90.)
И конечно, в документе сквозит лукавое самодовольство – бежавшему подпоручику удалось оставить с носом педантичных немецких надсмотрщиков, доказав их бессилие перед искренней жаждой свободы.
Бежавший вместе с Тухачевским капитан Чернивецкий был снова схвачен и привлечен к суду по статье 159 Военного уголовного кодекса Германии91. В соответствии с ней за нарушение честного слова полагалась смертная казнь. «Чернивецкий показал следующее: поблизости от Цухеринга он и Тухачевский ускорили темп и удалялись все больше от остальных офицеров [пленных. – Ю.К.] и сопровождавшего их унтер-офицера, замыкавшего колонну. Они спрятались… и отошли на юг, в лес. Здесь их стал нагонять жандарм, который сделал по ним несколько выстрелов. Чернивецкий выбросил пакет с резиновым плащом [впоследствии, после поимки, он попросил коменданта лагеря вернуть ему плащ, аргументируя, что эта вещь не является “предметом для побега” и нужна для “укрытия от влаги”; плащ был возвращен. – Ю.К.] и различными продуктами питания, чтобы легче было бежать, и отделился от Тухачевского. Весь путь до Кемптена, где его и схватили жандармы, он проделал пешком. Пакет был передан нам жандармом в Карлскроне. Чернивецкий при сдаче был в оборванном обмундировании, что объясняется ночевками под открытым небом. О содержании письма Тухачевского относительно фальсификации его подписи сообщить отказался. Тухачевский до сего дня не пойман»92.
Горы бумаги, допросы свидетелей, бесконечные «путешествия» документов от инстанции к инстанции, от чиновника к чиновнику. При этом создается явное впечатление, что к обвиняемому относятся сочувственно даже его обвинители, а не только адвокат. Это ощущение усиливается при чтении приговора.
Расследование ставило целью выяснить, нарушено ли беглецами данное слово. Если бы это удалось доказать, Чернивецкому, напомню, грозила бы смертная казнь. Подписка носила «многоразовый» характер, однажды давший ее офицер мог неоднократно ходить на регламентированные прогулки (разумеется, в сопровождении охраны) за пределы лагеря. Чернивецкий отрицал, что давал письменное обязательство не бежать, пояснив, что подпись под этим документом не ставил93. Свидетели констатировали, что, когда листы были поданы коменданту, чернила на них еще не высохли94. Это обстоятельство весьма запутало ход расследования. Немецкие военные чиновники не видели разницы между личной подписью и написанием фамилии. Понять, что от руки написанные фамилии «Тухачевский» и «Чернивецкий», стоявшие на листах, не являлись подлинными автографами этих двух офицеров, они не могли. Разобраться в лукавой казуистике изобретательных русских немецкие следователи так и не сумели. Чернивецкого осудили не за побег и нарушение слова, с ним обошлись очень гуманно, наказав за подделку документов и вместо расстрела приговорив к трехмесячному аресту. Поскольку следствие тянулось два месяца, их и вычли из общего срока, уменьшив его тем самым до месяца96.
Тухачевский через Швейцарию прибыл в Париж, явившись к русскому военному атташе графу Игнатьеву (в будущем – автору знаменитой книги «Пятьдесят лет в строю»). День, пока оформлялись бумаги для следования в Россию, Тухачевский собирался посвятить Лувру, в который мечтал попасть с детства. Но, увы, музей был закрыт. И тогда он отправился в музей Родена. Неизвестно, о чем думал подпоручик, глядя на «Мыслителя». Однако выбор музея не случаен – Тухачевского привлекала эстетическая гармония силы, управляемой разумом. В двух шагах от музея Родена находится Дом Инвалидов, в соборе которого – саркофаг Наполеона… Места, для каждого русского овеянные героико-романтическим ореолом. По распоряжению графа Игнатьева Тухачевскому выдали деньги «в размере, необходимом для поездки до Лондона». Игнатьев же написал письмо российскому военному посланнику в Лондоне Ермолову, вверив бежавшего подпоручика его заботам.
После двух с половиной лет неволи Тухачевский прибыл в Россию – за несколько дней до Октябрьского переворота. Ему предстояло сделать фатальный выбор.
Глава 3Ставка на красное: Путь к Октябрю
В стране, где свищет непогода, Ревел и выл октябрь, как зверь, – Октябрь Семнадцатого года.
«Однажды уже в 1917 году… в деревне Вражское, во время обеда открылась дверь в столовую и вошел, как мне показалось в первый момент, незнакомый человек. Он настолько изменился, был так худ и измучен, что его невозможно было узнать, и только когда он улыбнулся, я его узнала. Как мы все тогда были рады и счастливы!»1 – вспоминала многие годы спустя появление Тухачевского, с пятой попытки успешно бежавшего из германского плена, его сестра Елизавета. В кругу семьи он провел всего несколько дней: спешил не только вернуться в родной Семеновский полк, но и погрузиться в гущу событий, лихорадивших страну. Он стремился в Петроград.
Существование лейб-гвардии Семеновского полка в период революции овеяно множеством мифов. Семеновский резервный полк и в Феврале, и в Октябре практически не принимал участия в революционных событиях, занимая, в сущности, нейтрально-пассивную (в феврале) или нейтрально-враждебную (в октябре) выжидательную позицию невмешательства в «дела революции». Однако именно гвардии Семеновский полк и на фронте, и в столице (резервный) оставался единственным самым дисциплинированным, не допускавшим никаких эксцессов против офицерства. Более того: отношения между солдатами и офицерами в Семеновском полку представляли собой совершенно необычное для революционного российского времени явление – органичное единство, «земляческую сплоченность» и взаимовыручку, в полной мере обнаруживая некие патриархальные отношения подлинно «семеновской семьи». Эти факторы неслучайны. Они обусловлены особенностями истории полка. Консерватизм традиций, характерный для вооруженных сил любой страны, в русской армии истоками своими восходил главным образом ко временам императора Петра I, традиционно считавшегося основателем русской регулярной армии. Чем старше по времени формирования была воинская часть, полк, тем мощнее был пласт боевых и полковых традиций. Старейшими регулярными полками в императорской российской армии считались лейб-гвардии Преображенский и лейб-гвардии Семеновский полки. (Они возникли из «потешного войска» Петра в 1683 году, разделившегося на два полка в начале 1690-х годов.) В них, слывших самыми надежными, самыми преданными в российской гвардии, консерватизм полковых традиций наиболее прочно укоренился в системе комплектования личного, особенно офицерского состава2. Это позволяет говорить о Семеновском полке как об особом социально-корпоративном и профессионально-корпоративном явлении. Во многом эта «особость» и определила специфику поведения лейб-гвардии Семеновского полка и его офицерского корпуса в экстраординарных социально-политических обстоятельствах 1917–1918 годов3.
Офицеры-гвардейцы не испытывали никакого энтузиазма по отношению к «корниловскому белому движению» еще во время первого выступления генерала Л.Г. Корнилова в августе 1917 года. Большинство же строевых офицеров-семеновцев, реально остававшихся в составе полка, особенно «фронтовиков 2 августа 1914», относились к генералу Корнилову скептически – как к «генералу-демократу», «генералу Февраля», а к его действиям, в лучшем случае, нейтрально или отрицательно, равно как и к возглавленному им «белому движению» на Дону4. Косвенно это находит подтверждение в том, что ни один из офицеров-семеновцев не отправился в конце 1917 – начале 1918 года в Добровольческую армию к генералу Корнилову, в Первый Кубанский поход (в отличие от группы офицеров-преображенцев во главе с полковником А.П. Кутеповым). Семеновские офицеры начали появляться в Добровольческой армии лишь со второй половины 1918 года.
Рассматривая вопрос об отношении офицеров-семеновцев к большевистской революции, установлению советской власти и начавшемуся «белому» сопротивлению им со стороны Добровольческой белой армии генерала Корнилова, следует прежде всего учесть весьма важное обстоятельство: до свержения монархии или отречения императора Николая всю полковую офицерскую корпорацию объединяло одно – они были лейб-гвардией, т. е. личной охраной государя императора. Исчезновение царя лишило их этого принципа единства.
Лейб-гвардии Семеновский полк, сыгравший важнейшую роль в жестоком подавлении Декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905 году, стал одиозным в либерально-демократической среде России, у значительной части либерально настроенной российской аристократии и вместе с тем прослыл самым преданным престолу и самодержавной монархии. Какое-то время офицеры-семеновцы воспринимались как палачи и каратели, во многих аристократических домах их даже перестали принимать, в силу чего некоторые офицеры были вынуждены покинуть полк6. Эти обстоятельства, в определенной мере изолируя полк от остальной императорской гвардии, содействовали выработке в полку, у офицеров ощущения некой самодостаточности, «особости» и непохожести на другие гвардейские полки. Они способствовали также усилению некоторой отчужденности семеновцев от преображенцев в офицерской среде. Тем более что лейб-гвардии Преображенский полк во время русской революции 1905–1907 годов обнаружил как раз политическую и дисциплинарную неустойчивость, ненадежность6.
Хотя отношение к Октябрю со стороны офицеров было в основном нейтрально-неприязненным, многие офицеры-семеновцы встретили приход к власти большевиков с некоторым сочувствием и надеждой: с сочувствием потому, что большевики разогнали ненавистных «демократов» и «либералов», и надеждой на то, что большевики либо наведут порядок в государстве, либо, являясь последним, высшим всплеском революции, в скором времени падут и в России вновь будет восстановлена монархия7.
Военно-политическая ситуация до- и послеоктябрьского периода поставила офицеров лейб-гвардии Семеновского полка перед поиском выхода из нее, то есть – перед выбором. Этот выбор предстояло сделать и поручику Тухачевскому. Боевой состав гвардии Семеновского полка на 4 ноября 1917 года включал 85 офицеров, в том числе 3 полковников и 82 обер-офицера