всей съемочной группой. Очень подружились. Для нас это был совершенно изумительный период.
Потом фильм отложили, говорили, что из-за отъезда Кореневой, и показали только года через два. И с каждым годом стал этот фильм набирать. Я думаю, что там сыграла ностальгия по молодости. Козаков так и говорил нам, но мы этого еще не понимали. А эта тема касалась всех.
И сам Козаков, и Олег Меньшиков (с этого фильма взошло его солнце), Елена Коренева, Леонид Броневой, Борцов, Ульянова, Равикович – все они вспыхнули новым светом, их имена не сходили с уст.
Судьба картины была счастливой. Причем чем дольше, тем умиленней встречали ее на просторах отечества…
Сначала смотрели ее, веселясь, теперь ее смотрят, грустя о юности. Ее ностальгическая мелодия не только не угасает, но крепнет. Автор и сам не мог предвидеть, что пьеса «Покровские ворота» в своей телеверсии обернется знаком миновавшей эпохи и обнаружит ее поэзию – спаянность коммунальных ульев, скромные радости бедного быта и простодушие наших надежд. А если короче, то общность судеб. Теперь от нее уже мало осталось. Тем больше и тянет ее воскресить. Хотя бы в нашей слабеющей памяти.
Следующие его фильмы не имели такого успеха. Я уже не так тесно с ним общалась, у меня началась моя собственная кинематографическая судьба.
Козаков очень обижался, когда ему всё время потом говорили, что он гениальный режиссер народной комедии «Покровские ворота». Он сам больше ценил «Безымянную звезду». А потом был автором великолепных телевизионных и поэтических программ.
У него была громадная человеческая энергия. Она его буквально распирала. Я даже думаю, что он не был каким-то небывалым трудоголиком, просто в нем было такое количество энергии, что он должен был ее куда-то девать. И если не в работу, то на окружающих. И это иногда было очень тяжело.
Потом уехала Регина. И как-то для нас пропала. К этому времени они уже были с Козаковым второй раз женаты после всех расставаний.
Мы же расценивали Регину как свою подружку, а она уехала и исчезла для нас. Мы ей писали, ответа не получали. Мы были уверены, что она вернется. А с Мишей в это время происходило нечто ужасное. Он невероятно растерялся. Потому что, живя с Региной, он был абсолютно ею защищен. И не знал, буквально, где лежат его рубашки. Привык быть холеным красавцем. Сам любил прекрасно и стильно одеваться, и Регина за этим следила. В то непростое время он был одет невероятно аристократично. Всё это шилось и доставалось в каких-то закрытых распределителях. А тут он мог появиться в каких-то несвежих рубашках, в свитере с пятнами и пр. И этот его непонимающий растерянный взгляд. Его бросили. И это его потрясло.
Я думаю, что Регине было с ним очень непросто, и она не выдержала, уехала. А для него это была катастрофа.
И поэтому, когда появилась Аня, он воспрял. Стал появляться с ней на наших вечерах. Она смотрела на него с обожанием. Он стал радостно-возбужденным.
Следующий этап – фильм «Тень» с Костей Райкиным, Мариной Неёловой и этой его Аней в роли Аннуциаты, что нас всех просто изумило. С его строгим подходом к выбору актеров было непонятно, как можно рядом с Неёловой и Райкиным взять Аню. Фильм не имел успеха.
Миша уехал в Израиль. Но для меня тогда этот его поступок был нормальным. Время было такое, тяжелое. В стране была непонятная ситуация. Народ в театры не ходил. Зрители были заняты поиском пропитания. Уехали актеры Театра Маяковского, Малой Бронной. Но у нас не было чувства, что Миша уезжает навек. Мы думали, что он будет работать и там, и здесь.
Уезжая, Козаков объяснял, что у него маленький ребенок, которого здесь нечем кормить. Он стал всюду ходить с маленьким ангелоподобным Мишенькой на руках. И про него говорили, что Миша ходит, как Мадонна с младенцем. Он делал шоу из своего отъезда. Ему надо было и себя, и всех остальных убедить, что он поступает правильно. Но главным было то, что у него здесь не было работы, а там ему виделись перспективы. Его туда звали. Он приезжал к нам с Михаилом Мишиным и тоже объяснял, почему уезжает. Никто здесь не хотел слушать стихи. И была неудача с «Тенью».
Мы же его все очень любили. Я знаю, как его всегда ценили и любили друзья его молодости – Ширвиндт, Табаков. Они его принимали таким, какой он есть. Все понимали, что это невероятный талант, но очень тяжелый характер.
Никто его никогда не списывал ни с каких счетов. Он никогда не был сбитым летчиком.
Всем было интересно, как он там будет работать. Он был переполнен надеждами.
Через некоторое время мы поехали с Мишиным с концертами в Израиль, позвонили ему, и они с Аней нас приняли в хорошей квартире в Тель-Авиве. Козаков был благостен, рассказывал, как играет на иврите. Нам было интересно, радостно и спокойно за него.
Он говорил:
– Я живу на Пицунде. Я же всегда любил приезжать на Пицунду и очень грустил, что приходится уезжать оттуда. А теперь я живу на ней постоянно. Хожу ежедневно по утрам на море, ем хорошую еду, здесь тепло и дружелюбно.
Мы даже слегка позавидовали ему.
Потом он стал делать спектакль по Ноэлю Кауарду «Невероятный сеанс». История была такая: я увидела в Польше у Адама Ханушкевича в Малом театре Варшавы великолепный спектакль «Сеанс». Михаил Мишин перевел пьесу, которая называлась «Неугомонный дух», я даже хотела сама ее ставить. Козаков тогда создал свою «Русскую антрепризу» и решил поставить эту пьесу. Он приехал в Москву. И это был уже совсем другой Козаков. Он возненавидел Израиль, там со всеми переругался, сам был в чрезвычайно нервном состоянии. Считал, что там провинция и местечковость, и жить ему там совершенно невозможно.
Любое сверхтщательно продуманное мною предложение по постановке какой-либо пьесы не просто отвергалось, но выслушивалось вполуха… Десятка полтора обдуманных или уже поставленных мною когда-то пьес я пытался всучить, уговорить прочитать по-английски или – еще проще – увидеть на видеокассетах, специально привезенных из России. Пьесы не прочитывались, кассеты не просматривались. Я терял последние силы и впадал в очередную черную депрессию.
Он приехал делать спектакль здесь, но выпускать его должен был в Израиле с намерением потом возить по городам и странам. Мы начали репетировать в Доме актера. С нашей стороны были Ольга Аросева, Татьяна Кравченко, я. С израильской – Валентин Никулин, Людмила Хмельницкая и еще одна молодая актриса.
Потом мы поехали в Израиль. Миша был очень нервный, вспыльчивый и не ждал ничего хорошего в смысле приема спектакля. Продюсером была Аня Козакова. Это был адский выпуск. Там еще была страшная непогода – январь. И абсолютно библейские грозы: ветер выл не переставая, шли дожди. Как будто сама природа была против нас. Помню, мы курим на крылечке нашего репетиционного помещения, и я спрашиваю Мишу:
– А может быть такая погода на премьеру?
И он отвечает обреченно:
– Да в этой стране всё может быть! И никто не придет…
У него были абсолютно пораженческие настроения, до того, что иногда он был, как бы, парализован и даже не мог репетировать. Например, приходил тамошний балетмейстер, и Миша мне жаловался:
– Ну, воооот… пришел балетмейстер, который двигается хуже нас с тобой. И будет что-то нам стаааааавить…
Это были и смех, и слезы. Но тем не менее, всё как-то сложилось, и мы там сыграли премьеру, и потом еще одиннадцать спектаклей в одиннадцати городах Израиля. Меня пригласили на местное радио рассказать о спектакле, но попросили ни в коем случае не называть фамилию режиссера, потому что фамилия Козаков вызывала уже в Израиле жуткие ассоциации. Он действительно уже со всеми разругался. И я ухитрилась рассказать о спектакле, ни разу не назвав его фамилии. Такая была ситуация.
Спектакль имел большой успех, но Миша всё равно был постоянно всем недоволен. Всё его поведение было каким-то невообразимым. Он не радовался успехам актеров, считая, что он – автор спектакля. Он хотел исключительно личного успеха. Он искал поводы для ссор. Мы все от него настрадались. Это был уже совсем другой человек. Атмосфера была так нехороша, что несколько раз у нас всех вставал вопрос о выходе из спектакля.
Я вспоминала, как на «Покровских воротах» он всех заряжал оптимизмом и уверенностью в себе. А здесь он просто всех чморил. Это был период его тотальной нелюбви.
Мы катали спектакль несколько лет с большим успехом. Так случилось его возвращение в Россию. Он требовал от антрепризы настоящего театра. Но это не получалось, потому что мы всегда должны были играть на тех сценах и тех стульях, которые нам предоставляли разные площадки. Мы приехали в Америку и играли в запущенном актовом зале какой-то школы. И Миша лег вниз лицом на какой-то страшный диван и проговорил: «Позор, войска, халтура…» Так он, видимо, оценивал свое падение от охлопковского Гамлета до зала этой школы. Это было очень тяжело. А спектакль мне очень нравился, и моя роль имела успех. Но тут Регина сыграла очень скверную роль. Она посмотрела именно тот спектакль в школе и в разговоре с Мишей разнесла его в пух и прах. Он собрал нас и с грустью поведал, что, по ее мнению, даже он играл плохо. Но это не было правдой! Просто Регина, видимо, ревновала своего Мишу к этому новому Мише. Мы жили в очень скверных отелях на окраинах городов. Нами руководил очень нервный режиссер, вечно недовольный. И только благодаря тому, что мы сдружились, мы как-то держались. Даже слегка отстраняясь от Козакова. Нам надо было даже его избегать. Поэтому его взрывы ненависти иногда промахивались.