Что до Николая Пигасова, то он никогда не чувствовал себя лучше. Путешествие было для него прогулкой, приятной экскурсией, на которую он тратил свой отпуск служащего, потерявшего службу.
— Ей-богу, — говаривал он, — это куда лучше, чем отсиживать по двенадцать часов на стуле, выстукивая телеграммы!
К этому времени Михаил Строгов уже уговорил Николая, чтобы тот настроил свою лошадку на более резвый бег. Для этого пришлось доверительно сообщить ему, что он и Надя едут повидаться с отцом, сосланным в Иркутск, и очень спешат добраться до места. Разумеется, переутомлять лошадь нельзя, ведь не исключено, что поменять ее на другую не удастся; но если почаще устраивать для нее остановки — например, через каждые пятнадцать верст, то можно с легкостью одолевать по шестьдесят верст в сутки. К тому же лошадь у них крепкая, в самой породе ее заложено не бояться длительного напряжения сил. Тучных пастбищ вдоль дороги ей хватает, сочная трава растет в изобилии. А значит, можно требовать от нее и сверхотдачи.
Николай внял этим доводам. Его очень взволновала история молодых людей, собиравшихся разделить с отцом долю ссыльных. Ничего трогательнее он и представить не мог. И с добрейшей улыбкой сказал Наде:
— Вот это по-божески! Уж как рад-то будет господин Корпанов, когда увидит вдруг своих детей, — руки сами раскроются обнять вас! Если я поеду до Иркутска, — а теперь это очень даже возможно, — вы ведь позволите мне быть при этой встрече, правда?
Потом, хлопнув себя по лбу, спохватился:
— Но ведь и боль какую испытает, когда увидит, что старший сын, бедняга, — слепой! Ох, как все перемешалось на этом свете!
Так или иначе, но кибитка покатила быстрее, делая теперь, по подсчетам Михаила Строгова, от десяти до двенадцати верст в час. И уже 28 августа путешественники миновали Балайск [102], находящийся от Красноярска в восьмидесяти верстах, а 29-го — Рыбинск [103], что в сорока верстах от Балайска.
На следующий день, еще через тридцать пять верст, они подъезжали к Каинску, селению покрупнее, стоявшему на речке того же названия — мелком притоке Енисея, стекающем с Саянских гор. Поселок этот ничем не примечателен, однако его деревянные избы весьма живописно сходились к площади, над которой поднималась высокая колокольня собора, сверкавшая на солнце золотым крестом.
Пустые избы, в церкви ни души. То же безлюдье и на почтовой станции, и на постоялом дворе. Ни одной лошади в конюшнях. Ни одного домашнего животного в степи. Приказы московского правительства выполнялись неукоснительно. Все, что нельзя захватить с собой, было уничтожено.
При выезде из Каинска Михаил Строгов сообщил Наде и Николаю, что теперь до самого Иркутска из сколько-нибудь значительных городов им встретится только Нижнеудинск. Николай ответил, что это ему известно — хотя бы потому, что в городе есть телеграфная станция. И стало быть, если Нижнеудинск окажется таким же безлюдным, как и Каинск, то ему придется искать себе занятие в самой столице Восточной Сибири.
Путникам удалось вброд и без особых передряг перебраться через маленькую речушку, что пересекала дорогу сразу за Каинском. Впрочем, между Енисеем и одним из его главных притоков — рекой Ангарой, на которой и стоит Иркутск, уже не приходилось опасаться серьезных водных преград, разве что реки Динки [104]. И значит, с этой стороны путешествию задержка не грозила.
От Каинска до ближайшего поселка перегон оказался очень длинным, около ста тридцати верст. Разумеется, были соблюдены все регулярные остановки, «в противном случае, — как выразился Николай, — со стороны лошади мог бы последовать справедливый протест». Уже перед этим с мужественным животным договорились, что через каждые пятнадцать верст ему предоставляется отдых, а когда заключают договор, пусть даже с лошадьми, справедливость требует придерживаться его условий.
Утром 4 сентября, переехав речку Бирюсу, кибитка достигла Бирюсинска.
Здесь Николаю, чьи запасы таяли на глазах, повезло обнаружить в брошенной печи дюжину «погачей» — пирогов, испеченных на бараньем жире, и много вареного риса. Эту добавку присоединили к кумысу, в достатке имевшемуся в кибитке еще с Красноярска.
После подобающей случаю остановки путь был продолжен 8 сентября, после обеда. До Иркутска оставалось не более пятисот верст. Позади ничто не предвещало появления татарского авангарда. У Михаила Строгова было достаточно оснований полагать, что путешествию уже ничто не помешает и через неделю, самое большее — десять дней, он предстанет перед Великим князем.
Когда выезжали из Бирюсинска, в тридцати шагах перед кибиткой дорогу перебежал заяц.
— Ох, — вырвалось у Николая.
— Что с тобой, дружище? — живо отозвался Михаил Строгов; его, слепого, настораживал малейший звук.
— Ты не видел?… — спросил Николай, улыбчивое лицо которого вдруг сразу помрачнело.
И добавил:
— Да, конечно! Ты не мог видеть, и это, батюшка, для тебя к счастью!
— Но и я ничего не видела, — сказала Надя.
— Тем лучше! Тем лучше! А вот я… Я видел!…
— Что же это было? — спросил Михаил Строгов.
— Нам только что перебежал дорогу заяц! — ответил Николай.
В России, когда дорогу путнику перебегает заяц, то вскоре, по народному поверью, должно произойти несчастье.
Николай, суеверный как большинство русских, остановил кибитку.
Михаил Строгов понял нерешительность своего спутника, хотя сам его суеверия насчет пробегающих зайцев никак не разделял; он попытался успокоить Николая.
— Тут нечего бояться, дружище, — сказал он.
— Тебе, батюшка, нечего, и ей тоже нечего, это верно, — ответил Николай, — а вот мне есть чего!
Помолчав, добавил:
— Это — судьба.
И пустил лошадь рысью.
Тем не менее вопреки мрачному прогнозу день прошел без каких-либо приключений.
Назавтра, 6 сентября, в полдень кибитка сделала остановку в Альсальевске [105], столь же безлюдном, как и вся окружающая местность.
На пороге одной избушки Наде на глаза попалась пара тех ножей с крепким лезвием, которыми пользуются сибирские охотники. Один она передала Михаилу Строгову, который спрятал его под одеждой, а второй оставила себе. От Нижнеудинска кибитка находилась всего в семидесяти пяти верстах.
За эти два дня к Николаю так и не вернулось его привычное благодушное настроение. Дурная примета задела его больнее, чем можно было думать, и теперь этот весельчак, который до сих пор не мог и часу провести без разговоров, впадал порой в длительную немоту, и Наде с большим трудом удавалось его разговорить. То были, по-видимому, симптомы умственного расстройства, вполне объяснимого, когда речь идет о людях нордических корней, чьи суеверные предки считаются создателями гиперборейской [106] мифологии.
Поначалу от Красноярска дорога на Иркутск идет почти параллельно пятьдесят пятому градусу северной широты, однако после Бирюсинска явно отклоняется к юго-востоку, наискосок пересекая сотый меридиан. И устремляется к столице Восточной Сибири кратчайшим путем — через последние отроги Саян. Сами эти горы — не более чем ответвления большого Алтайского хребта, который виден с расстояния в двести верст.
По этой-то дороге и неслась кибитка. Именно неслась! Чувствовалось, что Николай уже не стремился сберечь силы лошади, обуреваемый, как и все, желанием доехать поскорее. Несмотря на все свое смирение и покорность судьбе, ощутить себя в безопасности он мог теперь лишь за стенами Иркутска. Многие русские, перебеги им дорогу заяц, чувствовали бы себя точно так же, а иные, заворотив лошадей, тут же вернулись бы назад!
Из сделанных Николаем наблюдений, которые Надя, убеждаясь в их истинности, передавала Михаилу Строгову, напрашивался, однако, вывод, что цепь испытаний для них, пожалуй, еще не кончилась.
И в самом деле, если первую часть пути после Красноярска природа и ее плоды оставались нетронуты, то теперь леса носили явные следы железа и огня, придорожные луга были опустошены; не оставалось сомнений, что здесь прошло большое войско.
За тридцать верст до Нижнеудинска признаки недавнего набега уже бросались в глаза, и приписать их кому-либо, кроме татар, было невозможно.
Действительно, это были уже не только вытоптанные конскими копытами поля или порубленные топором леса. Те немногие избы, что изредка попадались вблизи дороги, были не просто пусты: одни — частично разрушены, другие — наполовину сожжены. На стенах видны были следы пуль.
Легко представить себе беспокойство Михаила Строгова. Уже не приходилось сомневаться, что недавно этот участок дороги пересек корпус татарских войск. Однако едва ли это были солдаты эмира — они не могли обогнать кибитку незамеченными. Но тогда кто же они, эти новые захватчики, и какой кружной степной дорогой удалось им выйти на большой иркутский тракт? С какими новыми врагами предстоит еще столкнуться царскому гонцу?
Михаил Строгов не стал делиться своими опасениями ни с Николаем, ни с Надей, не желая их беспокоить. Он был полон решимости продолжать путь, пока какое-нибудь непреодолимое препятствие не остановит его. А уж там будет видно, что делать.
В течение следующего дня следов недавнего прохождения значительного отряда конников и пехотинцев становилось все больше и больше. Над горизонтом стали заметны дымки. Пассажирам кибитки пришлось соблюдать предосторожности. В брошенных поселках некоторые избы еще горели, и подожгли их, судя по всему, менее чем сутки назад.
Наконец днем 8 сентября кибитка встала. Лошадь отказывалась идти дальше. Серко жалобно лаял.
— Что случилось? — спросил Михаил Строгов.
— Труп! — ответил выпрыгнувший из кибитки Николай.
На дороге лежал труп мужика, страшно изувеченный и уже окоченевший.