Продюсер у нас тоже был довольно странный. Аня всегда брала с собой на гастроли детей. Они почему-то селились все в один номер, и в результате Козаков – премьер и режиссер – не мог ни отдохнуть, ни покурить, ни успокоиться перед спектаклем. У них с Аней была типичная итальянская семья. Они то ругались, то бурно мирились.
Когда не было Ани, мы с Кравченко лучше с ним справлялись. Он держал себя в руках и старался не пить. Он никогда не выходил на сцену подшофе, особенно в поездках. Он мог выпить в промежутках. Два часа поспит – и выходит прекрасный, как огурец.
Я играла с удовольствием, пока он не стал ко мне скверно относиться. Он не мог меня переносить на сцене, а я не могла переносить его. Он мог перетянуть внимание на себя, на сцене зашипеть: «Всем смотреть на меня и любить меня!» Однажды он в сцене, которая мне очень нравилась, стал перед моим носом махать платком. Я не могла понять, в чем дело. Потом оказалось, что он хотел убыстрить темп, сократить мою реплику и начать быстрее говорить самому. Это было невыносимо. И на следующие гастроли в Америку я не поехала со словами: «Или вы перестаете возить с собой детей и Козаков перестает пить, или я больше с вами не езжу! Ищите мне замену!» В ответ мне было сказано, что сами они ничего не меняют, а замену найдут мне. Спектакль после моего ухода долго не продержался.
Но я продолжала к нему хорошо относиться, несмотря на эти наши страсти. Я понимала, как его мотает. У них начались большие скандалы с Аней. Я по-женски понимала, что ей было очень тяжело. Аня заболела и уехала лечиться в Израиль. Фактически она поступила как Регина – сбежала от своего тяжелого мужа. Она даже бросила заниматься антрепризой, в которой уже было несколько спектаклей.
После моего ухода мы с Мишей общались мало, но я видела его во всех последних шекспировских ролях. Я ему говорила, что он, наконец, вернулся в свое шекспировское поле. И ему это очень шло. Там всё было на месте: его широкие жесты, многозначительные повороты головы, его дикция, его голос, его значительность. И, слава Богу, я могла ему это сказать, и он был счастлив это от меня слышать. Я не преувеличиваю своей роли в его жизни.
Аня уехала и прервала нашу с ней дружбу. А Козаков остался один. Мы пересекались с ним на каких-то мероприятиях. Мишин ему перевел еще пьесу.
Я думаю, что заключительная часть жизни Козакова была очень тяжелой, рваной и неудачной. По настроению, по работе, по всему. Время от времени рядом с ним появлялись какие-то женщины, но они быстро исчезали, потому что с ним действительно было очень тяжело. Я не была его женой, но антреприза – это же почти семья, и психологически я не могла его вынести. Наверное, только Регина в свое время и могла с ним справиться, и тот период так и остался самым удачным в его жизни.
Миша начал болеть, обнаружилась масса проблем. Но он не был маргиналом, он всё равно оставался Козаковым. Его место было столь значительным, что даже в самые тяжелые моменты он его не потерял. Он поспевал за временем, он мог прекрасно говорить, он писал книги.
Конец его жизни был тоже шекспировским, т. е. трагическим.
Это была величайшая культовая и знаковая фигура своего времени. Мне кажется, что его не скоро забудут, потому что остались его фильмы и наш с ним – «Покровские ворота». И как мы с ним ни ссорились в последние годы, но я никогда не забуду, что он взял меня в «Покровские».
Конечно, он был не готов к такой старости. Он говорил, что видел свою старость совсем по-другому. Он должен был, как Качалов, ходить в белом костюме, с тросточкой. Читать лекции и рассказывать о великом искусстве. А вот так, чтобы носиться в поисках заработка…
Страна перевернулась. Мы все остались ни с чем. Это было не его время. Ни его как режиссера, ни его как актера.
Михаил МишинОсобый, отдельный[23]
Никакие не «воспоминания». И никаких открытий. Обрывки. Он говорил, что лучший из виденных им Гамлетов был Пол Скофилд в постановке Питера Брука.
Есть даже телефильм, где Миша – уже зрелый и мудрый – рассуждает о «Гамлете» и об актерах-Гамлетах. И рассказывает, как Брук со своим спектаклем в 1955 году приехал в Москву, где тогда тоже «Гамлета» играли, в Театре Маяковского. И вот на телевидении устроили такой шекспировский матч в смешанном разряде. Соединили ихнего принца с нашей Офелией, а ихнюю Офелию – с нашим. И обе пары сыграли одну и ту же сцену. «Поучительный микст вышел, – говорит Козаков. – С победой англичан». После этого матча – а может, вследствие – режиссер московского «Гамлета» Николай Охлопков решил освежить состав.
И я впервые увидел Козакова.
Мне лет десять было, но родители почему-то взяли на спектакль. Я ничего не понимал, но впечатлился сильно. Сначала ворота замка восхитили – громадные, во всю сцену. А в конце дико болел за принца – такой был красивый, а его отравленным клинком…
Красивый – ничего не сказать. Нынешние секс-символы не прошли бы даже в его свиту.
«Убийство на улице Данте» – первый фильм с Козаковым – я тогда же смотрел. Ничего не помню, кроме Миши. Он там был юный негодяй. Причем француз. «Высокий брюнет… Большие черные глаза…»
Половина женщин Союза сошла с ума.
А уж после «Человека-амфибии»… Злодей Зурита! «Марш в воду, жаба!» – сошла с ума вторая половина.
Он не стал ни рабом, ни эксплуататором своей внешности.
Не позволил талант.
К его шестидесятипятилетию я в газету написал:
У Михаила Козакова – день рождения.
Дивная траектория. Дикий характер. Главная патология – работа. Пока прочие прорабы духа убеждают друг друга и остальных, что в наше поганое время всё невозможно, Миша Козаков – в это самое поганое время – ставит, играет, снимается, дает интервью, пишет книгу, при этом непрерывно, безостановочно и непрестанно читая стихи.
Никогда! Никогда не просите его почитать что-нибудь из Бродского! «Что-нибудь» – он не понимает. Заставит слушать всё, что Бродский написал и что только собирался написать, и чего даже не собирался – с вариантами, черновиками, записками, сносками и письмом ему, Козакову, лично.
Характерец.
А народу-то на характер наплевать. Народу сколько раз ни показывай «Покровские ворота», столько раз народ всё бросает, садится и смотрит – от и до…
Толково же написано.
Я тогда еще не знал, что ради «Покровских» пришлось Михаилу Михайловичу обернуться Феликсом Эдмундовичем.
Он потом мне рассказывал – похоже, он всем это рассказывал, – что сопротивлялся, что отказывался, что его долго уламывали. «Так прямо и сказали: сыграешь Дзержинского – дадим снять „Покровские“».
Ну а когда он сыграл, понятно стало, почему именно Мишу они хотели. Рыцарь явился просто сказочный. Ну, воплощение легенды. Острый взор, твердая поступь, холодная голова, чистые руки и далее по списку. Грозный снаружи – добрый внутри.
Памятник такому Дзержинскому я бы и пальцем не тронул.
Восемьдесят первый год. Павильон «Ленфильма», где Ян Борисович Фрид снимает «Сильву». Я, автор сценария, на съемках абсолютно не нужен, но мне нравится ощущать себя важной персоной в киношной гуще, и меня терпят. Вокруг нормальная съемочная кутерьма – осветители, рабочие, гримерши, массовка, ассистенты, шум, выкрики, перебранки… И вдруг делается тишина, всё застывает, женщины округляют глаза. В павильон, точно крейсер в бухту, победно входит Михаил Михайлович Козаков. Джинсовый костюм, джинсовая бейсболка, чеканный профиль.
Как в балетном либретто – «все поражены».
Обнимается с Фридом, пожимает мне руку и, ловя флюиды окружающего восхищения, рассказывает о своем фильме. «Ты понимаешь, у меня уже все придумано, но никак не могу найти парня на главную роль. Нужен такой, понимаешь… с таким глазом…».
И показывает – с каким.
Неотразим.
«Мы вообще не понимали, чего он от нас хочет», – сказала мне тридцать лет назад моя будущая жена Таня Догилева. Тридцать лет спустя моя бывшая жена Таня повторила свои слова. «Мы не понимали, а он пытался нам втолковать, а мы не понимали, а он начинал с голоса показывать. Мы оскорблялись…»
Это была выдающаяся идея – поставить быт на котурны.
«ЗАМЕТЬТЕ!!! НЕ Я ЭТО ПРЕДЛОЖИЛ!!!»
Но ведь правда, каждый раз смотришь с любого кадра – и до конца.
Он жаждал внимания и понимания. Ему постоянно мнилось, что того и другого недостаточно. Незадолго до отлета в Израиль заехал.
– Вот ты спросишь, почему я решил уехать!
(Я даже не собирался.)
– И я тебе объясню!
Объяснял долго и тщательно. Похоже, объясняя свое решение другим, он утверждался в нем сам.
Спустя какое-то время мы с Таней пришли к нему в гости – в Тель-Авиве.
Он немедля стал читать нам монолог Тригорина, роль которого репетировал в тамошнем театре. Это завораживало – Тригорин свободно изъяснялся на иврите, которого Козаков не знал. Вызубрил текст на слух – звук за звуком.
Приняв наши восторги, сказал:
– Вот ты спросишь, почему я сюда приехал.
(У меня и в мыслях не было.)
– И я тебе объясню! – сказал он.
Потом он вернулся в Россию. И был очень доволен, когда я спросил – почему.
Он воплощал закон сохранения энергии. Она никогда не исчезала в нем – лишь переходила из одного вида в другой. Последовательно и параллельно он репетировал, играл, читал, ставил, озвучивал, выступал, декламировал…
Чего не мог – так это оставаться в тени. Ни общественно, ни лично. Постоянно был обсуждаем – восхваляем или осуждаем.
– Смотри – Козаков!
– Где?
– Да вон!
– Точно. А кто это с ним?
– Жена.
– Он же вроде развелся!
– Уже опять женился.
Все до единого были в курсе.
Он легко поддавался эмоциям, легко возбуждал их в других.
Конфликтовал, оскорблялся, обижал, извинялся, впадал в уныние, ободрялся, сникал, воспарял… Поклонение принималось благосклонно. Критика уязвляла, вызывая философский вздох: «Хвалу и клевету приемли…» Можно было подумать, он способен этому следовать. Впрочем, к концу жизни, кажется, научился. Ну так мне казалось.