Микаэл не мог ждать.
Он, как всегда, спешил.
Степанос Назарян тоже одобрил идею своего молодого сотрудника — идею, которую необходимо было осуществить в четвертой же тетрадке журнала, тем более что она только еще набиралась.
Итак, в апрельском номере «Юсисапайла» появились «Записки» графа Эммануэля, с помощью которых Налбандян взял полностью под свой контроль ход борьбы. Форма записок позволяла ему представить все то, что еще не успели, но могли сказать враги, и тут же ответить им устами разных вымышленных героев. А параллельно этой непрерывной дискуссии поднимать также общественные, политические и нравственные вопросы.
«Записки» открывались беседой графа Эммануэля и некоего господина X. о раздраженной статье, вышедшей в еженедельнике Мандиняна.
Оппонент укорял графа: «Ты забываешь, что, говоря истину, обнажаешь недостатки и позор нации. Если какая-нибудь истина связана с бичеванием позора нации, то не может быть такой истины! Тогда лучше ложь, скрывающая недостатки нации. Тоже мне выдумали — истина да правда!.. Какая польза от той истины, которая терзает сердце нации?»
«Проповедуемые нами истины и терзают, может быть, сердце нации, — ответствовал ему граф Эммануэль, — но этот меч — единственный способ и отсечь и удалить зараженную и гниющую язву от здоровых частей».
А в своем письме другу Налбандян добавлял: «Ради нации и народа моя жизнь в моих глазах ничего не стоит, и я каждую минуту готов пожертвовать ею, и с того дня, как я взял в руки перо, до самой могилы буду я воевать против лжи и тьмы».
В лице этого литературного образа — графа Эммануэля — в армянской действительности родился, несомненно, настоящий гражданин, истинным воплощением которого и был сам Микаэл Налбандян.
Но должны были пройти годы и десятилетия, чтобы в сознании современников и потомков выкристаллизовалось это самое, пожалуй, верное, точное и емкое определение личности Налбандяна —
Первый армянский Гражданин.
ПО СТРАНИЦАМ «ЗАПИСОК»
Отчего мы молчим?
Неужели нам нечего сказать?
Пли неужели мы молчим оттого, что нам нечего сказать?
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Чтобы лучше понять и узнать Налбандяна, через даль годов и десятилетий войти с ним в духовный контакт, лучше всего заново перелистать страницы «Записок» графа Эммануэля.
…Да, уже в первых строчках своих «Записок» граф заявляет о необходимости вырезать и удалить язвы нации. А чтобы успешно провести эту операцию, прежде всего надо было знать эти язвы. Но знание это, как мы еще убедимся, чревато тяжелыми последствиями. Хотя бы потому, что для того, чтобы увидеть и показать эти язвы нации, нужны беспристрастный глаз и голая беспощадная правда.
Но не было в мире такого уголка и с древнейших времен не было такого времени, чтобы правда не подвергалась преследованиям. Сама преследуемая, правда прокладывала своему рыцарю дорогу на эшафот или к потрескивающему костру.
Положение рыцаря правды в армянской действительности оказалось еще более плачевным, хотя армянам и не доводилось видеть скатывающиеся в корзины отрубленные головы или вдыхать волнами расходящийся от городской площади запах горящего человеческого мяса…
Но даже после казней и сожжений оставалось хотя бы слово правды, оставалась надежда, что она станет достоянием многих и, кто знает, может быть, даже победит… Но что касается армян, здесь граф в отчаянии разводит руками.
Нравственность и просвещение не могут, разумеется, существовать отдельно друг от друга. Ибо просвещение должно принести с собой новые идеи, новые сферы понятий, новые нравы, до этого незнакомые и непонятные армянам. «Чужое, извне взятое содержание никогда не может заменить ни в литературе, ни в жизни отсутствие своего собственного, национального содержания». Это мнение Виссариона Белинского было точным и неопровержимым.
Но в то же время «извне взятое содержание может переродиться в него со временем, как пища, извне принимаемая человеком, перерождается в его плоть и кровь и придает ему силу, здоровье и жизнь».
Графу была близка та мысль русского деятеля, что «даже и тогда, когда прогресс одного народа совершается чрез заимствование у другого, он тем не менее совершается национально. Иначе нет прогресса. Когда народ поддается напору чуждых ему идей и обычаев, не имея в себе силы перерабатывать их силою собственной национальности в собственную же сущность, — тогда он гибнет политически».
Однако нравственно армянский народ был, к сожалению, достаточно беспомощен…
Посему… Посему частично правы были противники просвещения и образования. Народ с такой нравственностью легко мог потерять свое национальное лицо и под влиянием привнесенных просвещением извне новых нравов и идей исчезнуть политически.
И вновь все замыкалось на настоятельной необходимости во всеуслышанье говорить об имеющихся недостатках, язвах и пороках.
Воистину не было иного другого выхода, хотя «союз мракобесов» и не мог примириться с открытым и правдивым словом. Меер Мсерян, например, все твердил, что хотя «нация наша имела, да и сейчас имеет некоторые недостатки, однако гражданин-патриот не должен выставлять их на всеобщее обозрение». Истинный патриот, заявлял «союз мракобесов», должен всегда любить и восхвалять свой народ, который обладал и поныне обладает поистине многими добродетелями, за которые даже чужаки хвалили армян не только в прошлые времена, но и сейчас.
Граф Эммануэль, явившийся вступить с ними в открытый и честный бой, называл их лжепатриотами, преследующими лишь одну цель: «Все, что касается нации, объявить похвальным и достойным внимания и этим путем добиться благорасположения народа». То есть они занимались фактически куплей-продажей. И этот обман нравился людям, потому что он навевал на них сладкое бездумье, потому что все было хорошо (даже чужаки так говорят!), потому что ни у кого не было повода ощутить уколы совести за свои деяния, потому что жить так — без совести, без чувства ответственности, без исканий в глубинах своего «я» — намного проще и выгоднее.
Лжепатриоты существовали издавна и должны были существовать еще долго, чтобы, собирая *кр. охи чужих похвал, держать наивных соплеменников в постоянном дурмане. Это помогало им обделывать собственные делишки, копить и приумножать богатства и, несмотря на всю свою аморальность и безнравственность, пользоваться «благорасположением народа».
Итак, с одной стороны — обскурантизм, а с другой — нравственная слепота и немощь. Какое же будущее, какие перспективы может иметь блуждающий в интеллектуальной и нравственной слепоте народ? Какова будет его историческая судьба?.. До какой грани довели народ те наивные личности, которые думали, что полученного от предков наследства достаточно уже, чтобы нация смогла сохранить свое лицо в настоящем, да еще и питать кое-какие надежды на будущее?
А в действительности это наследие предков превратилось уже в тяжкую ношу, превратилось в почти непреодолимую преграду, превратилось, наконец, в силу, тянущую народ назад, потому что прогрессивные явления настоящего отнюдь не рассматривались как ценности, равные завещанным предками сокровищам, которые, в свою очередь, перейдут к потомкам.
Граф Эммануэль стал более нетерпеливым, непримиримым, даже более резким, чем был когда-то Микаэл Налбандян, который сейчас заявлял устами графа: «Мой путь совершенно иной!»
Желание идти совершенно иным путем, да еще повести за собой массы народа уже само по себе было шагом довольно смелым и решительным, но и опасным. Ведь человек, решившийся на такое, легко может быть растоптан этими же самыми массами. Первый армянский Гражданин прекрасно понимал всю серьезность своего положения, по, несмотря на это, Микаэл, верный своему характеру, брал на себя тяжелейший труд — «говорить правду и стоять стойко».
Эта двойная ноша делала жизнь Микаэла Налбандяна неизмеримо тяжелее.
Но у него не было другого выхода.
Он спешил.
Спешил, ибо видел всю глубину той пропасти, что отделяла европейские народы от армянского.
Он спешил днем раньше увидеть у своих разрозненных соплеменников гармоничное единство национального самосознания и национального единства. Спешил увидеть свой народ нацией, познавшей суть и смысл национального достоинства.
И вполне естественно, что были моменты, когда он грустил, тревожился, волновался, а иногда даже приходил в отчаяние. Но… «Не подумайте, что грусть моя возникла из-за частной или личной боли или причины. Упаси господь! — предупреждал Налбандян. — Я был бы никчемным человеком, если б из-за чего-то, касающегося только меня одного, беспокоил… кого-то другого. Источник моей грусти — плачевное состояние нашего народа».
По убеждению Микаэла, армянский народ находился в исключительной опасности: колесо его истории застыло в мертвой точке, и неизвестно было, качнется оно в сторону спасения или же вечной погибели. И в этот роковой момент, когда «провидение определяет меру и вес нации, на головы армян одно за другим обрушиваются несчастья, которые есть следствие розни и предательства».
Как эхо своих тревог услышит граф издевки, смех, но и жалостливое сочувствие читателей своих «Записок»: «Бедняга! О чем он? Что он проповедует? Разве он не знает, что уши наши слышат только звон серебра и золота?.. Не знает, что нам все равно, есть школа или нет ее?.. Разве не знает, что для нас истинный патриот лишь тот, кто прославляет нас, нашу нацию, наши прадедовские обычаи?»
И тогда он воскликнет во всеуслышанье: «О провидение, если действительно так скажет армянин, читающий мои «Записки», то зачем ты зажгло во мне неугасимый огонь любви к моему народу, зачем так безжалостно наказало меня, распалив во мне это пламя, которое вместо того, чтобы согреть хладные сердца моих единоплеменников, испепелило мне нутро?! Провидение, сохрани мой любимый народ, провидение!..»