Я благодарен ему за эти уроки. Я видел за кулисами то, чего зритель никогда не увидит. Зритель не знает наших тайн – ни психологических, ни физических. А концентрация актера перед выходом на сцену огромна, и Козаков тут не был исключением.
И до последних дней он с удовольствием играл эту роль. Думаю, что Шейлок ему был дороже Лира по исповедальности, силе личного высказывания, попаданию во время и по тому, что мы разорвали этот страшный щит, отделявший пьесу от зрителя – во многих театрах стали ставить ее. Я тогда собрал вокруг Козакова гвардию прекрасных актеров: Бориса Иванова, Анатолия Адоскина, Александра Ленькова, Алексея Макарова, Геннадия Бортникова, Александра Голобородько.
Многие говорят о Козакове (из тех, кто его мало знал), что он был заносчив, вспыльчив – ничего подобного. Но я понимал природу таких высказываний о нем. Он мог, например, остановить репетицию лишь потому, что его партнер не там сделал ударение или цезуру в стихе. На все обиды артистов я всегда говорил:
– Ребятки, уймитесь! У ММ такой накопленный десятилетиями опыт, что вам следует его слушать.
И тогда Женя Крюкова, Андрюша Ильин, Наташа Громушкина, Дима Щербина и другие – они все замечательные артисты, но молодые – меня услышали. Они садились вокруг ММ и шептались – как играть, как произносить текст ролей. Они и сейчас помнят, как он делился с ними секретами, показывал монологи и диалоги. Они не боятся теперь сами читать поэзию. Он их подтолкнул к этому.
Ведь высочайшая догадка Козакова в том, чтобы не исполнять стихи, а на наших глазах рождать их. Он становился как бы соавтором поэта. Он даже говорил, что может оговориться или забыть строчку, но тут же, прямо на зрителях, переговорить ее. Как будто он сам пишет и правит уже всем известные и даже гениальные строки…
Я порой вспоминаю казус возвращения Козакова в Москву после его эмиграции в Израиле.
В 1995 году мы привезли в Израиль на гастроли спектакль Театра Сатиры «Поле битвы после победы принадлежит мародерам» по пьесе Эдварда Радзинского в моей постановке. Шумный успех, ни одного лишнего билета. Козаков тоже смотрел там наш спектакль с восторгом.
И вот нам уже было пора уезжать, и ММ решил нас проводить в аэропорт. Обычная израильская жара, и Козаков приехал – в чем был, как было принято в Израиле, – в легкой одежде и в каких-то парусиновых тапочках.
И вдруг – в стране несчастье! Убивают премьер-министра Израиля Ицхака Рабина! И мы в аэропорту оказываемся изолированными, объявляют ЧП, комендантский час, никого никуда не выпускают. Мы сидели там более суток. Конечно, были выпиты все буфеты и все наши припасы. Но ночь была потрясающая – Козаков читал нам все свои программы, к нам присоединились остальные пассажиры – невольные заложники трагических обстоятельств. Конечно, пассажирам – кайф – ходят известные артисты: Ширвиндт, Державин, Гурченко, Козаков. Потом ММ стал читать на бис, у него почему-то оказалась с собой рукопись его книги, он стал нам читать отрывки из нее. И какой-то тарковской ностальгией веяло от всего этого…
Когда на вторые сутки нам, наконец, разрешили вылет, мы все обалдели, потому что неожиданно увидели ММ в нашем самолете. Вот как он был в этих своих тапочках, с рукописью под мышкой, так и сидел в салоне. Мы потом узнали, что он договорился с экипажем.
Так он вернулся в Россию! Видимо, он так прочувствовал прием своих зрителей, родных партнеров, друзей и лишний раз понял, что зритель его остался в России, что решил улететь с нами.
А когда мы прилетели, он вдруг исчез – все вышли из самолета, а его нет! Я подумал, что тут вмешалась какая-то мистика. А он, оказывается, вместе со своей той рукописью заснул в туалете самолета. А потом, как рассказывают, он с этой рукописью вышел, открыл свою квартиру на Ордынке и позвонил жене в Тель-Авив. Все были в шоке!..
Я горжусь, что мы вернули его в Россию! Он ведь здесь обрел не только своих зрителей, но и второе дыхание. Очень много успел сделать, и так интенсивно жил здесь, как не жил там.
После спектакля «Венецианский купец» он целый час сидел в гримерке, курил, медленно снимал грим, смотрел на себя в зеркало, потом в окно, о чем-то размышлял. Потом шел под воду, смывал всё с себя. Он даже не очень хотел принимать посетителей – книжку подписать или выслушать благодарность. А ведь после других спектаклей он очень охотно общался с партнерами, мог рассказывать анекдоты и травить байки. А здесь – нет! Он говорил, что так восстанавливается:
– Понимаешь, Андрей, играть злодея – намного сложнее, чем играть положительного или парадоксального героя. Это отнимает много душевных и физических сил. Это очень затратная вещь…
Мы с ним очень откровенно говорили в эти моменты. И можно было задавать ему любые вопросы. И он был в таком настроении, что ему не хотелось ни шутить, ни импровизировать. Я его в такой момент спросил:
– Зачем вы обнародовали информацию о своих связях с КГБ, ведь все люди, которые сталкивались с КГБ в советское время, об этом потом могильно молчали?!
Я уже не говорю об огромном количестве сексотов, которые до сих пор молчат. Как правило, в каждом театре был такой человек среди актеров, их специально втыкали. И некоторых даже знали коллеги. И Козаков сказал, что при всей ситуации он ничего серьезного не мог бы этим органам предоставить, потому что слишком любил виски, красивых женщин и собственно посольские тусовки. Он все время говорил им, что был сильно пьян и ничего не помнил. И они смеялись на эти его слова и прощали ему многое как актеру – мол, актеры люди эмоциональные, легкомысленные.
– Но вы же могли промолчать, зачем вам надо было открываться перед всеми?
– Знаете, Андрей, у меня в какой-то момент произошел некий щелчок. Я помнил, как все врали, и я был в этом потоке; но я понял для себя в последние годы, что не успею сказать всем «прости». Тем, кому я не успел сказать слова благодарности за то, что они для меня сделали, тем, кого обидел нечаянно – у всех прошу прощения в эти последние свои годы…
Я понял, что он уже задумывался, с чем предстанет перед Богом, или просто уже чувствовал себя перед последним судом. И не где-то там – на небесах, а внутри себя!..
– И мне стало легче. Я сказал правду в этом вопросе. Некоторые на меня смотрят с ужасом, некоторые – с восхищением. Те, кого я не раскрыл, ждут, что я назову их имена. А я не буду этого делать. Я это сделал не для кого-то, а для себя.
А потом была волна провокаций, но он промолчал…
У нас с ним до конца его дней была очень тесная духовная связь. Помню, уже в последние его спектакли у нас, в Театре Моссовета, иду я за кулисами по темному узкому коридору, и навстречу мне Козаков. Он уже не очень хорошо видел, и я его окликнул. Мы обнялись. И по тому, как он повис на мне, я понял, что он уже ослаб. И он так тихо шепнул мне на ухо: «Старик! У меня всё не очень хорошо». Он до этого никогда не жаловался. И я понял, что нам всем придется с ним скоро проститься…
Помню, после премьеры «Венецианского купца», когда был триумф, банкет, он сидел очень грустный. Я спросил, в чем дело, и он ответил:
– Я просто знаю, как я завтра проснусь. Сейчас так хорошо мне, а я проснусь, и, как всегда у меня бывает в паузе между работами, начну думать о смерти…
Я вспомнил, как он когда-то убежал со съемочной площадки «Пиковой дамы», которую собирался снимать. С криком убежал: «Старуха меня погубит!» Вспомнил это и тогда, когда мне самому предложили ставить «Пиковую даму» в Малом театре, и я, наоборот, не отказался – в память о Козакове. Так странно продолжаются мои отношения с ММ…
Как интересно, что при всей его кажущейся легкости, кураже, уверенности в себе, он был очень уязвим. Он был мистичен. Играл в какие-то игры с судьбой. И то, что в конце жизни он открыл все свои связи с КГБ, перед кем-то извинился, перед кем-то покаялся… По существу, сделал это только для себя ОДНОГО. Ему было совершенно всё равно, что подумают другие.
Так в памяти всё у меня и сложилось – и его одинокое сидение после банкета, и встреча в полутемном коридорчике за кулисами театра…
Владимир КошевойДругое поколение[31]
Про свои первые «телевизионно-кинематографические» впечатления писать не буду. Но уже в осознанном возрасте я хорошо помню и «Попечителей», и «Фауста», и «Маскарад». Как ждал анонсированную новогоднюю премьеру «Визита дамы», зная Козакова как режиссера многих любимых телекартин и спектаклей. И как потом долго переживал несоответствие новогоднего окружения праздника и трагического финала фильма.
Название спектакля «Русской антрепризы Михаила Козакова» «Возможная встреча» определило и наше знакомство, и дальнейшее общение. Мы должны были познакомиться после того спектакля, но… что-то не сложилось.
Благодаря нашему общему другу мы стали общаться по телефону. Обо всём и ни о чем: об увиденных фильмах, книжках, интервью, спектаклях. Я поразился, как, несмотря на огромную разницу в возрасте, мы иногда совпадали во мнениях и радовались этому, и как он раздражался, если мое мнение было другим, и грубо прерывал разговор в нетерпении. Теперь ловлю себя на том, что иногда и сам веду себя так же.
Я учился в ГИТИСе. Бегал в маленьких эпизодах в спектакле «Кухня» у Олега Меньшикова. А ММ жаловался, что не может толком поговорить с Олегом. И я пообещал провести его на вечеринку по случаю закрытия спектакля. Мы впервые встретились. И стали уже общаться живьем. О! Эти встречи у него дома! Обязательно с сухим красным вином. В доме – еды никакой, какая-то сосиска замороженная в холодильнике. Я привозил что-то из родительского дома.
Я встречал его после репетиции «Короля Лира» в Театре Моссовета.
В первые минуты он еще проверял на мне произнесенные недавно лировские слова, интонации. До сих пор в ушах: «Скажитееееее (пауза) дооооочери (протяжно по-козаковски)». Или вдруг – радостно выпархивал из дверей, как мальчишка, – шапка набок, дубленка нараспашку (на улице мороз): «Придумал звук инсульта – такой мерзкий звук-звон». Он хватается за виски. И много раз повторяет это «дзинь». Или на выход Лира в венке – музыку «Битлз», «Мишель».