Из текста послания явствует, что Акиндин отправился в патриархию с жалобой на митрополита Петра, «послан своим епископом». Имя епископа не названо. Однако немного выше по тексту Акиндин объясняет, почему именно ему поручена роль жалобщика: «Занеже самовидец есмь» (111, 153). Иначе говоря, монах Акиндин был среди тех, у кого митрополит требовал мзду за продвижение по службе. Но какого продвижения мог ожидать простой монах? Только поставления во игумены...
Такую деликатную миссию, как принесение жалобы на митрополита самому патриарху Константинопольскому, епископ (а это скорее всего — тверской епископ Андрей) мог доверить только человеку, которого хорошо знал и на преданность которого мог положиться. Из заглавия послания Акиндина явствует, что он был монахом «лавры Святыя Богородица», то есть Богородичного монастыря на реке Шоше. Но именно в этом монастыре игуменствовал тверской епископ Андрей до своего поставления на кафедру в 1289 году. Очевидно, владыка Андрей желал видеть Акиндина игуменом своей любимой обители, а затем и своим преемником на тверской кафедре. Но митрополит Пётр отверг эти замыслы — то ли оттого, что имел собственную кандидатуру на эти посты, толи оттого, что обнищавшие от бесконечных разборок в Орде тверичи не смогли подкрепить свои пожелания достаточно весомым подношением.
Таким образом, монах Акиндин имел личные причины питать неприязнь к митрополиту Петру. Это чувство отчётливо заметно в его послании тверскому князю. Что же касается Михаила Тверского, то он явно не желал раздувать вражду с митрополитом, справедливо ссылаясь на то, что «времена не подходящие» для таких сомнительных начинаний. Уклоняясь от участия в церковных делах, князь Михаил Ярославич проявил житейскую мудрость, которой полвека спустя не хватит Дмитрию Донскому, попытавшемуся руководить полным зависти и вражды церковным синклитом.
Берег митрополита Петра
Известно, что в политической (церковно-политической) борьбе нет одной приемлемой для всех «правды». У каждой стороны эта правда — своя. А потому, взглянув на события «с тверского берега», попробуем взглянуть на ситуацию, так сказать, «с берега митрополита Петра»...
Как уже говорилось выше, игумен монастыря на реке Рате близ Львова, Пётр был ставленником галицкого князя Юрия Львовича. Стремясь сохранить единство Русской митрополии, он отправился из Киева в Северо-Восточную Русь, где оказался в крайне сложном положении. Прибыв во Владимир, он прежде всего столкнулся с необходимостью налаживать отношения с могущественной владимирской духовной корпорацией, куда входили и митрополичье окружение, и великокняжеские клирики, и духовенство многочисленных храмов и монастырей Владимира (122, 130). После кончины митрополита Максима (декабрь 1305 года) во Владимире на митрополичьем дворе распоряжался игумен Геронтий, которого Михаил Тверской вскоре отправил в Константинополь для поставления в митрополиты всея Руси. Он «вземь ризницу и рипидию, и сановникы, якоже подобает святителю» (116, 24). Потерпев неудачу с избранием в митрополиты, Геронтий, разумеется, не вернул и без того растраченное на поездку в патриархию имущество кафедры.
В период «сиротства» митрополии великий князь Владимирский Михаил Ярославич был занят сведением счетов с Москвой и хлопотами в Новгороде. И ему было недосуг следить за имуществом митрополии. Как это бывает в таких случаях (например, после кончины митрополита Киприана в сентябре 1406 года), митрополичья казна подверглась разграблению. Возможно, в разделе имущества митрополии принял участие и сильно нуждавшийся в деньгах Михаил Тверской.
Летом 1309 года на это печальное пепелище пришёл, наконец, новый хозяин — митрополит Пётр. Гость из другого мира, он был чужим для всей местной знати. Деятельно принявшись за возрождение «митрополичьего дома», он вскоре вступил в конфликт не только с владимирской духовной корпорацией, но и с её покровителем — Михаилом Тверским. Суть дела была в деньгах. Святитель искал средства, чтобы пополнить опустошённую митрополичью казну. Вероятно, он усердно собирал накопившиеся за годы безвластия недоимки по чисто церковным податям — соборное, петровское, рождественское, — а также проверял поступления по доходным статьям собственно митрополичьего хозяйства(132, 207).
Одним из важных источников пополнения митрополичьей казны могли стать «уроки» новопоставленных клириков. За время отсутствия первоиерарха в его собственной, митрополичьей епархии, куда входил и стольный Владимир, накопилось много «кадровых дел» — назначений монастырской номенклатуры, посвящений в сан епископов, священников и диаконов. Это сулило митрополиту значительный «прибыток». Однако, потянувшись за «прибытком», следовало остерегаться, «как бы вместе с водой не зачерпнуть и жабу» (Василий Великий). Духовным содержанием таинства священства была передача благодати. В этом сакральном акте всякая мзда становилась святотатством...
Церковные умы не сумели радикально разрешить этот вопрос и ограничились лукавым компромиссом. Согласно постановлению Владимирского поместного собора 1274 года, изложенному в грамоте митрополита Кирилла II (1246— 1280), «да възмуть клирошане 7 гривен от поповьства и от дьяконьства от обоего» (111, 92).
Плата за поставление рассматривалась не как мзда, а как добровольный дар новопоставленного. Во избежание вымогательства размеры этого дара были официально регламентированы.
Аналогичная практика была узаконена и в Византии. «Сверх тех доходов, которые получала церковь от использования земельных владений... епископы собирали некоторое число пошлин во время посвящений в сан; запрещённые в раннее Средневековье, эти пошлины были тарифицированы в XI в. Это каноникон, сумма которого была определена в размере одной номисмы с чтеца, трёх — с диакона, четырёх — со священника. Он распространялся и на мирян под видом как денежной, так и натуральной повинности и возлагался на группу семей... Верующие были весьма сдержанны, и повинности, которые были на них возложены, кажется, приносили мало доходов епископам начиная с конца XII в. Однако каноникон, который платило духовенство, регулярно взимался и даже увеличивался» (55, 192).
Впрочем, правители Византии порой ополчались против этих сомнительных доходов иерархов (121, 205).
Митрополит Пётр, разумеется, знал как византийские, так и русские «нормативные акты» по этому вопросу. Знали их и его обвинители. В том случае, если Пётр не выходил здесь за рамки традиции, его трудно было упрекнуть в симонии. Но, видимо, Пётр пытался провести какие-то новшества. Скорее всего, он решил изменить ставки в сторону их увеличения, ссылаясь на византийскую практику. Это и стало поводом (а может быть — причиной) для упрёков в симонии и жалоб в патриархию.
Здесь также необходим небольшой комментарий. Пётр собирал эти деньги с подчинённых ему людей. Но это не был грех сребролюбия. Деньги нужны были митрополиту для благих целей — и прежде всего для выкупа пленных русских из ордынского рабства. Посетив Орду, митрополит был потрясён зрелищем переполненных русскими рабами и рабынями сарайских базаров...
Другое обвинение, выдвинутое против митрополита Петра (которое воспроизводит патриарх Нифонт в послании к тверскому князю), состояло в том, что он даёт разрешение на запрещённый канонами брак в шестой степени родства, то есть троюродного брата и сестры. Заметим, что в этом вопросе — как и в вопросе о симонии — теория часто отступала перед практикой. Уже в древнейших русских кормчих и в списках Мерила Праведного имелись статьи на эту тему (111, 143). Однако тесный семейный круг потомков Всеволода Большое Гнездо постоянно испытывал соблазн желанного по политическим соображениям, но запрещённого канонами брака. В таких ситуациях благословение митрополита стоило дорого и могло — не без доли лицемерия — рассматриваться как уступка высшим интересам Церкви и государства.
Михаил Тверской был достаточно умён и благороден, чтобы не мстить Петру за отклонение патриархом Афанасием кандидатуры тверского игумена Геронтия. Большая политика не терпит ребячества. И если личная неприязнь двух великих людей, вероятно, всё же имела место, то в остальном князь шёл в этом вопросе за настроениями владимирской духовной корпорации, чьи эгоистические интересы Пётр затронул решительно и бесцеремонно. Так что считать Михаила Тверского фатальным врагом святителя Петра оснований нет.
Рождение мифа
Как нет прямых доказательств вражды Петра с Михаилом Тверским, так нет их и для тезиса о том, что Иван Калита пользовался особым расположением митрополита. Это утверждение — в чисто религиозной трактовке — находим уже в Первоначальной редакции Жития митрополита Петра, которую исследователи датируют началом 1327 года (116, 21). Но судя по всему, это уже не реальность, а рождение исторического мифа. Отблеск славы чудотворца падал на московских Даниловичей. Таково было требование заказчика Жития — московского князя Ивана Даниловича.
Дальновидный Калита решил воспользоваться удачной случайностью — кончиной митрополита Петра в Москве — для того, чтобы обзавестись собственным святым. Ко времени кончины Петра (1326) во всех значительных городах Руси уже имелись свои местночтимые святые. Владимир чтил Андрея Боголюбского, Тверь — героя нашей книги князя Михаила Ярославича, Переяславль — Никиту Столпника, Рязань — князя Романа Олеговича, Смоленск — преподобного Авраамия. В Новгороде почитали Антония Римлянина и Варлаама Хутынского. В древнем Ростове чтили целый сонм местных святителей и преподобных. И только Москва, быстро набиравшая политический вес, не имела собственного небесного покровителя. Этот недочёт следовало исправить, причислив Петра к лику святых (причём не только местночтимых, но и общерусских) и создав его Житие, где прямо указывалось бы на его особую связь с Москвой. При таком подходе враждебная Москве Тверь неизбежно должна была предстать в роли недруга святителя.