А там Катька и воскресла, вампиршей местной.
«Хоть теперь то я прописку постоянную получила» шутила Катька, о жизни своей прежней рассказывая.
А через год участок её почти уже освоен оказался.
Деревья там посадили. Цветы.
Жаль только — столб её номерной подгнил и упал.
И могила с землёй сравнялась.
Вровень.
А так — ничего у неё уже дела пошли. За доброту её, да в шутку больше, сосалкой её прозвали. Так что, и впрямь прижилась…
Вспомнил всё это Семён Петрович, к костру садясь, и даже взгрустнул чуток.
Да только всем уж не до грусти было.
Где Катька — там всегда весело.
И как она только умудрялась марку то так держать, при бедах то её?
Вот уж мужики подвинулись, место освобождая. Кружок образовался. Земля утоптанная.
Баян откуда то достали. Вампир один, что чуть в отдалении сидел, в тени (так что и лица его не разглядеть), совсем молодой вроде парень (так, по крайней мере, Семёну Петровичу показалось), меха растянул.
Музыка разлилась, сначала плавно и неторопливо (вступление вроде), а потом — быстро вдруг пошла, заливисто, словно с места сорвалась и понеслась, понеслась без удержу, без остановки.
А там и Катька-сосалка в круг влетела, пританцовывая.
Пальцы в рот, присвистнула. Ох, дело будет!
И запела частушки вампирские:
Эх, куснула милого
За яйцо за правое,
Чтоб не спал в могиле он
С посторонней бабою!
И хор вампирский, подпевая да подхватывая, грянул:
Эх, штоп!
Твою мать!
Со своею надо спать!
А Катька без остановок следующую даёт:
Засосала раз живца
По число по первое.
Думала — пойдёт кровца,
Оказалось — сперма!
И хор ей в ответ:
Эх, штоп!
Твою мать!
Будем кровушку сосать!
А тут и мужской голос из хора выбился:
Раз пошёл гулять вампир
Вдоль да по погосту,
Х..ем пр. ебав до дыр
Гробовую доску!
И хор — в ответ:
Эх, штоп!
Твою мать!
В рот могильщиков еб. ть!
И — в круг, к Катьке поближе, мужик один выскочил. Танец, с вывертами. Даже с присвистом.
Показалось на миг Семёну Петровичу, будто нет уже у Катьки бледности её вампирской. Вроде даже раскраснелась она от танца.
Глупость это, конечно. Иллюзия. С чего краснеть то ей? В ней и кровь то уже давно не течёт. Чужая разве только, по пищеводу, да и то — редко.
А вот клыки у танцоров в свете костра поблёскивают. Это уже не иллюзия. Это уже взаправду.
И грозно, вроде, поблёскивают уже.
И как будто доля вампирская — не проклятье уже, не самое низкое да подлое место дано им во Вселенной.
Доля та, как будто, почётная, и клыки их — не позорное клеймо гнусной нежити, а оружие. Опасное. Всесокрушающее. Всераздирающее.
И баянист как будто настроение такое уловил.
Сменился темп у музыки. По другому он заиграл. Медленно, торжественно даже.
Катька с мужиком тем остановились, танцевать перестали.
Нет у вампиров одышки, но кажется, будто дышат они оба глубоко и тяжело.
Или взволнованно?
И голоса, тихие поначалу, а потом всё более и более слышные песню запели.
Торжественную. Вампирский марш.
Всё громче, громче, громче.
И вот уже по всему оврагу, у всех костров подхватили — единым хором.
Прощай, родной погост,
Иду я в крематорий.
И больно мне до слёз,
И горло давит горе.
Прощай, родимый крест.
Прощай… Не будем плакать!
Вампиром я воскрес,
Умру я вурдалаком!
И словно эхом, от одного склона оврага до другого, ещё раз прокатилось, сурово и мужественно:
Вампиром я воскрес,
Умру я вурдалаком!
— Эх, не твари мы всё ж дрожащие, — услышал Семён Петрович голос Кошелева. — Не твари, особенно когда вместе соберёмся.
— Да уж, — ответил Санеев, скептически. — Попоём вот так, раза три в году. Пар выпустим да разойдёмся. Не так ли, Дмитрий Иванович?
Не ответил Кошелев. Промолчал.
А с другой стороны — разве тут чего возразишь?
И в прошлом году так же пели. И в позапрошлом.
Один раз вроде даже морды сторожам бить порывались.
Это года три назад было.
До рукопашной, понятно, дело не дошло. Народ то пуганый и битый неоднократно.
А если б дошло? Сколько б от колов потом спаслось? Немногие.
— Не наш это мир, не наш, — сказал Санеев. — И кто нас тут держит только? И какого хрена так долго?
— Чего бурчишь то? — спросила его Катька, к костру подсаживаясь. — Всё не весёлый, Санеев?
— Не люблю, Катя, ложного веселья, — ответил Санеев. — Чего мы тут распелись? То гимны, то частушки… Нас ведь тут за дурачков держат. Специально ведь погулять дают, а потом опять пригнуть. К самой земле. Так ведь?
— Может и так, — ответила Катька. — Ты знаешь, так думать… Ведь и помереть захочется, а потом…
— Ангелом воскреснешь, — досказал за неё Санеев. — С крыльями белыми. Тебя то, Катя, за что Христос мучает? Мало у тебя распятий было, в прежней жизни?
— Всё смысл ищете? — и Дмитрий Иванович голос подал. — Что ты, что Безруков. Да нет тут никакого смысла. Я сколько раз вам говорил — нет никакого бога. Нет твоего Христа!
— Подожди, Иваныч, — возразил Санеев. — Вот ты говоришь всем подряд, что срок надо отбыть. Или выслужить, я уж точно не помню. А кто этот срок даёт? Кто выслугу учитывает?
— Он мне уж объяснил, — подал голос Семён Петрович. — Закономерность есть какая то. Так он мне и сказал.
— Ну тогда, Дмитрий Иванович, у тебя нестыковка выходит, — сказал Санеев. — Смысла нет, а закономерность есть.
— Философы вы хреновы, — завёлся Дмитрий Иванович. — Я вам совсем просто скажу: закономерность в том, что я сам для себя определяю, справедливо ко мне судьба или нет. Должен я такую судьбу принимать или нет. Принял — живу. Не принял…
— Ох, скучно ж с вами, — Катька рукой махнула. — Опять шарманку завели. Бог да судьба, принял — не принял… Водочки б лучше приняли да меня угостили. Вот сорвусь я от вас да к детям поеду, в деревню. В лесу, может, поживу… Хоть издали на них посмотрю… Чем с вами тут…
— Многие так, Катя, говорят, — грустно Санеев ей ответил. — Да не уходит что-то никто. Мы с тобой — вроде сказочных персонажей. Гномов или троллей. Да что-то чудес сказочных в нашей жизни не происходит. Ну что, и впрямь выпьем?
— Наливай, — решительно рукой рубанул Кошелев.
А потом добавил, неожиданно:
— Мы вот, когда живые были, всё в книжках читали: вампиры — это нечистая сила. Вроде чертей. А где она, эта нечистая сила? Кто тут её видел? Ну ведь несправедливо это, мужики! Ладно, ангелов мы тут не наблюдаем, но чертей то..
— И ещё раз типун тебе на язык! — заявил Семён Петрович. — Ты, иваныч, кликал, кликал — и докликался. Поллитру уже потеряли. Чего ты по чертям соскучился?
— Договор, небось, подписать решил, — усмехнувшись, сказал Санеев, разливая водку по пластиковым и бумажным стаканчикам.
— Какой ещё договор? — спросила Катька, с явным интересом.
— Известно, какой, — ответил Санеев. — С дьяволом договор. Послужить, что ли захотел, Иваныч? Да на хер мы кому нужны! Отработанный материал… Ну, дамы и мужики, вздрогнули!
Подняли все стаканчики свои. Выпили, не чокаясь.
Не принято на кладбище чокаться.
— Ну договор то — хрен с ним, — сказал Дмитрий Иванович после минутной паузы. — А в глазёнки то я заглянул бы. Всё равно кому — богу или чёрту.
— Зачем? — спросил Семён Петрович.
— Просто заглянул бы, — ответил Кошелев. — Мне интересно — мой взгляд эти суки выдержат?
— Твой взгляд, Иваныч, ни одна сука не выдержит, — с уверенностью сказал Санеев, разливая по новой.
— И чего вы к богу то привязались? — с недовольством и даже обидой в голосе сказала Катька. — Может, он вам жизнь по новой дал. Этого мало разве? Живите да радуйтесь. Всё вы недовольны… Может, нам всем другая жизнь и не нужна…
— Не созрели, что ли? — Санеев улыбнулся. — Нет, Катя, созрели и перезрели. Возможно, прав Кошелев. Нет бога, нет чертей, нет никаких сложных вопросов. А мы все — просто сложный и наукой не изученный природный феномен.
— Паноптикум, что ли? — спросил Семён Петрович, и от слова этого стало ему противно и тошно.
Тошноту эту водкой запил.
— Может, и так, — выпив так же, согласился Санеев. — Со стороны посмотреть — паноптикум. Кунсткамера. Или цирк. А в овраге если сидишь — всё это видится обычной пьянкой. Ну что, хищники ощипанные, а споём ка мы…
— Милиция!! — крик вдруг донёсся со стороны кладбища.
Вроде кто-то прямо возле забора стоял и кричал.
— Менты сюда идут! Человек десять!
Всполошились все. С мест повскакивали.
Некоторые (и Кошелев в их числе) по склонам наверх полезли.
А до верха добравшись, увидели — по тропинке, в цепочку вытянувшись, люди идут. Фонариками светят.
Голос. Низкий, с хрипами. Да это ж рация! Переговоры ведут? Зачем?
Серьёзные ребята пожаловали.
Ближе подходят. В свете фонариков бронежилеты замелькали. Стволы автоматные.
Спустился вниз Кошелев.
— Интересные дела, мужики, — сказал он. — Похоже, и впрямь человек десять. Вооружены, в бронежилетах.
— Не из-за бомжа ли, Иваныч? — с опаской спросил Семён Петрович.
— Да на хер он кому нужен! — отмахнулся Кошелев и даже на землю сплюнул.
— Так, спокойно только, — раздался голос Лебедева Ивана Сергеевича. — Разговаривать я буду. Вы все тихо сидите. По кострам разойдитесь и сидите тихо! И вы там, наверху, спускайтесь быстро! Быстро вниз все и по кострам расселись!
Те, кто наверх поднялся — сразу вниз понеслись. Да так, что и земля мёрзлая у них из под ног комками полетела.
И вовремя.
По краю оврага фонарики замелькали.
Со всех сторон замелькали.
Понятно стало — окружили их. Сразу в кольцо взяли.
Вот это уж точно — необычное дело. Никогда ещё менты их не обкладывали. Ни к чему вроде было, и так обо всём спокойно договаривались.