16. Горящий мост, успешная атака – настоящее «боевое крещение», вдохновляюще красивый фронтовой дебют.
Подробно описал этот бой и другой однополчанин подпоручика Тухачевского – полковник Зайцов, русский военный историк-эмигрант: «Взять в лоб Кржешовский тет-де-пон, однако, несмотря на потери и доблестное фронтальное наступление наших батальонов, было нам не по силам. Слава Кржешовского боя, разделенная всеми его участниками, все же в особенности принадлежит нашему 2-му батальону, командир которого полковник Вешняков решил, по собственному почину, обойти Кржешовский тет-де-пон и атаковать его с юго-востока, прорываясь вдоль Сана к переправе. Командир 6-й роты капитан Веселаго, во главе своей роты, бросился на горящий мост и, перейдя по нему р. Сан, овладел переправой. Кржешов пал, и Семеновцы перешли через р. Сан, захватывая пленных, пулеметы и трофеи. Смелый почин нашего 2-го батальона и удар 6-й роты дали нам Кржешовский тет-де-пон и сломили фронт сопротивления австрийцев по Сану»17. Результатом этой красивой тактической операции стало отступление 1-й австрийской армии к Кракову и далее в западную Галицию за реку Дунаец.
За Кржешовский бой командир роты капитан Веселаго получил Георгиевский крест, Тухачевский – Владимира 4 степени с мечами. Он стал знаменит, однако сам досадовал – считал, что так же, как и Веселаго, заслужил Георгиевский крест. Это недовольство явилось для Тухачевского лишь дополнительным стимулом, подстегивавшим его стремление к самоутверждению на поле боя.
«…Не могу сказать, чтобы он пользовался особенной симпатией товарищей. Первый боевой успех, конечно, вскружил ему голову, и это не могло не отразиться на его отношениях с другими. Его суждения часто делались слишком авторитетными. Чуждаясь веселья и шуток, он всегда был холоден и слишком серьезен, что совсем не было свойственно его возрасту, часто с апломбом рассуждая о военных операциях и предположениях. С товарищами был вежлив, но сух, и это особенно бросалось в глаза в нашем полку, где все жили одной дружной семьей. Строевой офицер он был хороший…» – такие воспоминания оставил князь Касаткин-Ростовский18. Другая характеристика является вполне логичным дополнением к портрету «слишком серьезного, держащегося одиночкой, безупречного в службе» подпоручика. Это любопытнейшее свидетельство оставил отец приятеля Тухачевского – подпоручика Н.Н. Толстого: «Он очень молод еще, но уже выделяется заметно: хладнокровен, находчив и смел, но… Непонятно, на чем все это держится? Это тип совершенно особой формации. Много в нем положительных качеств, он интересен, но в чем-то не очень понятен. И откуда берутся такие? Молодой из ранних. Ни во что не верит, нет ему ничего дорогого из того, что нам дорого; ум есть, отвага, но и ум, и отвага могут быть нынче направлены на одно, завтра же – на другое, если нет под ними оснований достаточно твердых; какой-то он… – гладиатор! Вот именно, да, гладиаторы, при цезарях, в языческом Риме могли быть такие. Ему бы арену да солнце и публику, побольше ее опьяняющих рукоплесканий. Тогда есть резон побеждать или гибнуть со славой… А ради чего побеждать или гибнуть за что – это дело десятое…»19
Склонному к героической романтике, начитанному, увлекавшемуся древней военной историей Тухачевскому, вероятно, самому понравилось бы такое сравнение. Некоторая подверженность рисовке, отмечавшая его еще в детстве и юнкерской юности, стремление к лидерству и потребность в пьянящих рукоплесканиях – все это в сочетании с явной профессиональной неординарностью – личностная доминанта Тухачевского периода Первой мировой войны. Стоит ли удивляться, что в порыве откровенности он, не сдерживая эмоций, признавался молодым однополчанам: «Для меня война – все! Или погибнуть, или отличиться, сделать себе карьеру, достигнуть сразу того, что в мирное время невозможно!.. В войне мое будущее, моя карьера, моя цель жизни!»20 Тогда казалось, что цели он достиг уверенно и фантастически быстро.
Дальнейшая боевая судьба была благосклонна к изобретательному и в открытом бою, и в разведке молодому гвардейцу. Что ни бой, то успех, что ни операция, придуманная и осуществленная, – то орден. В послужном списке Тухачевского великолепный перечень наград за боевые отличия: уже упомянутый орден Св. Владимира 4 степени с мечами и бантом, Св. Анны 2 степени с мечами, Св. Анны 3 степени с мечами и бантом, Св. Анны 4 степени с надписью «За храбрость» и Св. Станислава 3 степени с мечами и бантом21. (В Российском государственном военно-историческом архиве сохранился лист-представление к шестому ордену – Св. Станислава 2 степени. Однако наградного листа в архиве нет, как нет этого ордена и в послужном списке Тухачевского, датированном 1 ноября 1917 года.)
Даже лаконичное описание подвигов Михаила Тухачевского в штабных документах читается как панегирик. Орден Св. Станислава 3 степени с мечами и бантом – за то, что, «переправившись 26 сентября 1914 года на противоположный берег реки Вислы, нашел и сообщил место батареи неприятеля у костела и определил их окопы. На основании этих сведений наша артиллерия привела к молчанию неприятельскую батарею»22. С 4 по 15 октября полк воевал в Ивангородской области: за бои 10–13 октября под Ивангородом Тухачевский удостоен ордена Св. Анны 3 степени с мечами и бантом. С 16 октября по 30 ноября семеновцы брошены в бои под Краковом, и подпоручик Тухачевский «зарабатывает» орден Св. Анны 4 степени с надписью «За храбрость» – за бой 3–5 ноября под посадом «Скала»23. Таким образом, график боев точно совпадает с перечнем боевых заслуг.
Упоминание еще об одной награде – ордене Св. Анны 2 степени с мечами – содержится в «Списке офицеров лейб-гвардии Семеновского полка по старшинству в чинах» за 1917 год. В этом документе получение награды датировано 1915 годом. Наградной лист свидетельствует «о высочайшем утверждении пожалования командующим 9-й армии… ордена Анны 2 степени… за боевые отличия, отлично-усердную службу и труды, понесенные во время военных действий»24. Для подпоручика получить такой орден – событие почти невозможное. По существовавшей тогда практике на него могли рассчитывать чины не ниже капитана. Тухачевский и здесь стал исключением.
«С фронта он часто писал и однажды осенью 1914 г. неожиданно приехал. Это было уже после смерти нашего отца, который умер после его отъезда. Миша рассказал нам, что он очень беспокоился об отце, так как о нем ему ничего не писали и он понял, что что-то случилось, попросился отпустить его в Варшаву лечить зубы, а сам приехал в Москву на один день, где и узнал правду»25.
Тухачевского, склонного к некоторому высокомерию, порой «оскорбительно вежливого», то есть державшего дистанцию, в полку не слишком любили. К этой взаимной прохладце отношений у некоторых наверняка примешивалась и зависть. Ему явно, вызывающе везло, но везло заслуженно. Он был успешен не только в аффекте – красивых боевых вылазках, но и в тяжкой окопной повседневности. Даже недоброжелатели не зафиксировали ни одного сколько-нибудь неблаговидного поступка, какого-либо недочета хотя бы в рутинной части несения службы. Солдат не чурался (эта привычка пригодилась ему позже, в Гражданскую), окопные осенне-зимние тяготы переносил легко. И всегда был начеку. «Бросалась в глаза его сосредоточенность, подтянутость, – отмечал А.А. Типольт, служивший в той же роте Семеновского полка, что и Тухачевский. – В нем постоянно чувствовалось внутреннее напряжение, обостренный интерес к окружающему»26.
Воздух фронта заставлял бурлить кровь, пьянил воображение… А сосредоточенность и внутреннее напряжение никак не мешали Тухачевскому временами попросту ребячиться. «Скучая во время долгого окопного сидения, – рассказывали его приятели-офицеры, – он смастерил лук-самострел и посылал в недалекие немецкие окопы записки обидного содержания. В промежутках между сражениями такими же записками договаривались о перемириях для уборки раненых или убитых, оставшихся между окопами. Об этой затейливой выдумке простодушно вспоминали и позже»27. Тухачевскому был 21 год.
С 25 января по 4 марта 1915 года Семеновский полк принимал участие в Ломжинской операции русских войск. 19 февраля 1915 года под Ломжей Тухачевский попал в плен28. Обстоятельства пленения стали предметом острых дискуссий в белоэмигрантской среде в 1920-е годы, они же замалчивались в советской историографии, посвященной Тухачевскому. Бывшие царские офицеры, в большинстве своем не простившие подпоручику «измены», склонны были трактовать его пленение в амплитуде от неумелости до трусости (то и другое не выдерживает критики: к февралю 1915 года Тухачевский, как уже упоминалось, имел блестящую – до неправдоподобности, если бы не сохранившиеся документы, – боевую биографию). В советское (сталинское) время официальная идеология приравняла плен к предательству, и эта «подробность» биографии держалась под спудом. (Кстати, по той же причине практически нет советских исследований, посвященных пребыванию солдат и – тем более – офицеров в плену во время Первой мировой.)
«Весь горизонт, от края до края, светится смутным красноватым заревом. Оно в непрестанном движении, там и сям его прорезают вспышки пламени над стволами батарей… Грохот первых разрывов одним взмахом переносит какую-то частичку нашего бытия на тысячу лет назад. В нас просыпается инстинкт зверя, – это он руководит нашими действиями и охраняет нас. В нем нет осознанности, он действует гораздо быстрее, гораздо увереннее, гораздо безошибочнее, чем сознание… Быть может, это наша жизнь содрогается в самых сокровенных тайниках и поднимается из глубин постоять за себя», – трансформировал «быт» боя в эпическую ирреальность Ремарк29. Командир Семеновского полка генерал-майор И.С. Эттер описывал сражение 19 февраля так: «С 8 час[ов] утра неприятель стал буквально осыпать снарядами тяжелой и легкой артиллерии, поражая главным образом восточную часть леса и район, что к северу от леса, что у Витнихово