Он дружил с Давидом Самойловым и любил его. Много знал его стихов, у них интереснейшая переписка была в стихах.
Он двоих, по-моему, людей искренне любил – Станислава Рассадина и Давида Самойлова. Миша был им очень предан, я не знаю актеров (думаю, что больше таких нет, как Миша), у которых были бы такого уровня интеллектуальные друзья. Он был уникальный, потому что сам был интеллектуал, и режиссер настоящий, и писатель.
У меня, конечно, перед ним была большая вина, потому что я же собиралась о нем книжку писать для Бюро пропаганды кино и заключила даже договор. И я уже собирала материал. Не знаю, что такое со мной случилось, но никак не могла начать. Глупость, суета.
Он на меня сердился, а потом такую книгу о нем написал Стасик Рассадин. В общем, было мне очень стыдно. Удивительно: при том, что он король и знал себе цену, какая-то в нем все-таки была поразительная скромность. Не то чтобы он сокрушался, что нет о нем книжки, но как-то удивился и задумался.
Я его провожала на вокзал, когда он уезжал в Израиль. Помню, тогда у меня было точное ощущение, что я Мишу больше никогда не увижу. Мы прощались и, может быть, навсегда. Я плакала, Мишка тоже был очень взволнован.
Но тогда еще, между прочим, можно было и не увидеться. Уезжает человек, и кто знает, когда его увидишь, так он где-то рядом, мы треплемся каждый день по телефону. А так – его нет. И я очень хорошо помню, такая тоска на меня нашла, что я, как дура, бежала за поездом, первый раз в своей жизни и последний. Бежала за поездом и махала. Прямо как в «Летят журавли».
Я была у него в Израиле. Тоже киноэпизод. У меня была фотография, где мы сидим у него на балконе. Я в таком клетчатом костюмчике, какой это был год? По-моему, девяносто первый или девяносто второй. Я приехала на какой-то киношный фестиваль. И я пришла к ним – к нему и его новой жене Ане. Он был тогда в Камерном театре, много рассказывал, как ему тяжело играть на иврите. Что поразительно, у Мишки же, конечно, гениальная память, иврит он всё равно не знал, но он со слуха произносил текст роли. Я его не видела там, в театре, но он пытался как-то вжиться, как-то там приспособиться.
Но… Не его это была страна. Он – человек Москвы или Питера, всея России. Он русский актер, это важно, его родина – русский язык, и он абсолютно не приспособлен для того, чтобы жить где-то еще. Ему нужна его Тверская, или его Невский – родные места. Его МХАТ, его «Современник», его Бронная и всё, где он только не был.
А какое позорище было, я вспоминаю, когда Мотылю не дали его снимать в «Звезде пленительного счастья». Боже мой, какое это было оскорбление! Сколько вообще Мишка пережил, Господи Боже мой!
А когда вышли «Покровские ворота», я написала суперхвалебную статью, по-моему, это была одна из лучших моих статей. А фильм же тогда не принимали нормально. Из-за этой статьи у меня тоже были неприятности, перестали печатать в «Советской культуре».
Но всё-таки картина вышла. И имела у нормальной зрительской аудитории вполне нормальный веселый успех. В «Советской культуре» появилась хорошая рецензия Аллы Гербер. Я мог торжествовать победу!
В общем, безумная все-таки была у Мишки биография. Как ураганы какие-то, как цунами, то вверх, то вниз, то трагедии, то слезы, то психушки, то алкоголь. И всегда и везде талантлив!
Миша был моим человеком. Это серьезное явление в моей жизни.
Татьяна Правдина-ГердтНепростая персона[25]
Конечно, я помню Мишу в «Гамлете» Охлопкова – молодого красавца.
Думаю, что мы с ним непосредственно познакомились вместе с Зямой, который не был с ним до меня знаком. Он слышал, как Гердт читал Пастернака, поэтому это была честь общая.
Миша был значительно моложе. Они оба – актеры, но актеры очень разного характера. Миша – несомненно, очень талантливый актер, но все-таки в нем было то, что называется Актер Актерыч. А в Зиновии Ефимовиче, который обладал дивным чувством вкуса, Актер Актерыча не было совсем. И поэтому основной спор у них был о поэзии. Зяма всегда был погружен в поэзию – знал и понимал ее. И Миша, к его чести, тоже был погружен.
И спор у них был о том, что читать необходимо, но читать только тогда, когда это не показательное выступление, а когда это как бы угощение. Ты восхищен, и ты приглашаешь разделить это блаженство: словно ты кого-то любишь и ешь вкусное, и тебе непременно надо угостить этим любимого человека.
У них с Мишкой были сложные отношения, потому что всегда: «Мишка, не актерствуй»!
А Мишка никак не мог отучиться читать актерски. Единственно, вдруг его «прошибло» Бродским. Бродского он читал, как следует.
Но он был человеком очень увлеченным. Болит у тебя голова, серьезно ли ты болен, как ты себя чувствуешь – значения не имело. Он тебя сажал и требовал, чтобы ты слушал.
Мы были с Мишкой дружны. У нас был открытый дом. Мы жили теплокровно, по-московски гостеприимно. Он и родителей моих знал.
Вообще Миша был непростой персоной. С женами, да и вообще с бабами, у него всё было довольно сложно. Я знала хорошо его жену Регину. С ней мы познакомились, когда она еще не была женой Миши. Как-то мы встречали вместе Новый год у художника Ореста Верейского на даче на Пахре. И Регина была тогда увлечена Андрюшей Мироновым. Но с ним по каким-то причинам роман не состоялся. После этой новогодней встречи что-то у них не сошлось, и она даже ночевала у нас. А потом она стала женой Миши Козакова. Женой ему она была редкостной. Служила ему, что называется, верой и правдой, но и нахлебалась на полную катушку. Миша был прекрасен, но выпивал иногда так, что жизнь попортил себе и близким очень сильно. Регина, к ее чести, обладала замечательным чувством юмора, и массу вещей прощала. И когда он приехал из Питера, где у него произошла трагическая и мистическая история с «Пиковой дамой», которая загнала его в психушку, я помню, как мы с Зямой навещали его в психбольнице. Это было, конечно, трагично. Но потом он всё-таки оклемался. И жили они с Региной и дальше нормально.
Хотя бывали случаи ужасные. Помню, было у нас дома застолье, собралось много народу – своего, как говорится, у нас всегда многолюдно. И Миша надрался вусмерть. В гостях были и наши любимые Михаил Абрамович и Софья Абрамовна Швейцеры, и Миша вдруг, среди совершенно спрохвалы, начал жутко оскорблять Соню. Все кидались к нему с криками:
– Миша, остановись! Что ты говоришь?
Но удержать его было совершенно невозможно. И вдруг Зяма в отчаянии, что остановить его нельзя, крикнул:
– Уходи немедленно! Вон!
Наша дочка Катя, которая тогда еще была маленькой, сказала в удивлении:
– Первый раз вижу, как человека выгоняют из дома.
На что Зяма сказал:
– Я тоже.
Регина его уволокла буквально силой. На следующий день он проспался, очухался, и начал писать нам покаянные письма. Просто писал и сам бросал их в наш почтовый ящик, минуя почтовые службы. Пытался звонить. Но мы серьезно рассердились и никак не реагировали. И потом Шура Ширвиндт сказал:
– Ребята, пожалейте уже меня. Мишка меня достал и совершенно жить не может в таком состоянии ссоры с вами.
Тогда мы поехали к Шуре, туда же приехал Миша. Состоялось наше примирение и братание. И дальше всё шло так, как будто случая этого не было никогда. Никто не вспоминал, естественно, выговорив ему: «Мишка, ты понимаешь, что так надираться нельзя – какой-то предел должен быть».
Актер – действительно очень странная профессия. Как это ни глупо и отвратительно звучит. Актер должен, ну просто обязан быть влюблен в себя. Даже самый умный актер, ироничный, самоироничный, понимающий относительность всего и вся и в первую очередь ограниченность своего дарования, не смеющий даже в мечтах сравниться с гениями, которых он чтит и которым поклоняется, без любви к себе обходиться просто не имеет права.
Парадокс: если актер не любит себя, не считает себя уникальной, неповторимой индивидуальностью, если он теряет эту нарциссическую любовь к себе, к своем дару, к своей «неповторимой» манере чувствовать, мыслить, говорить, двигаться, играть, то он смело может бросать свое ремесло.
А, скажите на милость, какой более или менее умный человек, пусть он даже и актер, может постоянно любить себя, верить в себя, уважать себя и свое искусство? Такое под силу или идиоту, или гению. Вот они как раз вполне могут обойтись без спиртного вообще! И обходились.
Вот и я: боюсь пить и боюсь не пить. Старая шутка не так уж глупа.
Так «Пить или не пить? Вот в чем вопрос».
Выпьешь и кажешься себе умнее, талантливее, интереснее. С похмелья приходят очень даже смелые и подчас подлинно интересные и неожиданные решения… И тогда думаешь: вот еще «бросить пить», перебьетесь…
Не мешай мне пить вино.
В нем таится вдохновенье —
писал мой покойный друг и учитель Дэзик Самойлов…
Так стало быть: «Дай ответ! Не дает ответа…»
Был у меня длительный период, когда я не притрагивался к спиртному вообще. Это было условие, поставленное моей женой Региной. Настал час, и я вновь стал выпивать и время от времени впадать в безумство. В таких случаях говорят: пей, но знай свою меру. Вот погляди на такого-то, он тоже пьет, пьянеет, но всё в рамках приличий. Ты же делаешься часто агрессивным, не помнишь себя, ведь не помнишь или все-таки помнишь?
Не помню, – отвечаю я, и это истинная правда.
А еще у нас с Мишкой связана история о том, как он нашу дочку Катю замуж отдавал.
Катя с Валерием Фокиным несколько лет жили, не расписываясь.
Когда совершенно неожиданно для нас выяснилось, что она выходит замуж за Валеру, был жуткий кошмар: она в школе, 10-й класс, а Валера уже проходил стажировку в театре «Современник». С Валерой мы поз