«Все эти милости, — отмечал А. В. Белецкий, — явились результатом … желания государя предать забвению прошлое, возвратить польскому населению Западной России доверие, которое им утрачено было в 1830 году, и поставить это население в такое положение, чтобы оно, не чувствуя над собой гнета исключительных законов, могло, рука об руку с русским населением, потрудиться для блага общего Отечества»[125].
Столь длинный перечень царских «милостей», впрочем, неполный, которыми было щедро одарено польское дворянство литовских губерний, понадобился для того, чтобы показать особенности региональной политики, недвусмысленно свидетельствовавшей о том, какое сословие в глазах правительства олицетворяло собой идентичность Северо-Западного края.
Очевидно также и то обстоятельство, что для генерал-губернатора Назимова, пытавшегося таким образом завоевать симпатии региональной элиты, польская идентичность этого региона также представлялась очевидной. Не вызывала у него сомнения и политическая лояльность этой элиты и готовность местного благородного сословия «потрудиться для блага общего Отечества». Однако дальнейшие события заставили генерал-губернатора кардинально изменить свои представления о политической лояльности польского дворянства российскому монарху[126].
К началу 60-х гг. стало очевидно, что сделанные прежде уступки уже не удовлетворяли региональную элиту, ее вызывающее оппозиционное поведение стало вызывать обеспокоенность верховной власти. Требование дворянства о воссоединении Западного края с Царством Польским вступало в противоречие с Основными государственными законами Российской империи[127].
Столкнувшись с противодействием правительства, дворянский ирредентизм в Западном крае вынужден был внешне изменить свою тактику. Было признано целесообразным воздержаться от антиправительственных демонстраций в связи с тем, что: «Литва и Юго-Западный край … заявили довольно Европе свою непреклонную решимость свергнуть русское иго и присоединиться к Польше с восстановлением прежних границ ее. Надлежит ожидать благоприятного времени: событий в Италии и Венгрии или готовящейся революции в самой России»[128].
В итоге польскому дворянству пришлось признать, что предпринятые им попытки легальным путем объединить «домашние» колонии Западного края с «митрополией» в границах бывшей Речи Посполитой, не увенчались успехом. Сословно-этнический ирредентизм привилегированного меньшинства показал свою политическую бесперспективность. Поэтому перед дворянством встал выбор, либо смириться и забыть свои политические амбиции, либо попытаться взять реванш с помощью вооруженного восстания.
После политических волнений 1861 г. и дворянского ирредентизма 1862 г. ни В. И. Назимов, ни министр внутренних дел П. А. Валуев, уже не могли быть уверенными в политической благонадежности туземной элиты, выражающей, по их мнению, интересы «польской революционной партии». Теперь уже эти представители высшей российской бюрократии с полным основанием могли охарактеризовать «всякое предъявление притязаний со стороны польского дворянства, поселенного в этом крае, противным пользам народа»[129].
В сложившейся ситуации политический вывод напрашивался сам собой. Этническая принадлежность дворянства уже не могла быть для правительства критерием территориальной идентификации хотя бы в силу того, что благородное сословие не смогло оценить по достоинству дарованные «царские милости» и предпочло встать в политическую оппозицию.
Это особенно ярко проявилось в дворянских требованиях административно-территориального восстановления Польши в границах 1772 г. В этой связи у правительства возникла насущная необходимость в кардинальной перемене сословного адресата региональной политики. Следовательно, и традиционных представлений о том, что только дворянство, в силу своего избранного сословного статуса, обладает монополией на доминирующую маркировку исторического и этнического облика края.
Под давлением политических выступлений дворянства В. И. Назимов пришел к выводу, что самой прочной социальной опорой правительства в этом регионе является «народ», то есть местное сельское население, русское по этническому происхождению. О том, что это был непростой для администрации выбор, свидетельствуют характеристики, которые Назимов дал представителям двух главных этнических групп Северо-Западного края.
«Вследствие преимуществ и привилегий, которыми исключительно пользовались члены польской народности, слово „поляк“ сделалось синонимом помещика, дворянина, человека образованного, пользующегося доверием общества и кредитом правительства, человека светского и благовоспитанного; и на той же самой почве слово „русский“ … стало синонимом холопства, рабства, неволи под властью Польши, нищеты, грубости, невежества, отчуждения, презрения, ничтожества относительно к Польше и ее духовенству»[130].
Таким образом, после событий начала 60-х гг. XX в. правительство имело веские политические основания, чтобы отказаться от признания дворянской монополии быть маркером идентичности Северо-Западного края. У него оставался политически неизбежный выбор в пользу социально низкого «русского» сословия со всеми сопутствовавшими ему назимовскими характеристиками. Однако открыто провозгласить выбор новой политической стратегии, предусматривавшей признание русской идентичности края и приоритеты «русского» крестьянского сословия, правительство не решалось вплоть до начала январского восстания 1863 г.
Министр внутренних дел П. А. Валуев в декабре 1862 г. все еще рассчитывал, что предлагаемые им меры в отношении польского дворянства края смогут «ослабить этот элемент и затем примирить его с понятием о его неразрывной связи с Россией». В качестве одной из таких мер он предлагал: «Вызов в Петербург всех предводителей дворянства Западных губерний, отдельно каждого или по нескольку лиц вместе для объявления им, что правительство хочет и чего не хочет»[131]. Неудивительно, что в сложившейся ситуации многие представители высшей российской бюрократии воспринимали идентичность края в качестве польской, традиционно исходя из этнической принадлежности его дворянской элиты[132].
3.2. Слово берут статистика и этнография
Для представителей западно-русской интеллигенции вопрос о том, почему возникла аберрация политического зрения российской элиты, решался без затруднений: «Единственной причиной, по которой Северо-Западный край считался краем польским, было то обстоятельство, что польское меньшинство в лице помещиков стояло впереди всего общества и заслоняло собой от невнимательного взора русское большинство. Образование, богатство, власть, влияние — все было в польских руках и придавало польский облик всему краю»[133].
Мнение правящей элиты об исторически обоснованном праве Польши на земли Северо-Западного края было вызвано также практическим отсутствием трудов российских исследователей по истории Белоруссии и Литвы в период Нового времени. В первой половине XIX в. российская историография располагала лишь небольшим количеством работ по истории этого региона, которые относились, в основном, к периоду Древней Руси[134].
В то же время издавались работы польских историков, которые, по словам А. И. Миловидова, стремились «посредством архивных документов доказать, что Северо-Западный край издавна был польский, для чего даже документы, написанные на древнем западно-русском языке, передавались в польской транскрипции, так что они производили впечатление польских документов. … Надо прибавить к этому, пишет далее Миловидов, что все, напоминавшее в этом крае о первоначальном русском корне, о расцвете православия, о первом насаждении русской культуры, — было или уничтожено, или намеренно обращено в жалкие развалины. Неудивительно поэтому, что целые поколения воспитывались в убеждении, что этот край польский и должен принадлежать Польше.
Нельзя также удивляться, что даже русские ученые первой половины прошлого столетия имели чрезвычайно смутное представление об историческом положении и племенном составе Северо-Западного края. Считая Западно-Русский край чуждым России по племени и вере, легко было и притязания на него русских считать незаконными»[135].
Следует отметить, что российская элита воспринимала Царство Польское как часть территории империи, вошедшую в ее состав в результате завоевания. Законность этого завоевания была признана в 1815 г. международным правом. Литва и Белоруссия, не принадлежавшие к этнической Польше, вошли в состав Российской империи посредством мирного присоединения, также получившего международное правовое признание. Как отмечает Б. Н. Миронов, Россия не воевала с латышами, литовцами, белорусами и украинцами, что способствовало их мирному вхождению в состав империи[136].
Против российского господства в Литве и Белоруссии в 1794 и 1830–1831 гг. восставала только польская шляхта, доказывая историческое и политическое право Речи Посполитой владеть землями бывшего Великого княжества Литовского[137].
Этот важный социально-политический фактор, помноженный на практическое отсутствие исторических исследований и точных сведений об этническом и конфессиональном составе местного населения, способствовал формированию «государственнических и династических» представлений о том, что Западный край — это «часть Польши». В дореформенный период земли бывшего Великого княжества Литовского, вошедшие после разделов Речи Посполитой в состав Российской империи, официально именовались «западными губерниями» или «губерниями, от Польши возвращенными».