Нельзя не отметить в связи с этим и начавшиеся непоследовательные и неэффективные процессы интеграции региона в состав Российской империи, которые были инициированы правительством в ответ на польское восстание 1830–1831 гг[76].
Реакцией на действия российского правительства стало усиление протестных настроений среди местной колониальной элиты, которая по-своему оценивала культурную дистанцию между ней и государственной властью. Сложилась ситуация, когда, по словам А. Эткинда, произошло совпадение амплуа угнетателя и притесняемого. Например, часть доминировавшей в крае польско-католической элиты не примирилась с утратой государственной независимости и воспринимала российскую монархию как политического врага, а своё положение оценивала в категориях национального и культурного угнетения[77].
Духовенство и епископат Римско-католической церкви не желали признать утрату своих исключительных привилегий, которыми они обладали в Речи Посполитой, и принять свой новый правовой статус церкви, хоть и «покровительствуемой», но только «терпимой». Еще труднее для них было признание «господствующего» статуса православия, которое, с точки зрения «истинной» Римско-католической церкви, было церковью «схизматической»[78].
Таким образом, многослойный характер противоречий и совпадений стал отличительной особенностью культурной дистанции, которая установилась между Российским государством, Православной церковью и русским крестьянством, с одной стороны, польской элитой и Римско-католической церковью — с другой. Кроме того, польское меньшинство Северо-Западного края после 1815 г. оказалось в положении ирреденты, то есть стало частью этнической группы поляков, отделенной от Царства Польского административными границами. Новое территориально-административное устройство бывшей Речи Посполитой переводило губернии Северо-Западного края (территории бывшего Великого княжества Литовского) в категорию российских. В то же время Царство Польское, созданное по решению Венского конгресса в 1815 г., сохраняло свое особое политическое устройство, основанное на «династическом соединении с Россией»[79].
Возникший в итоге сословно-этнический ирредентизм, возглавляемый дворянством и римско-католическим духовенством, придавал колониальным отношениям в этом регионе империи уникальный характер. Борьба за независимость Польского государства, которую в разных формах вели эти привилегированные социальные группы, была неразрывно связана с борьбой за установление польского политического господства в Северо-Западном крае[80]. Освободительные цели, которые преследовал польский ирредентизм, имели своей обратной стороной сохранение и воспроизводство колониальных отношений, исторически сложившихся на территории бывшего Великого княжества Литовского.
Очередным примером двойственного характера польского ирредентизма стало восстание 1863 г. Общей целью восстания (как и в 1830–1831 гг.) было отторжение Литвы, Белоруссии и губерний Юго-Западного края от Российской империи и утверждение на этой территории власти возрожденного польского государства в границах 1772 г.[81]
«Отвоевать Западную Русь — вот что составляло с самого начала главную, существенную задачу всего польского движения. Точка опоры была Варшава, но цель — Вильна и Киев»[82]. По сути, речь шла о реализации польского имперского проекта, призванного восстановить колониальное господство «метрополии» — Царства Польского над своими «домашними»[83] колониями — Северо-Западным и Юго-Западным краем[84]. С победой восстания эти туземные польские колонии, существовавшие в рамках Российской империи, должны были обрести самостоятельное политическое существование под властью освобожденной «митрополии».
Результаты восстания 1863 г. оказали, в свою очередь, решающее воздействие на состояние культурных различий, маркировавших как отношения колониальной эксплуатации крестьянства, так и практику отношений Российского государства и Православной церкви с польской элитой и католичеством Северо-Западного края. Ключевую роль в том, что культурная дистанция решительно сократилась в пользу Российского государства, русского населения и Православной церкви сыграли отмена крепостного права 1861 г. и реформы, проведенные виленским генерал-губернатором М. Н. Муравьевым.
Таким образом, «тезис внутренней колонизации» стал теоретической основой объяснительной модели, применяемой в нашем исследовании. В результате сделанного методологического выбора появилась, с одной стороны, возможность последовательно рассматривать политико-административные, социально-экономические, конфессиональные, культурные и этнические аспекты муравьевских реформ под одним углом зрения[85].
С другой стороны, теоретически обоснованное использование понятия «внутренняя колония», применительно к ситуации Северо-Западного края, позволило сформировать понятийный аппарат исследования. При изучении деятельности М. Н. Муравьева использовались такие понятия как обрусение, деколонизация, модернизация, реконкиста, наполненные конкретным историческим содержанием.
Глава 3. Вопрос об идентичности региона и статистические откровения
3.1. Северо-Западный край: ирредентизм элиты и реакция правительства
Поставленная методологическая задача, преследующая целью изучение многогранной деятельности М. Н. Муравьева под одним углом зрения, вызывает в свою очередь необходимость выяснения вопроса, указанного в заголовке. Речь идет о проблеме, которая начала осознаваться российской бюрократической элитой накануне восстания 1863 г. Суть ее сводилась к выявлению социально-этнического субъекта, которые должен определять идентичность Северо-Западного края. Кто это должен быть: польская помещичье-шляхетская и чиновничья элита или подвластное ей западно-русское крестьянство?
От ответа на этот вопрос зависело представление о том, чей этот край, польский или русский, и каковы должны быть в таком случае приоритеты и идейно-нравственные основания региональной имперской политики. От того, будет ли край признан русским или польским зависело положение польской ирреденты и связанное с ней будущее колониальных отношений, которые сложились между польским дворянством и русским крестьянством. Если позиция польской ирреденты в этом вопросе была принципиальной и неизменной, что, собственно, и подтвердило восстание 1830–1831 гг., то отношение российской политической элиты к вопросу идентичности Северо-Западного края не отличалось твердостью и последовательностью.
Данное обстоятельство усугублялось не только нарастающими политическими волнениями в Северо-Западном крае, но и отсутствием у правительства внятной политической стратегии по усилению российского суверенитета над этим важным для безопасности империи регионом[86].
Специфика исторической ситуации заключалась в том, что включение в состав Российской империи белорусско-литовских земель, находившихся на её западных окраинах, на протяжении XIX − начала XX вв. сопровождалось постоянной борьбой за установление политических, конфессиональных и этнолингвистических границ. Результаты этой борьбы должны были определить принадлежность территории и населения этих земель либо к Польше, либо к Российской империи.
Данный регион имел особое геополитическое значение для противоборствующих сторон — российского правительства и польского национального движения, так как именно в этом месте находился эпицентр исторического русско-польского спора о господстве над Западным краем империи. Здесь, как в фокусе, сосредоточились геополитические интересы России и Западной Европы.
В указанном регионе формировались движущие силы польского ирредентизма, постоянно возникали политические, религиозные и этнические противоречия и конфликты. После Царства Польского Северо-Западный край был вторым по значимости центром польского сепаратизма в Российской империи.
Кроме того, территория региона находилась на стыке цивилизаций, культур, религий и этнических групп. В этом цивилизационном пограничье встречались «западные» культуры — польская, литовская и латышская — с культурами «восточными» — великорусской, белорусской и малороссийской. В сфере образования и коммуникаций сталкивались кириллица и латиница, что усиливало дифференциацию между культурами и конфессиями. Особую роль в регионе традиционно играло многочисленное и экономически влиятельное еврейство.
Все эти факторы придавали Северо-Западному краю своеобразие и уникальность, осложняя решение вопроса об определении его идентичности, а, следовательно, и обоснования исторических и политических прав враждующих сторон на регион. Таким образом, вопрос о государственной принадлежности Северо-Западного края, ставший предметом восстания 1863 г., является многоаспектным, так как имеет в своей основе сложный комплекс политических, этнокультурных, конфессиональных и социально-экономических отношений.
Представления о польской идентичности Литвы и Белоруссии, бытовавшие в то время среди российской элиты, определялись не только исторической принадлежностью этого региона к Речи Посполитой. Местная элита — дворянство и католическое духовенство − состояла в основном из поляков и ополяченных белорусов и литовцев. Её численность не превышала 6 % населения западных губерний, но польское меньшинство занимало при этом доминирующие позиции в Северо-Западном крае Российской империи[87]