русская» вера[166].
Бытовавшие в народе представления об идентичности населения связывали воедино конфессиональную принадлежность и этническое происхождение. Определяющую роль в процессе бытовой идентификации играл конфессиональный фактор. Поэтому для обыденного сознания была характерна идентификация: «православный, значит русский», что служило еще одним свидетельством того низкого социального статуса, в котором находилась православная «русская народность» Северо-Западного края.
В похожем положении находилось и православное сельское духовенство. Православные священники, экономически зависимые от польских помещиков, в социальной иерархии местного общества стояли гораздо ниже ксендзов, принадлежавших к польской колониальной элите[167]. Как отмечал позже митрополит Евлогий (Георгиевский), русских в крае представляли, по местному выражению, «хлоп, да поп»[168].
Один из чиновников ведомства народного просвещения В. П. Кулин, посетивший Гродненскую губернию в 1862 г., был потрясен «поразительной нищетой» православного духовенства. «Грешно и стыдно нам русским оставлять здешнее православное духовенство без помощи. Враги наши не могли бы в настоящее время придумать для него положение хуже того, в какое оно поставлено. Сравнивая положение римских священников с нашими, нельзя поверить, чтобы эти последние принадлежали к господствующей в государстве Церкви. Следует, не теряя времени на составление благотворительных уставов, принять самые действительные меры к улучшению быта служителей хлопской веры. … Ведь все-таки они, а ни другой кто — ближайшие хранители православия в народе и единственные, покуда, распространители русской грамотности», — писал он в своем дневнике[169].
Фактором, усиливавшим суггестивное воздействие местного католичества, являлись его эстетико-культурные и символические преимущества. Торжество колониальной эстетики польского католичества наиболее зримо проявлялось в храмовом строительстве и католическом культе. Римско-католическая церковь располагала богато украшенными каменными костелами, эффективно воздействуя на души своей паствы умелой проповедью, органной музыкой и пышными религиозными процессиями. По словам одного из православных священников Пинского уезда: «Католическая церковь поражала великолепным богатством и громадностью, сравнительно с православными церквями, своих костёлов, их музыкой и декорациями»[170]. На этом великолепном фоне сельские православные церкви, деревянные и убогие, с эстетически скромным богослужением являли собой резкий контраст с католическими храмами[171].
Состояние православных церквей в дореформенный период ярко характеризуют сведения, доставленные из Западного края в Синод и МВД. Оказалось, что «свыше 3000 церквей из находящихся в помещичьих имениях, принадлежащих большей частью полякам, были в столь неудовлетворительном состоянии, что многие из них грозили разрушением и были потому запечатаны, а остальные по своему безобразию, убожеству и ветхости, требовали безотлагательной помощи»[172].
Печальный вид православных сельских храмов повергал в шок современников. По словам историка М. О. Кояловича, «я видел теперь еще целые десятки церквей, которые остаются закрытыми за неимением средств к их возобновлению и еще более таких, в которых хотя совершается богослужение, но среди такой бедности и с такими затруднениями, что, право, если бы не видел этого сам, то не поверил бы. Точно все это происходит не в России, столь славной между всеми славянами красотой и богатством своих храмов, а будто в несчастной Болгарии или Боснии».
Расположенные рядом с великолепными костелами подобные бедные православные церкви, на которых вили гнезда аисты, служили живым укором православию, унижали православную веру в глазах населения, укрепляя в его сознании мысль, что вера православная есть «вера хлопская», а вера католическая — «панская вера»[173].
В силу указанных обстоятельств «господствующая» в правовом отношении и доминировавшая численно Православная церковь и русское (белорусы и малороссы) крестьянство, составлявшее абсолютное большинство населения края (за исключением Ковенской губернии, населенной литовцами), в этноконфессиональных и социокультурных механизмах формирования идентичности края играли второстепенную роль[174].
Нельзя не отметить и другие факторы, влиявшие на функционирование конфессиональных механизмов идентификации края. Если Российское государство признавало легальный статус «терпимой» Римско-католической церкви, то для православного духовенства присутствие католичества на территории Белоруссии не являлось канонически легитимным.
Местное духовенство рассматривало католичество как «латинскую схизму», которая приобрела свою русскую (белорусы и малороссы) паству в результате прозелитизма среди православных во времена Речи Посполитой и перехода униатов в латинский обряд в конце XVIII — начале XIX вв[175].
Католичество, утвердившееся в крае, воспринималось православным духовенством и как этнически чуждая сила, пришедшая из Польши с целью полонизации коренного русского населения[176].
Основанием для утверждения о полонизаторских целях регионального католичества служила богослужебная практика костела и польское самосознание его клира. В католических парафиях Северо-Западного края из этнических белорусов и малороссов состояла, как правило, паства из низших сословий, в основном это были крестьяне и мещане. В то же время дополнительное богослужение в костелах проводилось на польском языке, который все прихожане, не только элита — помещики и шляхта, но и «низы» — крестьяне и мещане, — должны были знать.
В результате духовенство Римско-католической церкви становилось субъектом полонизации русского католического населения, а региональный костел — источником формирования представлений о польской идентичности края и его католического населения[177]. Под влиянием костела в среде белорусской и малорусской паствы постепенно сформировалось представление: «католик, значит поляк»[178].
4.2. Региональное католичество: от религиозного служения к политическим протестам
Став религиозным символом колониального господства польской элиты, католический костел выступал одновременно и в амплуа угнетенной стороны. Очередное совпадение, характерное для колониальной ситуации в Северо-Западном крае, стало результатом политико-правовых перемен, произошедших на этой территории после присоединения ее к России. В бывшей Речи Посполитой Римско-католическая церковь обладала статусом господствующей, а Православная церковь, как Церковь «схизматическая», была едва терпимой, претерпевала гонения и унижения[179].
С присоединением земель Великого княжества Литовского к Российской империи правовое положение обеих Церквей кардинальным образом изменилось. Теперь Православная церковь получила статус «господствующей», в то время как Римско-католическая церковь была поставлена в положение «терпимой»[180].
Польская католическая иерархия не могла примириться со своим новым правовым статусом «терпимого» исповедания, отведенного ей российским законодательством[181]. Об этом свидетельствует заявление епископов, направленное правительству в 1861 г., об «угнетении совести», которое претерпевают католики Польши[182].
Революционные манифестации, происходившие в Варшаве в феврале 1861 г., придали декларируемому фактору религиозного «угнетения» характер реального политического протеста. Во время беспорядков агрессивное поведение демонстрантов вынудило войска стрелять в толпу. В результате пять участников демонстрации были убиты[183]. Кроме того, кто-то пустил слух, что во время столкновения войск с толпой казаки изломали крест, который несли в процессии.
В действительности, как отмечал А. В. Белецкий, такого факта не было, но эти крики: «у нас ломают кресты, над святыней ругаются», — произвели громадное впечатление на толпу — она освирепела, и в войска полетели камни. О поломанном кресте вскоре заговорили во всем Царстве Польском; о нем стали слагать легенды. Поломанный крест сделался мистической эмблемой Польши[184].
Это был сильный пропагандистский прием, позволивший придать начавшейся политической борьбе за независимость статус «священной войны». Для части фанатически настроенного католического духовенства и мирян мотив защиты поруганной католической веры стал мощным стимулом для участия в борьбе против власти «схизматиков» и «москалей». Среди католического населения стали распространяться подпольные агитки «о неистовствах москалей в Варшаве, краеугольным камнем были подробности о сломанном кресте, той знаменитой ксендзовской стратагеме, ложь которой изобразилась гравюрой и сотней тысяч экземпляров увековечила всю мерзость изобретательной уловки»[185].
А. Н. Мосолов вспоминает: «После первых варшавских беспорядков по всей Жмуди разнесся слух, что Москва хочет уничтожить веру католическую, что в Варшаве русские сломали крест на кафедральном костеле. Во всей Жмуди поднялись вопли и стоны. … На костелах появились огромные плакаты, изображавшие распятие, переломленное пополам; вокруг огромными буквами описывались зверские действия москалей в Варшаве с католиками и с их святыней»