Нереальная задача?
Но таким он был, Микаэл Налбандян!
И в то же время он оставался все тем же влюбленным юношей, который, сидя в своей каморке при свете свечи, часто вспоминал Вардуи. Он не мог простить себе, что в ту злополучную ночь уехал из Нахичевана, не попрощавшись с ней, а потом не нашел способа послать ей хоть какую-нибудь весточку. Мысленно беседовал с девушкой, объясняя, какими ему представляются истинные взаимоотношения мужа и жены… Он готов был принести свое сердце в дар любимой, но взамен требовал того же… Того же… Он клялся остаться верным любимой женщине до самой смерти и требовал той же взаимности…
Пожалуй, пменно в эти дни задумал он или же начал уже писать историю своей любви, которую озаглавил так: «Одному — слово, другому — невесту».
И этот влюбленный и мечтательный юноша тоже был он — Микаэл Налбандян.
…«Оставьте грабар… будем изучать ашхарабар!» — для инспектора Мкртича Эмина и магистра Меера Мсеряна прозвучали как дерзкий вызов.
Да, Микаэл Налбандян действительно обладал удивительным даром создавать из ничего повод для беспощадной борьбы…
Противники его, уже располагавшие исчерпывающими сведениями о Налбандяне, были достаточны сильны, причем не только своей властью, но и жизненным опытом.
Еще до своего приезда в Москву Микаэл Налбандян заочно знал как Степаноса Назаряна, так и не менее известного ученого Мкртича Эмина.
Мкртич Эмин был феноменом. И как личность, и как ученый. Это был один из тех осужденных трагической судьбой людей, каких немало среди армян. И трагедия его заключалась в почти атрофированном чувстве национальной принадлежности, хотя эта мысль никогда не приходила ему в голову. На примере этого человека должен был увидеть Микаэл тот страшный результат, к которому может прийти как отдельная личность, так и целый народ, когда он отчуждается сам от себя.
Мкртич Эмин родился в Новой Джуте, откуда в девятилетием возрасте был отправлен в Калькутту, к бабке по матери, вышедшей замуж за одного из крупнейших армянских негоциантов Индии. Учиться его отдали в Калькуттскую гуманитарную семинарию, считавшуюся в свое время одной из лучших армянских школ. В 1829 году учителя посоветовали мальчику, обладавшему исключительными способностями, продолжить, пока он молод, учебу в Лазаревском институте в Москве.
Он отправился в Европу на каком-то шведском торговом судне. Путешествие было довольно долгим и опасным. Целых полгода добирался он до Стокгольма, потом прошел еще месяц, прежде чем он через Финляндию попал в Россию.
…Окончив Лазаревский институт, он поступил в Московский университет. В двадцать три года Мкртич Эмин был уже преподавателем армянского языка в Лазаревском институте.
И самым странным было то, что, закончив образование в Московском университете, где обучение велось новейшими методами, и применяя те же самые методы в своих научных изысканиях, преподавание армянского языка в институте Мкртич Эмин вел даже не устаревшими способами, а так, как обучали греческому и латыни — языкам, совершенно незнакомым и чуждым студентам.
Микаэл Налбандян быстро угадал, что дело вовсе не в методах преподавания. И даже не в том, что в Лазаревском институте, где обучались преимущественно армяне, преподавание велось на русском языке.
Тревожная догадка Микаэла подтвердилась, когда он взял в руки составленные Эмином «Воскепорики»[17] — в последние десять-пятнадцать лет основные пособия по языку и литературе для студентов. В этих книгах были помещены на грабаре избранные отрывки из трудов древних армянских историков со словарями и примечаниями — ведь грабар давно уже уступил место живому народному языку, поэтому слишком многое нуждалось в объяснениях. Однако грабар оставался армянским языком. Пусть даже древний, уже не употребляемый народом, но армянский… Поэтому Микаэлу сразу же показалось странным и непонятным то, что словари и примечания сделаны на… русском! Следуя такой логике, следовало и русский язык, и литературу преподавать, скажем, на французском, который был разговорным языком русской знати. Это недоумение молодого учителя относительно «метода» Мкртича Эмина станет тем более понятным, если учесть, что оба языка — как русский, так и армянский — являлись в институте обязательными. Причем установка эта шла вовсе не «сверху», и еще добрых полвека оставалось до того дня, когда князь Николай Голицын[18] в открытую заявил: «От наших средних и высших училищ мы требуем не науки, а ожидаем русификации».
Можно понять недоумение Налбандяна, если учесть и то, что от немногочисленных в институте воспитанников-неармян знание армянского языка требовалось столь же строго.
Если никто не требовал, чтобы преподавание в институте велось на русском языке, то никто ведь и не запрещал, чтобы хотя бы преподавание армянского языка велось на… армянском.
Разве это не нелепость, когда Мкртич Эмин, пренебрегая простым и всем понятным ашхарабаром, учил грабару с помощью русского языка, требуя, чтобы ученики для лучшего усвоения урока делали переводы с грабара не на ашхарабар, а на русский?.. И была ли какая-нибудь закономерность в принципах этого неутомимого и незаурядного ученого? Почему он, основательно знавший русский, французский, английский и немецкий, владевший греческим и латынью, знакомый с историей развития языков и с данными сравнительной лингвистики своего времени, — почему же он, Мкртич Эмин, способный сразу принять и понять каждое новое явление, относящееся к изучению иностранных языков, — во всем, что касалось армянского языка, опровергал самого себя?
Такое презрительное отношение к родному языку не было, разумеется, новостью для Микаэла. Смущало его лишь то обстоятельство, что этот человек, обладавший огромными научными знаниями, ученый широкого умственного кругозора, был почему-то столь беспощаден и нетерпим к тому передовому, что имело хоть какое-то отношение к его родине.
Об этом, а также об искусственном усложнении процесса обучения Микаэл Налбандян часто беседовал с другим преподавателем Лазаревского института — Степаносом Назаряном. Знакомство Налбандяна в бытность его секретарем консистории с трудами Назаряна помогло им сблизиться после первых же встреч, и Степанос Назарян вновь вернулся к своей лелеемой с давних пор мечте издавать газету на ашхарабаре. Младшему своему коллеге и единомышленнику Назарян должен был, по-видимому, высказать те же свои мысли о просвещении и образовании, которые успел уже выразить год-два назад в одном из писем.
Степанос Назарян — Григору Султаняну.
13 июля 1850 г.
«Что, если б и дети наших армян могли получать на своем языке знания так же, как дети немцев, французов и русских? Однако армянские дети рождены для мучений, ибо родители их и вообще народ армянский, ничего не понимая, не сделал ничего для облегчения учебы. Подтверждение сказанному мной вижу каждый день воочию, однако помочь ничем нельзя, так как богачи наши радеют о своей суетной славе, а не о просвещении нации. Дети наших армян, что приезжают сюда из Тифлиса, Астрахани, Кизляра и Нахичевана, обязаны… учиться на русском, так как обучение всем предметам в Лазаревском институте ведется на русском языке и русскими учителями, и сколько бы ни изучали армянские дети свой древний письменный язык, это бесполезно: язык, который не является проводником учебы, язык, на котором ребенок не будет ни говорить, ни думать, — не может служить просвещению. Наши достопочтенные армяне все исковеркали и запутали; говори сколько хочешь, пиши — все напрасно, бесполезно…»
Общаясь с московскими армянами, Микаэл заметил, что здесь образовался некий круг интеллигенции, состоявший преимущественно из воспитанников института. Они немного читали на классическом армянском, немного знали армянскую литературу, а в случае крайней необходимости могли кое-как поговорить и с еще большим трудом изложить на бумаге свои мысли. Они любили по каждому поводу бить себя в грудь и распинаться в любви к народу и его культуре, хотя в то же время говорить по-армянски дома считали постыдным для себя. Поэтому любовь, которую они якобы питали к своему народу, его литературе, культуре, языку, была чисто платонической.
Эмин был, несомненно, одним из таких «рыцарей» платонической любви. И Микаэл в его лице должен был увидеть очередной неблагоприятный для армян пример того, как видный ученый, по каким-то причинам оторвавшийся от родных корней, может, как крупнейший армяновед, украшать научный небосвод и в то же самое время мешать делу просвещения нации. А ведь проблемы просвещения, национальной жизни, да и самого существования нации стояли так остро, что, по крайней мере, непростительно было лишь украшать собой небосвод…
Однако первые дни и месяцы московской жизни Микаэла полны были не только одними огорчительными открытиями, которые могли, пожалуй, привести в уныние каждого. Перед ним открылся еще и новый и совершенно незнакомый мир, который даже в тяжелые и мрачные годы царствования Николая Первого все-таки смогла создать передовая русская интеллигенция, охваченная свободолюбивыми идеями…
Еще в Нахичеване-на-Дону Микаэл Налбандян слышал от бывшего студента Лазаревского института о Виссарионе Белинском. И сейчас в Москве он словно по мановению волшебной палочки очутился вдруг в атмосфере, созданной Белинским и его единомышленниками.
Налбандян жадно впитывал все то, что рассеивало его сомнения и недоумение, заставляло серьезно задуматься о продолжении своего образования, так как выяснилось, что приобретенные им в школе Патканяна и самообразованием знания весьма скромны и вряд ли смогут помочь ему найти ответы на мучившие его вопросы.
Высказанные Виссарионом Белинским суждения об общественном и национальном самосознании, о языке и литературе почти целиком были верны и для той действительности, в которой жили армяне.
Общественной и социальной жизни, как считал Налбандян, в Армянском округе не существовало по той простой причине, что не было и самого… общества. И закономерно рождалась мысль, что именно это являлось одной из основных причин того, что сохранялся книжный или классический армянский грабар. «Если нет общества, то нет и общественных интересов, для выражения которых ж необходим понятный всем язык». Сомнения Налбандяна относительно европейских влияний также нашли свое разрешение, поскольку и в русской действительности Существовало преклонение перед внеш