ко редко, все же очень редко их стремление к свободе простиралось дальше каких-то смутных и неопределенных желаний…
Микаэл Налбандян был из тех немногих, чья мысль шла дальше: свободолюбивые идеалы рождали в нем нерасплывчатые желания, — они требовали определенной формы выражения, диктовали ему необходимость действий. Но как действовать и с чего начинать?.. Нерешенных вопросов было много, а направлений борьбы — множество. Необходимо двигать вперед просвещение, чтобы добиться единства нации и пробуждения национального самосознания. А для просвещения нужно разработать новый, понятный всем язык. Но чтобы внешнее, наносное просвещение не заглушило истинных национальных ценностей, нужны нравственная сила и энергия народа. А для этого требовалось вырезать, удалить из национальной жизни гнойники и гибельные язвы… И вот так нескончаемой цепью тянулись все новые и новые вопросы — и все крайне важные, все требующие безотлагательного решения.
Способ борьбы, вернее, ответ на вопрос, с чего следует начать, подсказывал Герцен в одном из своих посланий.
«Отчего мы молчим? Неужели нам нечего сказать?.. — писал Герцен. — Или неужели мы молчим оттого, что мы не смеем говорить?.. Дома нет места свободной русской речи… Открытая, вольная речь — великое дело, без вольной речи — нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние. Открытое слово — торжественность признания, переход в действие… Я провел мою жизнь в стране, где превосходно учатся красноречиво молчать — и где, конечно, нельзя было научиться свободно говорить».
Свободное слово, а не красноречивое молчание! Эта удивительно простая истина и стала основной движущей силой всей деятельности Микаэла Налбандяна.
Общение Микаэла с друзьями по университету, с русской средой не осталось незамеченным ни со стороны московских армян, ни со стороны приезжавших из Нахичевана-на-Дону земляков Налбандяна. По отношению к кому-нибудь другому они вряд ли стали бы проявлять какой-либо интерес. Однако в случае с Налбандяном дело обстояло иначе. К его нахичеванскому авторитету прибавилась и московская слава. Всем известны были его начитанность и знания, смелость и правдивость… Поэтому добровольная изоляция Микаэла от армянских кругов казалась несколько странной. Во всяком случае, соотечественники его сделали вполне обоснованное с их точки зрения заключение: Микаэл не питает больше любви к армянам. Родные его, узнав об этом, в свою очередь, встревожились. И приходили в Москву полные упреков письма, которые вместо того, чтоб ободрить и утешить Микаэла, «все новыми язвами и ранами» покрывали его сердце. Микаэл старался не придавать значения этим бесконечным упрекам; огорченный и обиженный, он пытался доказать своим, что если они хоть немного знают его, то не должны верить слухам, будто он «не питает больше любви к армянам».
Он обижался на братьев за то, что те «видят его чужими глазами».
«Брат, — писал Микаэл Казаросу, — что касается любви, то вот я тебе ясно говорю: дай бог каждому человеку иметь столько чистой любви, сколько есть ее в моем сердце не только к моим родителям, братьям, родным, но и к чужим, у которых доброе сердце!»
Кстати — и в этом Микаэлу не раз еще придется убедиться, — он никогда не будет иметь недостатка в учителях патриотизма. Они как грибы вырастали во всех тех случаях, когда враги, не сумев опорочить его, начинали обвинять его в нелюбви к нации и народу по той лишь причине, что он, «говоря правду, обнажает недостатки и позор нации. Если истина связана с обличением нации, — говорили они, — то это не есть истина!..»
Поэтому и воскликнет однажды с отчаянием Микаэл: «О провидение, зачем ты зажгло во мне неугасимый огонь любви к моему народу, зачем так безжалостно наказало меня, распалив во мне это пламя, которое вместо того, чтобы согреть хладные сердца моих единоплеменников, испепелило мне нутро?!»
…Микаэл здесь не только искренен, но и прав. Но тем не менее он переборол свою обиду и постарался объяснить причину своей замкнутости: «Я не могу каждый день встречаться со всеми, у меня полно своих дел и забот: каждый день с утра до двух я в университете, а потом сижу у себя, занимаюсь своими делами». Оправдывался: «Не бывало еще, чтобы я получил от вас письмо и не ответил». Огорчался: «Не знаю даже, чем подал я повод своим родителям к неудовольствию… От чужих ли слышали обо мне они нехорошее, или я чем-то уронил их честь? В чем моя вина перед родителями, скажите же, чтобы и я мог узнать. Может, виноват где-то, так пусть простят».
Незабываема студенческая жизнь еще и тем, что она непостижимым образом позволяет поспеть всюду и успеть все.
Чаще всего Микаэл посещал Степаноса Назаряна, вел с ним откровенные задушевные беседы, делился мыслями о том, как донести до народа свободное слово. Встречался и с Маттеосом Веапетяном, часто бывавшим в Москве проездом. С удовольствием участвовал Микаэл в студенческих диспутах и спорах, а также в сходках, организуемых за городом: «После обеда, в 5 часов, поехали железной дорогой за 17 верст, там был народ, и мы с радостью остались до 11 часов».
И, кроме всего этого, он начал писать уже историю своей первой любви, развязка которой глубоко потрясла Микаэла.
Земляки из Нахичевана-на-Дону рассказали ему, что Вардуи вышла замуж за сына бакалейщика Геворга. Поступок любимой девушки был для Микаэла действительно тяжелым ударом, хотя он и понимал, что другого выхода у Вардуи, пожалуй, не было. Отец ее, Арутюн Срапян, умер несколько лет назад, так и не сумев уплатить Халпбяну долги. В счет долга покойного Халибян присвоил их дом и участок, великодушно пообещав вдове ежемесячное пособие, а Вардуи — приданое деньгами. И кто знает, не исключено, что Халибян специально подыскал Вардуи жениха и выдал ее замуж: ведь ни для кого не была секретом любовь Микаэла к ней… И свадьба, и то, что Арутюн Халибян раскошелился на богатое приданое, преследовало, наверное, вполне определенную цель — сделать так, чтобы горела душа Микаэла.
…В своей повести Микаэл описывал все так, как было в действительности, — правы Нахичевана, людей, их отношения. И только историю своей любви описал не так, как было, а как виделось ему в мечтах… Обманутый в своих надеждах Налбандян живописал любовь, встречи и беседы своих героев — Геворга Шаумянца и Манушак — так, словно все происходило в просвещенной и цивилизованной среде, без нелепых запретов и предрассудков. И эту любовь молодых людей омрачало лишь существование Мкртича, который уже договорился с отцом Манушак жениться на ней за приданое в пять тысяч рублей.
Микаэл посвятил книжку своему другу Григору Салтикяну, нахичеванскому купцу, и стал изыскивать средства, чтобы опубликовать ее.
Микаэл Налбандян — Карапету Айрапетяну.
7 ноября 1857 г.
«Я пишу Вам, не скрывая, как другу, чтобы Вы, узнав мои обстоятельства, откликнулись сразу и были движимы ко мне чувством патриотизма и сочувствия. Я Вам, в частности, сообщал, что изложил книгу под названием «Одному — слово, другому — невесту», мысль которой, как и мысль европейских сочинений на подобную тему, — нравственное воспитание и просвещение. А поскольку материал ее взят главным образом из жизни нахичеванцев, то и полезной и понятной она будет для нахичеванцев же.
Для публикации книги необходимы расходы в размере примерно 400 рублей; по этой причине и прошу организовать из любви к нации и ко мне сбор денег по подписке среди Ваших друзей и знакомых.
Уверен, что вы не откажетесь оказать мне сию патриотическую помощь, благодаря которой оживет это дело для нашего народа, уверен также, что Вы останетесь довольны моей книгой, ибо трудился я над ней со всей добросовестностью.
Верю, что исполните мою просьбу. Имена подписчиков, если желаете, поставим на титульном листе».
Сбор денег был организован, книгу передали в типографию, однако она так и не увидела свет…
Пройдут годы, и после смерти Налбандяна Степанос Назарян напишет: «Книга покойного Налбандяна «Одному — слово, другому — невесту» до сего дня лежит, отпечатанная и сброшюрованная, в типографии, так как автор не пожелал выпустить ее в свет».
Почему?
Почему с таким трудом отпечатанную книгу, «мыслью» которой было «нравственное воспитание и просвещение», автор решил не выпускать в свет? Предположений тут может быть множество. И такое тоже…
Со всей юношеской непосредственностью и неопытностью представив историю своей любви не как действительность, а как мечту, он почувствовал себя словно обнаженным перед будущими читателями-нахичеванцами, которые, таким образом, узнают обо всех подробностях этой истории.
И единственный способ скрыть свою душевную обнаженность — не выпускать книгу в свет[20].
Такая же судьба ожидала труд Микаэла Налбандяна «Слово об армянской письменности», который он написал в годы учебы в Московском университете и которому суждено было увидеть свет лишь через тридцать лет после его смерти.
В этой своей работе Микаэл изложил историю армянской литературы с четвертого века до девятнадцатого, до Степаноса Назаряна. Написал он ее на классическом армянском, однако главным было то, что Микаэл утверждал в ней принципы новой литературы и защищал ашхарабар. В заключение Налбандян обещал, что это его последняя работа на грабаре и что отныне он будет писать только на ашхарабаре. Выступавший в защиту народного языка Степанос Назарян поступал точно так же: писал на грабаре, этим самым давая понять своим оппонентам, что защищает ашхарабар вовсе не потому, что не владеет грабаром.
В «Слове» Налбандян развивал мысль о том, что литература — одно из явлений исторической жизни народа. Не порождение воображения поэта, а выражение народного сознания или духа! Следовательно, литература — один из тех факторов, которые будут двигать вперед национальную жизнь. Но, к сожалению, еще много веков назад армяне потеряли свою «политическую жизнеспособность» и теперь живут разрозненно, разобщенно, не имея национально-политического единства. Словно некий злой дух терзает тело народа, расчленяя его не только по разности быта, обычаев и одежды, но и мышления и, что самое страшное, — языка.