Это может показаться наглым с моей стороны, но я могу сказать, что мы дружили. Мы репетировали у него дома. Он был человеком с огромным чувством юмора. Совершенно легкий. Ему так всё это нравилось! Мы так с ним хохотали, так друг друга подкалывали. Я совершенно не чувствовала этой огромной разницы в возрасте. Он мне говорил:
– Даша, ты думаешь, ты королева? Да у меня жена моложе тебя на пять лет! Ты, конечно, девка неплохая. Да, если бы ты не была Серёжиной дочкой, ты бы у меня мимо не прошла! Вот не прошла бы мимо – это я тебе точно говорю!
Он включал музыку, которую очень любил. Говорил при этом:
– Какая же ты темная – не понимаешь музыку!
Заставлял меня слушать. Я просила выключить:
– Не надо мне музыки под стихи. Отдельно всё должно быть!
Ругались. Иногда он меня слушался.
Курил свою трубку. Рассказывал про табак. Я помню, что ему нравилось работать. Он кайфовал от стихов.
Мы ездили с нашей программой на гастроли, как бы втроем: я, он и оркестр Уткина. Я сначала участия оркестра этого жутко боялась: сочетание музыки и стиха прямо меня выводило из себя. А здесь было не сочетание, а на контрапункте. Получилась какая-то такая история вообще про жизнь, про драму, про любовь.
Мы ездили с гастролями по России, и пока ехали – это же целая жизнь! Помню, всю дорогу из Ярославля он мне читал наизусть, конечно, «Медного всадника». И дороги хватило как раз на поэму. Водитель нашей машины слышал и я. И он читал совершенно потрясающе. Иногда сбивался, но редко, проговаривал что-то про себя. Подгонял водителя:
– Нам надо быстрее – меня жена молодая ждет!
Но, к сожалению, это недолго продолжалось. Это было перед тем, как он тяжело заболел.
Потом он приходил к нам на спектакль «Провокация» в театр «Школа современной пьесы». Пьеса была написана папой, играли мы в спектакле всей семьей. И он так правильно воспринял юмор этой пьесы. Он так хохотал на спектакле, был с нами на одной волне.
Он был человеком необычайно чувственным и радостным.
Он не был пессимистичным. Я невольно сравниваю его со своим папой – они же из одного поколения и были дружны. Так вот: мой папа при всем своем юморе – очень пессимистичен. И всегда был таким. Но это его натура. И для меня встретить человека его же возраста, прошедшего такую же жизнь, оптимистичного – было неожиданностью.
Это драгоценные совершенно воспоминания.
Игорь ШтернбергШтернберг – Верник— Козаков[33]
У нас с Михаилом Михайловичем Козаковым давние связи. Мой отец играл с ним и В. Никулиным в Израиле в спектакле «Возможная встреча. Бах и Гендель».
А с его сыном Кириллом мы были знакомы еще с детства, ездили в один пионерский лагерь.
Потом долго не виделись. Я учился в Щукинском, у меня были длинные волосы и вид довольно интересный. Сижу я как-то расслабленно, курю, и подходит ко мне девушка симпатичная, как потом оказалось, известный кастинг-директор. Спрашивает:
– Молодой человек, а вы танцевать умеете?
Я умел. И она попросила меня найти себе партнершу и прийти на съемки никому не известного тогда фильма. Я нашел свою подругу Иру Шмелёву, и на следующий день мы с ней оказались на Мосфильме, на съемке фильма «Покровские ворота». Я не знал, кто режиссер. Мы долго сидели, ждали работы, и мимо прошел Михаил Козаков.
Так это он – режиссер? Тот самый? Известный?
На меня зашикали: как это ты не знал? И он устроил нам пробы. Включили музыку, и мы все начали танцевать рок-н-ролл. А я знал только одно движение этого танца – переворот партнерши через плечо. И мы с Ирой стали именно его безостановочно крутить. Михаил Михайлович остановил взгляд на нас и пригласил сниматься. Сделали дублей десять. У меня от этих кульбитов потом спина не разгибалась. В результате танец этот вошел в фильм, и нас там даже можно рассмотреть. И, как оказалось, в этом же эпизоде танцевал и Кирилл Козаков. Но мы с ним тогда еще не особенно сдружились.
А сблизились по-настоящему в армии, когда оба проходили службу в Театре Советской армии. Пришли мы втроем, с нами был еще Игорь Верник. Когда командир кричал:
– Штернберг – Верник – Козаков!
Мы дружно отвечали:
– Есть!
Можно себе представить троих доходяг с вечно красными глазами от недосыпа и с негнущимися руками – мы там делали все: уборку всего театра, снега, листьев, мусора. Надо – декорации поставить-разобрать. Мы и монтировщиками были, и актерами. Днем я туалет у пожарников мыл, а вечером играл, предположим, графа в «Даме с камелиями».
Так мы служили с Кириллом, и, конечно, с его отцом частенько виделись.
Следующая моя встреча с Михаилом Михайловичем произошла уже через много лет. Я работал на телеканале «Культура», и мне заказали снять программу о Тютчеве с участием Василия Ланового.
А Кирилл попросил меня что-то передать Михаилу Михайловичу, и я зашел к нему домой. Мы с ним разговорились, и я сказал, что на завтра у меня назначены сьемки программы о Тютчеве.
– Тютчев! – воскликнул Козаков, – это величайший поэт! Вот есть великие, а он – величайший!
И он стал читать мне Тютчева. Я сидел час, в полном восторге от того, что мне сейчас может позавидовать большая часть населения России – лично мне читает стихи великого поэта такой артист.
И он с таким кайфом мне всё это читал, а потом спросил, кто у нас в программе играть будет.
– Лановой.
– Как? Он же…
И тут он произнес не очень печатное слово. Но с такой детской непосредственностью, искренне не понимая, как такой …чудак может играть величайшего Тютчева? И сам расстроился жутко.
Появился я у Козакова на сьемках фильма «Очарование зла» снова совершенно случайно.
Я работал оператором на кастинге одной известной фирмы вместе с Кириллом. И как-то он попросил меня срочно заменить актера в роли разведчика Каминского в фильме Михал Михалыча, который только начал снимать. Я даже сценарий не успел посмотреть, пришлось сразу же включиться в работу. А я уже довольно давно выпал из профессии – так мои жизненные обстоятельства сложились. А тут рядом – прекрасные опытные актеры: Олег Шкловский, Александр Сирин, Наталья Вдовина. И про Козакова я слышал страшные истории о том, как он суров на площадке, ругается страшными словами. Я слегка испугался.
Но Михаил Михайлович вел себя с актерами просто изумительно. Меня поразило только то, что он выглядел страшно уставшим. В любых паузах буквально валился головой на режиссерский столик и пытался собраться. Только потом, когда я стал сам снимать как режиссер, понял, какая это собачья работа, когда сроки дают минимальные, и выработка огромная.
Никаких криков и оскорблений со стороны Козакова и в помине не было. Он очень помогал. Помню, как мне не удавалась одна сцена, и он сказал буквально какие-то два слова, почти технические с актерской точки зрения. Но у меня сразу всё пошло как надо. Он прекрасно понимал актера, потому что сам безупречно владел этим мастерством. Когда он сидел у монитора, он так переживал за каждого из нас, всё сам проигрывал, и за всех сразу. На нерве, на темпераменте. Возможно, от этого так и уставал. Усталости он давал волю, что называется, в паузах съемок, пока ставили свет, собирали реквизит. Как только звучала команда «мотор», в нем тотчас же включался тоже какой-то мотор.
Там была прекрасная атмосфера.
Помню один эпизод на озвучке фильма. Сидим мы в какой-то тоске – актер перед нами никак не справится со своей ролью. Вот Михаил Михайлович, который там мучился с нами вместе, спрашивает, какое число. Узнав, хлопает себя по лбу и восклицает:
– У меня же завтра концерт! Давида Самойлова читаю!
И начинает нам читать Самойлова, одно стихотворение за другим – всю свою концертную программу. Часа полтора. Мне даже кажется, что он это специально придумал, чтобы на случайных зрителях опробовать… Как он мог знать и пропускать через себя такое огромное количество стихов, не понимаю.
А у нашего фильма была печальная судьба – его долго не выпускали на экран.
Не знаю, что выйдет, но с огромным удовольствием снимал шестисерийный телефильм об эмиграции тридцатых годов во Франции «Очарование зла». Там и Париж, и Москва тридцатых, Цветаева, Эфрон и еще тридцать действующих лиц. В том числе сталинский нарком Ежов, его враги среди чекистов, его холуи и приспешники. Вот и снимал не по корысти, а по душе.
Мне кажется, что Михаил Михайлович был большим ребенком, очень ранимым. Он умел искренне удивляться. Иногда он надевал на себя маску этакого мудреца с трубкой. Но под этой маской был хороший и в чем-то наивный человек.
Я его искренне любил и уважал. У меня тепло и хорошо на душе от того, что я рядом с ним жил и работал.
Елена Дорден-Смит«У нас с тобой не было романа?»[34]
Впервые мы встретились с Козаковым и его женой Региной в доме архитекторов Былинкиных. Там собирались компании – Боря Мессерер, Савва Ямщиков, Боря Хмельницкий.
Миша был вальяжный, всегда невероятно ухоженный, в таких красивых пиджаках, курил американские сигареты.
Я была тогда молоденькой совершенно. Первый муж у меня был югослав – Олег Голубович. И он с Мишей тоже общался, даже когда мы развелись. Мы бывали с ним у Козаковых в доме. Дом был очень хлебосольным, Регина потрясающе готовила. Она была очень остроумной. Чувствовалось, что она его очень любит и очень хорошо за ним ухаживает.
Но это, пожалуй, единственные наши ранние с ним отношения. Я тогда больше дружила с другими из той же компании. Не было у меня с ним той упоительной дружбы.
Потом я его встретила через несколько лет в ресторане ВТО. И это уже был совсем не тот вальяжный барин. К этому моменту у него закончился роман с Настей Вертинской. А об этом романе все говорили, сожалели, что он ушел от Регины. Он был какой-то потерянный, очень много говорил. Мы сидели компанией, и потом он пошел меня провожать – я жила напротив, в Гнездниковском переулке. Мы сидели потом у меня дома, и он был очень растерян – с Настей, «Настёной» (он так ее называл) не получилось. Он был очень удивлен – почему? Чувствовал огромную вину перед Региной за то, что ушел от нее к Настёне.