Одно хорошо: похоронили его все же в своей земле.
Изумленный внезапной переменой судьбы, кроткий князь Иван Дмитриевич к тому времени успел возвратиться в Переяславль. Он и похоронил Дмитрия Александровича. Впрочем не сильно о нем печалуясь. Иван отца не любил по многим причинам, главной из которых была та, по какой слабые, неудачливые сыновья ненавидят своих сильных отцов, считая, что те мало сделали для их счастья.
Великий князь Андрей Александрович по смерти брата оставил Новгород, посадив в нем сына Бориса, и перешел во Владимир. Но и здесь ему показалось шумно и суетно, и спустя некоторое время, женившись вторым браком на дочери ростовского князя Дмитрия Борисовича по имени Васса, он вновь вернулся на Городец.
Часть вторая
1
Светло и покойно в осеннем лесу. Без ветра сбрасывают с ветвей дерева золотую да червленую листвяную обрядь, что ложится на землю хрустким высоким ворохом. Давно ли листы те проклюнулись из набухших почек клейкими ярко-зелеными язычками, давно ли говорливо трепетали под ветрами. Радостно плакали слезами теплых летних дождей, однако пришло время тлена и холода, и, отжив свой короткий век, сами облетают листья с дубов да вязов, орешника да берез, стелются под ноги самовытканным жухлым ковром. Вот и кончился праздник…
Густо пахнет прелью, мокрой землей, отошедшим грибом, папоротником и черничником и чем-то еще… Да всякая малая травка в лесу по осени особенно духовита, будто и впрямь, умирая, отдает миру скопленный потеплу травянистый медвяный дух. Небо над землей в эту пору тоже густо. Бирюзово и высоко. А в нем уж то тут, то там со всех бессчетных озер и болотин сбиваются в стаи улетные птицы. То сизые утицы низко, у верхушек дерев пропорхают короткими сильными крыльями, то рядом где-то вскинутся в небо тяжелые жирные гуси. Кружат, кружат над лесом с тревожными и жалобными громкими криками, будто потеряли чего и не могут найти, потом вдруг разом умолкнут, снова о сев на родные гнездовья — видно, не хочется им улетать.
Однако в ранние утра уже прихватывает самые мелкие лужицы первый, робкий и звонкий ледок. И, значит, не сегодня, так завтра туда, где, сказывают, и зимой не засыпает земля, все же потянутся вытянутым клином стаи небесных птиц.
Привалившись плечом к неохватному дубу, слившись с ним воедино в засадном схороне, князь Михаил Ярославич, прикрыв от наслаждения глаза, жадно вдыхает лесной, живительный воздух. Рядом, что тоже мило, у того самого дуба, только с другой стороны, с луком наизготове замерла княгинюшка Анна, Аничка, как зовет Михаил жену, когда их никто не слышит. Жаль лишь — не поворотиться, не взглянуть ей в глаза, хоть и близка совсем, она же первая его и осудит, что не выдержал и шуму наделал. Охотница! Ну да пусть, ей забава.
Да и ему, Михаилу, в тиши и покое стоять так вовсе не в труд. Пришла, знать, пора терпения. Кто бы ему прежде сказал и кому б он поверил, что в чутком схороне он будет радоваться тому лишь, что можно никуда не спешить, что в сердце его не окажется рвения самому рыскать по лесу в поисках зверя? Кто бы ему сказал и кому б он поверил, что можно так полюбить кого-то, что будешь счастлив единой приветливой улыбкой той, которую полюбил? Пришла, знать, пора любви и терпения. Оттого и покойно в душе, и радостно остановиться в бегучем времени, прижаться к прогретой последним солнцем пещеристой коре лесного хозяина и слушать всем сердцем и само это дерево, и весь лес, и небо над ним, и себя, и ее…
Как прихотлива и внезапна судьба! Вот уж не думал Михаил Ярославич, что давние полушутейные слова ростовского князя Дмитрия Борисовича окажутся вещими. Ан угадал хитрован! Пришлось-таки тверскому князю свадебную кашу напополам с Ростовом чинить. Как ни противился тому Михаил Ярославич, а вышло, слава Богу, не по его.
Покуда он в Сарае у Тохты гостевал, матушка обо всем и столковалась с ростовцем. Даже сама «на погляд» съездить не поленилась и осталась невестой вполне довольна. Осталось лишь Михаила подбить на свадьбу. Здесь-то и налетела коса на камень, да так, что аж заискрило. Первый раз Михаил воспротивился матушке. Он ни слышать, ни говорить не желал о ростовской княжне. И не потому, что была она ему не по нраву (он и не видел ее допрежь), а оттого лишь, что в тот самый год на старшей сестре княжны, Вассе, женился великий князь Андрей Александрович. Тогда без душевного омерзения Михаил это имя и слышать не мог, а тут выходило, что надо с проклятым ротником еще одной нитью родниться. В досадных спорах с матушкой до обид доходили… Теперь же и умом вообразить невозможно, как бы он жил без нее, лады светлой и синеокой, если бы не переупрямила его матушка!
Впрочем, коли Богу угодно сладить какое дело, то и сами препятствия тому делу лишь на пользу идут: упрямство и несговорчивость жениха заставили прижимистого Дмитрия Борисовича еще раскошелиться и присовокупить к и без того изрядному приданому все тот же городок Кашин и прилегающие к нему обширные окрестные земли. Так уж загорелось ему отдать любимую дочь именно за Михаила Ярославича. Что уж он там мыслил себе — не узнать, однако расчетливости и умения заглядывать наперед было у него не отнять. Одним словом, давний шутейный сговор у Кашина Кашином же и закончился. От возможности прирастить княжество ростовской землей Михаил Ярославич отказаться не смог.
И то еще ладно вышло, что матушка Ксения Юрьевна торопила, будто в воду глядела: свадебный ряд, по которому Кашин отходил к Твери, заключил с Дмитрием Борисовичем еще по весне, а свадьбу пришлось отложить до покровских морозов.
Уехав по спешному вызову хана Тохты в Сарай, живым ростовский князь домой не вернулся. Лишь тело его, опухшее и скоро протухшее по жаре (хоть и везли его обложенным льдом), доставили домашним бояре. Умер он вдруг, в одночасье, на возвратном пути из Орды. И схимы принять не успел. Разное про то говорили люди, но наверное никто не мог указать причины столь неожиданной смерти. Много есть ядов и тайных снадобий у монгольских волхвов. Во всяком случае, брат его Константин даже и видимо не слишком был огорчен его смертью…
Пришлось и еще подождать, покуда ростовский епископ Игнатий, справив все службы по покойному родителю, дозволил осиротевшей княжне отбыть в Тверь на венчание. Вопреки обычаю, сам забирать невесту Михаил в Ростов не пошел, отправил лишь бояр с богатыми подарками для родни.
Конечно, жив будь Дмитрий Борисович, Михаил бы не стал его обижать понапрасну, да и хлебосольный ростовец наверняка расстарался бы для младшенькой Аннушки, в которой он не чаял души, и настоял на том, чтобы править «веселье»[56] по всей чести не менее чем в три дня — сначала на Ростове Великом под колокольный стозвон, а затем еще и на Твери. Но он был мертв. Константин же вовсе не нашел обиды в том, что не пришлось тратиться на свадьбу племянницы. Ему в ту пору вообще было не до обид: наконец-то единоправно сев на давно вожделенный ростовский стол, он спешил навластвоваться, а потому с легкой охотой сбыл с рук тверским боярам княжну, мешавшую своим унынием все еще не утихшей в нем радости по поводу безвременной кончины ее отца.
И теперь еще Михаил Ярославич с душевным стыдом вспоминал, с какой холодностью и даже заведомой неприязнью ожидал княжнин поезд.
Несмотря на то что в ту осень ему исполнилось двадцать два года, возраст, в каком редко князья оставались без супруги-подружницы, опыт общения с женщинами был у Михаила невелик. Можно даже сказать, что и не было у него вовсе такого опыта.
В загородной Сокольей деревне, куда наезжал он от времени до времени, ждала его послушная дворовая девушка Палаша, гревшая князю постель, однако, ничего, кроме жалости, а то и некоторой брезгливости, Михаил к ней не испытывал. Да и удовольствия дать она ему не могла по той причине, что уж больно неровно глядела на князя, и в утехах оставаясь пугливой и будто безразлично покорной. Да вот еще в Сарае однажды Тверитин хотел было услужить князю и развлечь его плотскими радостями в веселом доме, но того и вовсе не вышло. Блудные девки вызвали у Михаила такое отвращение, что бедный Тверитин неделю глаз не смел на князя поднять и сам зарекся к тем девкам ходить. Хотя потом-то нарушил, поди, зарок…
Так что Михаил ждал невесту и с досадой, и с опаской. Хоть и уверяла матушка в ее прелестях, все ему казалось, что Анна непременно будет похожа на редькоподобного и редкозубого покойного своего батюшку. Да еще как раз тогда пришел в Тверь писаный свиток речистого женоругательного причетника[57]. Причетник тот — то ли монах, то ли боярский холоп именем Даниил — молил в том списке о милости Михайлова деда, князя Ярослава Всеволодовича. Неведомо от какой великой обиды и скорби, но главный гнев тот Данила обратил против женщин — источника и сосуда всяческого греха.
«Блуд из блуда для того, кто поимеет жену ради прибытка или же ради тестя богатого!.. Лучше уж вола видеть в дому своем. Лучше уж мне, — писал причетник, — трясцою болеть. Трясца потрясет, да отпустит, а зла жена и до смерти сушит…»
Острословием своим да злоязычием переяславский Данила мог и от любой жены отвратить, а не то что от той, какой сердце само заранее противилось: «Ни птица во птицах сыч; ни в зверях зверь еж; ни рыба в рыбах рак; ни скот в скотах коза; ни холоп в холопах, кто у холопа работает; ни муж в мужьях, кто жены слушает…»
И с перечесом свербящим он жен сравнивал, и других слов он для них гораздо много нашел. Так что, уверившись в писаных словах того причетника Даниила, несмотря на утешения матушки, Михаил ничего доброго для себя от той свадьбы не ждал.
А матушка еще и нарочно, будто игру затеяла, все сделала, чтобы Михаил до венца не увидел невесты, чтобы уж открылась она ему во всей прелести, лишь став женой. Зато и память о том, как увидел он Анну, вовеки, до самой смерти в сердце Михаила пребудет…
После того как владыка Симон соединил их руки над аналоем, Анна не упала к его ногам, как требовал того обычай и как делали то другие врачующиеся жены, но тихо, медленно опустилась перед ним на колени, склонила голову к самым его сапогам, обнажив шитый золотом подзатылень, из-под которого, заплетенные алыми лентами в две косы, вились долгие, светлые, как пшеничное поле, волосы. В том, как склонилась она перед ним, было столь же покорности, сколь и достоинства равной. Как требовал того обычай, Михаил на мгновение укрыл ее голову длинной полой кафтана, затем, склонившись, помог подняться и только тут посмотрел ей в глаза. Она их не опустила, а так же открыто глянула в лицо суженому ей князю, о котором слышала много, да знала мало. Опушенные темными густыми ресницами глаза ее в золотом полумраке храма сначала увиделись Михаилу совсем черными. Видно, от той глубины и густоты эмалевой сини, которая потом так поразила Михаила, что по утрам он бывал непокоен, покуда не погружался в синь княгининых глаз, словно в летнюю воду. В разлуке не груди и темные, жаркие, потайные воротца жены мучили в снах Михаила, а эти глаза, всегда умевшие быть такими, какими он хотел их увидеть. Равно они могли быть ликующими и печальными, но всегда оставались безмерно доверчивы, будто от жизни с князем Анна не ждала ничего, кроме счастья…