Рафаэл Патканян — Геворгу Кананяну.
5 марта 1856 г.
«Если получишь переданное Налбандяну письмо, то невероятно удивишься, что я доверился ему… Но прошу как можно быстрее исправить мою ошибку. Я совершенно заблуждался, когда отдал ему письмо Искандера к нынешнему царю, чтобы он передал его вам. Прошу, в ту же минуту, как получишь это мое послание, пойди к нему (хоть к черту на рога!) и каким-либо образом забери у него эту опасную рукопись, иначе в его руках она окажется злым оружием, и немедленно уведоми меня».
Одна ли эта опаска послужила Рафаэлу поводом для письма или была иная, более сильная и веская причина выразить свою ярость к Налбандяну хотя бы таким вот недоверием? Знал ли Рафаэл, с таинственными предосторожностями показывая Микаэлу письмо Искандера, зачем пожаловал в северную столицу бывший ученик его отца?
Рафаэл узнал, конечно, о причине приезда Микаэла в Петербург, узнал, что он хочет купить у Ревилльона матрицы… Ах матрицы? Для чего же? Ясно, для какого-то издания. А разрешение у него есть? Пока нет, но, наверное, будет… Единственная серьезная причина для задержки — отсутствие в Москве цензора, владеющего армянским. Государство считает излишним из-за одного лишь журнала содержать на казенный счет цензора.
Издание журнала на ашхарабаре есть, несомненно, патриотическая и благородная задача, однако ведь и Рафаэл с двумя своими единомышленниками лелеял те же планы. Даже придумано уже имя их тройственного союза — Гамар Катила, составленное из начальных букв имен и фамилий Геворга Кананяна, Мнацакана Тимуряна и Рафаэля Патканяна…
Раздражение Рафаэла было бы, наверное, значительно слабей, если б делом периодического издания не занялся именно Микаэл. В противном случае он не почувствовал бы себя столь внутренне слабым. Впрочем, Рафаэл и не скрывал своего отношения к Микаэлу. «Было бы лучше, если б кто-нибудь другой, а не Налбандян взялся за это священное предприятие, — многозначительно писал другу Рафаэл. — Что сказать, остальное сам поймешь».
Прекрасно зная Микаэла как человека принципиального, смелого, открытого и едкого, до безрассудства скорого на действия, словно ищущего приключений на свою голову, но вместе с тем энергичного и деятельного, Рафаэл был убежден, что тягаться с ним он не сможет.
И именно отсюда начинается неблагоразумие (если не сказать больше) Рафаэла Патканяна, поэта национально-освободительной борьбы своего народа.
В армянской действительности было немало случаев, когда отдельные деятели духовной культуры, целиком поддавались идее соперничества, и это чувство закрывало им глаза на все остальное. Разрушительные последствия этого нагляднее всего проявлялись именно в сфере общественной жизни. И это в то время, когда рядом были поучительные примеры русского, а также других народов!.. Неужели понимали: потому сильна и действенна их передовая мысль, что русские деятели презирали все личное во имя общенационального дела, во имя тех идеалов, на защиту которых встали. И ради этого они отвергали или попросту подавляли свое «я»!
Сейчас можно только сожалеть, что не состоялись дружба и сотрудничество Микаэла и Рафаэла, которые могли бы дать много больше, чем деятельность каждого из них в отдельности. Но тут уж ничего не поделаешь…
Не исключено также, что отношение Рафаэла Патканяна к предприятию Назаряна и Налбандяна было вызвано особенной чертой характера Микаэла: еще не получив разрешения, Налбандян уже в открытую заявлял о духе и направленности будущего журнала и одновременно распространял в среде московских армян насмешливые стишки и всевозможные памфлеты. И людям, попавшим на кончик его пера, не нужно было особого ума, чтобы догадаться, что ожидает их, если в один прекрасный день Налбандян действительно начнет издавать этот злополучный для них журнал….
Магистр Меер Мсерян, которому Налбандян нанес самый сильный из своих первых ударов, обратился к католикосу Нерсесу Аштаракеци с паническим и слезливым письмом, прося под каким-нибудь предлогом удалить Налбандяна из Москвы.
Меер Мсерян — Нерсесу Аштаракеци.
8 октября 1856 г.
«Жалобно молю и прошу Вас, о милостивый Отец мой и повелитель, чтобы Вы избавили меня от невыносимых мук, кои выношу каждодневно от этого исчадия Микаэла Казаряна Налбандянца. Молю удалить его из города каким-либо способом, поскольку, пока он находится здесь, невозможны для меня покой и всякая нормальная жизнь. Многообразные козни его и хитроумие ввергают меня в пучину гнева, возмущения, отчаяния и ненависти, но все же это требует долгого повествования, я же несколькими словами обрисую его Вам полностью — «есть он о головы до ног совершенное злоязычие».
Трудно, конечно, судить, насколько Мсерян был уверен в могуществе католикоса, — однако последним средством спастись от Микаэла он считал свой переезд в Эчмиадзин. Но как раз в эти самые дни Нерсес Аштаракеци скончался, оставив Мсеряна одиноким и беспомощным перед Налбандяном.
Тут уже Мсерян вынужден был обратиться к Ованесу Лазаряну, прося защитить его от Налбандяна и его «сподручников».
Лазарян велел директору института пригласить Налбандяна и потребовать, чтобы тот не смел больше обижать Мсеряна и «смущать его душу».
«В противном случае, — предупреждал Лазарян, — я вынужден буду обратиться к высшим властям с просьбой изгнать его из города».
Однако для Микаэла, познавшего настоящие преследования, подобные «мелкие уколы» казались пустяками, тем более что душевное состояние его значительно улучшилось: дело с «Юсисапайлом» принимало благоприятный оборот, а борьба вокруг церковных средств в Нахичеване решалась, кажется, не в пользу халибяновцев. Маттеос Веапетян почти все время находился то в Москве, то в Петербурге. Как его верный помощник, Налбандян по-прежнему охотно выполнял при нем обязанности Секретаря, «дни и ночи пропадая у него». Министр уже подписал нужную для епархиального начальника бумагу Относительно церковных средств, и, хотя официальное уведомление еще не было получено, Микаэл через свои многочисленные связи был уже осведомлен об этом и вместе с архимандритом терпеливо ждал соответствующего распоряжения.
«В этом причина того, что преосвященный молчит, — сообщал он своим единомышленникам в Нахичеване. — Ждет, чтобы получить свои решающие права, а затем сделать так, чтобы ничего неожиданного не случилось».
При материальной поддержке нахичеванских друзей вполне реальной становилась и публикация перевода «Агасфера».
Это свое душевное спокойствие он обрел благодаря вере в собственные силы. Микаэл наконец-то нашел поприще для своей деятельности. Он уже вышел из наивного «мальчишеского» возраста и благодаря своему значительно обогатившемуся жизненному опыту и приобретенным знаниям уже воспринимал явления цельности и сознавал всю серьезность начатого им дела.
Однако он оставался все тем же остроумным, энергичным и жизнерадостным человеком, для которого тридцатилетний возраст казался далеким-далеким, почти старостью, хотя от этой «старости» его отделяли всего каких-то два-три года.
Микаэл любил музыку и никогда не упускал возможности послушать приехавших на гастроли певцов, особенно если это были оперные певцы. Любил театр — каждый новый спектакль был для него настоящим праздником.
И наконец, он просто любил общество актрис и певиц, потому что любил… женщин. Каждая встреча и каждое неизбежное расставание облагораживает, очищает человеческие чувства, освещает душу, по-своему помогая осмыслить жизнь. Неужели можно о таком хранить каменное молчание?! И каким бы сильным ни было опасение опошлить свою любовь, открыто говоря о ней, все-таки трудно было ему в письмах близкому другу не выдать себя коротенькой фразой: «Лебедева окончила учебу, но по-прежнему живет в школе», «Богданова уехала за границу», «Бозио уехала», «Лебедеву увезли в Питер», «Лодди делла Санта тоже уехала»… И все. Коротко. Если чувствовал необходимость, то приписывал: «Остальное устно». Без всяких намеков и комментариев, словно сообщая все это лишь самому себе. Если же хотел вообще рассказать о себе, но так, чтобы это понял лишь адресат, то пользовался придуманным им же шифром. А придумывать шифры он был мастер еще во время учебы в школе Патканяна.
«Здесь ничего нового нет, — писал он другу. — Сам я занимаюсь, и не только на 76, 54, но и на 38 времени нет».
А через несколько лет в холодном каменном мешке Петропавловской крепости его согреют воспоминания о прожитых вместе с актрисой Марией Пановой и уже прошедших днях. «Прошу передать мое неизменное уважение и поздравление по случаю праздника Христова — добрейшей Марии Николаевне Пановой. Я весьма часто думаю об ее настоящем положении… Теперь она также одна на свободе, как я один под арестом…
Жму ей руку и желаю быть здоровой, веселой и счастливой. Вот и все, что я желал бы ей передать, и более… пока ничего. Я надеюсь, что ты все равно передашь больше».
И в другом письме: «От души благодарю за милое воспоминание о друге, который, в свою очередь, ни на одну минуту не забывал ее и не теряет надежды опять увидеться и, забыв все прошедшее горькое, вспоминать старину».
…Пока же эта «старина» была настоящим Микаэла, а «прошедшее горькое» еще ждет его где-то в неведомом будущем…
«ЮСИСАПАЙЛ»
..Нельзя не любить отечества, какое бы оно ни было, только надобно, чтобы эта любовь была не мертвым довольством тем, что есть, но живым желанием усовершенствоваться…
Отныне — свет и истина и освобождение от тьмы Вавилонского плена.
17 марта 1857 года министр народного просвещения Абрам Норов доложил Александру Второму о ходатайстве профессора Лазаревского института восточных языков Степанова Назаряна издавать журнал на армянском языке. На докладной министра Его Императорское Величество соизволил начертать «Согласен»…