Сколько он помнил, знал и умел. И всегда был готов. Перед любой аудиторией, в любом месте читать и читать.
Он был настоящий артист и чудесный, порой откровенный до неосторожности человек.
Ощущение неприкаянности, казалось, не покидало его. Он скитался по своим жизням, начинал их, бросал, не дожив, и снова начинал… Сумма этих неоконченных сюжетов составляла тем не менее мощный и драматический роман его существования.
Актерский диапазон его был велик: от комического гротеска до высокой трагедии. И во всех ролях на сцене, на экране и в жизни он был необыкновенно привлекателен и неудобен. С ним было чрезвычайно интересно, может быть, и потому, что он работал всякую минуту – на сцене, на съемках, на репетициях, в кругу своих замечательных друзей, при встрече со случайными попутчиками.
Он жил в роли актера Михаила Козакова в пространстве, созданном режиссером Михаилом Козаковым. И охотно втягивал нас в это пространство.
Он удивлял и предлагал нам свой яркий, умный, талантливый мир: входите! Радуйтесь!
Одних «Покровских ворот» хватило бы, чтобы полюбить Козакова навсегда, а ведь была еще череда блистательных ролей, начиная с его первого громкого успеха в «Убийстве на улице Данте», были Пушкин, Бродский, Самойлов…
Он был азартен и наивен. Он жил под Богом и слышал его. Во всяком случае, однажды он точно исполнил его волю.
Мы с художником Борисом Жутовским приехали в Израиль делать книгу и, встретившись с друзьями, изрядно выпили. Настолько изрядно, что нас с трудом, но все-таки пустили в последний автобус, идущий из Иерусалима в Тель-Авив, несмотря на огромную пальмовую ветвь, которую я подобрал на Святой земле близ православного монастыря «Вади Кельт».
В семь утра меня разбудили угрызения совести, и я решил искупить вину забегом по берегу. Сердце с похмелья бешено колотилось, пот застилал глаза, я бежал из последних сил и думал: «Господи, сделай что-нибудь, чтобы это прекратилось». И вдруг услышал Голос:
– Сейчас я тебе кое-что скажу, и ты упадешь!
– Говори!
– Ира Мирошниченко стала московским министром культуры.
Я упал. Открыв глаза, я увидел лицо Миши Козакова, вышедшего к морю на утреннюю прогулку.
– Берем Жутовского и идем ко мне: я хочу вам почитать монолог Тригорина на иврите.
– О, Господи! С похмелья слушать Чехова на иврите.
Сидя на полу, он читал нам текст своей роли. Потом стихи… Мы пили кофе, бесконечно говорили, молчали. Я знал, что он вернется к родному языку, домой. И он знал…
Миша вернулся тогда. И прожил с нами много лет, в которых было и счастье…
Дмитрий БрикманПоследняя фотосессия[41]
Так получилось, что эта серия совсем непостановочных фотографий оказалась последней в жизни Михаила Козакова.
Странная штука – память человеческая. Вроде бы и история эта произошла не очень давно, и длилась она всего несколько часов, а память не сохранила ее целиком, а разбила на куски. Часть из них, по-видимому, за ненадобностью, выбросила, а часть очень подробно сохранила. Я уже давно пытаюсь понять логику, по которой происходит эта сортировка: то, что сегодня кажется важным, исчезает назавтра из памяти бесследно, а то, что казалось проходным и несерьезным, остается в голове надолго и отчетливо.
– Аня, ты что, на диете? От тебя половина осталась.
– Да какая там диета, о чем ты. Вот приедет к тебе, Дима, твой бывший муж…
– Это вряд ли. Как ты понимаешь, ко мне бывший муж ни при каких обстоятельствах не приедет.
Тель-авивская квартира Ани Козаковой насквозь пробита вечерним солнцем. 6 ноября 2010 года. Михал Михалыч вкусно курит и рассказывает что-то смешное. Расползающийся по комнате дым наполняет солнечный свет объемом. Сидящая рядом Зоя положила голову на плечо отца. Как они все-таки похожи и непохожи одновременно! Михал Михалыч говорит, народ смеется, Зоя смотрит в никуда и чему-то своему улыбается. У нее часто бывает такая нездешняя улыбка.
«Я тут перед отъездом из Москвы посмотрел фильм про Алена Делона. Вы не поверите, оказывается, его семейная жизнь еще более запутана, чем моя. А я-то думал, что это невозможно!» Мимо на кухню проходит Аня. Михал Михалыч, глядя ей вслед, задумчиво и неожиданно серьезно: «Зачем мы расставались…» Аня возвращается с тарелкой салата.
Михал Михалыч просит поставить аудиозапись «Евангелие от Мастера», сделанную им в 2005 году. Гости слушают. Михал Михалыч слушает реакцию гостей. Я снимаю слушающего реакцию Михал Михалыча. «Иерусалимскую тему Мастера надо ставить отдельно. Она целостна и абсолютно закончена».
Мне эта мысль кажется немного странной. Конечно, это очень сильная линия романа, но она очень коротка, да и вырывать ее из контекста… Впрочем, у каждого человека есть свой «Мастер и Маргарита» Я решаю, что дома в спокойствии прослушаю запись и в следующий раз поговорю с ним более подробно на эту тему.
Михал Михалыч закурил очередную сигарету и надолго закашлялся.
– Странная какая-то простуда. Никак не могу из нее вылезти. Аня на завтра заказала очередь к врачу. Будут делать какие-то подробные проверки легких.
– Бросайте курить, Михал Михалыч.
– Да не могу.
– Почему?
– Вкусно.
Запись «Евангелие от Мастера» попала ко мне в руки лишь через полгода. Михаил Козаков был прав. И дело даже не в том, что текст огромен (запись идет три с половиной часа). И не в том, что, казалось бы, до последней запятой знакомые фразы в его прочтении звучат совершенно по-новому. Это действительно абсолютно законченное и целостное произведение. Только вот поговорить с Михал Михалычем на эту тему у меня возможности уже не было.
В год, когда Михал Михалычу исполнился бы восемьдесят один год, в день его рождения, мы собрались дома у Ани. Пили водку, почему-то вспомнили первые веселые годы приезда в Израиль, не обошлось без актерских баек – как же без них. И вдруг я увидел на стене картину, явно нарисованную с одной из фотографий, сделанных тогда, в пробитой солнцем квартире.
– Аня, а кто это рисовал?
– Зойка. Сразу после смерти папы.
Елена ТришинаМихаил Козаков – сын, отец, дед[42]
Представляя широко разветвленное генеалогическое древо творческой династии Козаковых, замечаешь, что чаще всего повторяются имена – Михаил и Зоя – и род занятий – актер-актриса.
Михаила Козакова не стало в апреле 2011 года. Он умер в Израиле, куда уехал с благими намерениями – затеять новый театральный проект и, пожалуй, главное – быть ближе к младшим детям.
А к детям у Михаила Михайловича всегда было отношение особое.
Козаков очень ценил семейственную преемственность в творчестве.
В конце прошлого века выпустил сборник «Три – Михаила – Три. Козаковы», где под одной обложкой собрал произведения своего отца – писателя Михаила Эммануиловича Козакова, собственные эссе и первый опус Мишки-маленького, которому в ту пору было всего девять лет.
Предварил сборник посвящением:
«Трем Зоям: бабушке – Зое Дмитриевне, маме – Зое Александровне, дочери – Зое Михайловне посвящаю.
Михаил Козаков, внук, сын, отец»
В интервью 2006 г. на мой вопрос:
– Как Вам живется сегодня?
Ответил:
– Несмотря на мои почтенные годы, несмотря на все трудности нашей общей, мягко говоря, непростой жизни, в общем, я не имею права ныть.
Во-первых, я относительно здоров.
Во-вторых, а, точнее, это – самое важное, здоровы (тьфу-тьфу-тьфу) мои родные и близкие, а главное (опять же, плюю через левое плечо), мои многочисленные дети и внуки. А их у меня немало: пятеро детей и пятеро внуков. Правда, разбросаны они по всей Земле. Кто-то живет в Москве, но кто-то в Америке, Грузии, Израиле. Почти со всеми связь личная и телефонная. Но главное – будучи чадолюбивым, чрезвычайно ценю и люблю их, особенно самых маленьких. Да не обидится всё мое многочисленное и дорогое потомство, младшая дочка Зойка – можно сказать, свет в окошке!
Но и со старшей дочкой Катей и с ее дочками я, слава Богу, иногда вижусь. Кирилл, так тот снялся в моем последнем телефильме «Очарование зла», а вот тоже актриса – дочь Манана – играет по-грузински в Тбилиси. Все мы по мере сил не теряем связи друг с другом.
Представляю, с какой готовностью и с какими подробностями рассказал бы он сейчас о своих. Обо всех. Как часто мы с ним обсуждали это за двадцать пять последних лет – и в частных разговорах, и в наших официальных интервью, и при подготовке к печати его самого полного двухтомника «Актерской книги».
Хорошо, что написал много, и работал взахлеб, с удовольствием:
– Мемуары пишут многие актеры. Беллетристику писал Шукшин. Вот Юрский пишет. Я пишу. Мне покойный Семен Израилевич Липкин как-то сказал: «Вы писатель. У вас есть ритм на кончике пера».
Бумага вообще очень дисциплинирует. Я сейчас веду дневники не для печати, а для своих маленьких детей. Чтобы, когда они вырастут, смогли понять, кем был их отец. Многое я им рассказать не могу. Но я и для себя пишу. Бумага для меня как психоаналитик, приносит облегчение, я ей доверяю. Она помогает собраться, выверить что-то. Влезаешь внутрь себя и вынимаешь всё потаенное, и горькое, и мерзостное, и всякое. Но, повторяю, это не для печати. Хотя никто никогда не знает, что в результате получится. Вообще я считаю себя в первую очередь актером, во вторую – режиссером, в третью – чтецом и только потом я «бумагомаратель». Однако может так случиться, что через много лет все забудут про мои роли и мои спектакли, а книга как раз и останется для людей, которые будут интересоваться театральным процессом в те времена, когда я проживал на Земле.