Все это сделало Микаэла более решительным.
«Ни одна нация не имеет права поглощать и уничтожать другую, хотя это и часто повторяется в истории человечества. Вот мы здесь и видим жестокое злоупотребление обособленностью; в этом именно и проявляется порочный элемент эгоизма! Справедливость требует признания любой национальности, — да, любой, ибо из национальностей состоит организм всего человечества. Народ, утерявший свою национальность, выпадает из этого организма, как гнилой член, и забвение беспощадно поглощает такую нацию. Поэтому нет ничего более печального для человеческого сердца, чем видеть, как одна национальность ослабевает и распадается под гнетом другой».
Как всегда, Микаэл невольно обращался мыслями к родной ему армянской среде. Среда эта отнюдь не была единой и однородной, а состояла из армянских общин и колоний Нахичевана-на-Дону, Москвы, Петербурга, Венеции, Вены, Парижа и даже тех, которые некогда существовали в Польше. Страшным несчастьем, «неописуемой трагедией» считал Микаэл то явление, когда «сыны какого-либо народа сами отрекаются от своей национальности и под несчастным знаменем обособленности надеются, что могут завоевать всеобщее уважение у какой-нибудь другой большой, но чужой нации! Пусть каждый народ сохранит свой национальный облик, пусть свободно и ярко процветает в человеческом мире всякая национальность!».
О чем же задумывался Микаэл, лечась на целебных водах? Какие делал выводы из путевых своих впечатлений? Не в этот ли краткий период лечения и отдыха вынашивал он свои планы национального и общественного прогресса — планы, которые он в дальнейшем со всей энергией будет претворять в жизнь и которые станут путеводной звездой не только для его современников, но и для грядущих поколений?.. Несомненно лишь одно; его вдохновлял пример Италии, идея, ради претворения которой не жалели сил и жизней вожди итальянской революции и рядовые бойцы.
Несомненно также, что не забывал он и эпизода освободительной борьбы в Италии, о котором, кто знает, может, во время одной из их прогулок вдоль Сены рассказал еще Степан Воскан.
Для Микаэла история эта выглядела теперь зримо, со всеми ее подробностями. И, как всегда, возникали параллели, не слишком лестные для армян.
…Весь народ примкнул к воинам Гарибальди, которые называли себя альпийскими стрелками. Они, эти стрелки, большей частью были выходцами из самых почтенных и знатных семей, рассказывал Степан Воскан. Одна из итальянских матерей не только отдала все свое имущество, чтобы приобрести оружие для повстанцев, но и благословила на борьбу трех своих сыновей. А ее дочь собственными руками вышила знамя и передала его братьям со словами: «Лучше погибнуть в бою за свободу своей родины, нежели показать врагу спину!» Вот каковы «женщины нежные итальянской земли, что умеют любить и любимыми быть». Вот истинный патриотизм!
…Встречи с Мадзини и Саффи, легенды о Гарибальди, которые рассказывали повсюду в Европе, преданность и любовь итальянок к своей истерзанной родине, во имя которой они жертвовали своими сыновьями, — все это вспоминалось Микаэлу, не давало ему покоя, пока само собой не вылилось в стихи. Микаэл написал их в одном из маленьких городков близ Франкфурта-на-Майне.
ПЕСНЯ ИТАЛЬЯНСКОЙ ДЕВУШКИ
— Бедная, сирая родина наша,
топчет ее чужеземный солдат.
Родина верит упорно и свято,
что сыновья за нее отомстят.
Родина наша в цепях и оковах!
Все отдадим для свободы твоей —
пусть за нее заплатить нам придется
кровью отважных твоих сыновей.
Милый мой брат, я дарю тебе знамя —
вышито знамя моею рукой.
Ночью и днем я его вышивала
и забывала про сон и покой.
Видишь три цвета на знамени этом —
символы родины вышила я.
Верю, что будут австрийцы разбиты,
в этом порукой мне смелость твоя.
Что может женщина слабая сделать?
Чем она может отчизне помочь?
Брата на битву она провожает —
родины гордой достойная дочь.
Вот мое дело! И вот мое знамя,
Помни о родине и обо мне.
Будут товарищи рядом с тобою
в битве кровавой, в дыму и огне.
Только лишь раз человек умирает,
а потому — умереть не страшись.
Родина будет гордиться тобою,
если умрешь за свободу и жизнь.
Бог в тебя веру вселит и надежду,
силу и смелость — народ твой родной.
Пусть не могу я быть рядом с тобою,
сердце мое будет всюду с тобой.
Лучше погибнуть, чем быть побежденным!
Смело сражайся, иди лишь вперед.
Пусть австрияки сказать не посмеют,
что итальянцы — трусливый народ! —
Так говорила любимому брату
девушка — очи сверкали огнем,
знамя из шелка ему протянула —
символ отчизны был вышит на нем.
Юноша взял драгоценный подарок,
меч и ружье — и взлетел на коня: —
Ты не напрасно его вышивала
и не напрасно ты веришь в меня.
Я ухожу. Уношу я с собою
взгляд твой горящий и веру твою.
Будет со знаменем вдвое сильнее
армия наша в суровом бою.
Знамя омыто твоими слезами
в трудный и скорбный для родины час,
и потому это гордое знамя
будет бесценно и свято для нас.
Если погибну, не плачь, не печалься —
так предначертано, значит, судьбой.
Но уж поверь мне, что в смертное царство
много врагов заберу я с собой!
И поскакал он знакомой дорогой в
гущу сраженья, где порох и мгла —
чтобы Италия стала свободной,
гордой и вольной, как раньше была.
…Сердце мое разорваться готово,
видя такую большую любовь
к родине бедной, к земле угнетенной,
где проливаются слезы и кровь.
Если б такие высокие чувства
не угасали и в нашей душе!
Где же армянские нежные жены?
Где же их мужество?.. Где, Егише[28]?..
Я умолкаю. К глазам подступают
слезы… Но сердцу от них лишь больней.
Нет, не несчастна Италия — счастлива,
если отважны и женщины в ней!
Волею обстоятельств это написанное в Зодене стихотворение было опубликовано лишь через два года, но очень скоро оно стало одной из самых любимых песен армян, еще более прославив автора, имя которого стало известно в самых далеких армянских колониях.
Поистине настоящие песни имеют ту же судьбу, что и истинно великие личности.
В них воплощается дух времени.
Но где бы ни был Микаэл, куда бы ни направлялся, его не покидало чувство тревоги и ожидания- Ни заграничные впечатления, ни восторг и воодушевление, ни моменты душевного подъема или упадка не могли заглушить это тайное, глубинное, изматывающее чувство тревоги. Удалось ли его друзьям отстоять «Юсисапайл»? Вернется ли он на родину, или судьба обрекла его на вечное скитание на чужбине?
Эти тревоги были понятными и естественными. За три месяца путешествия он словно созрел, стал будто другим человеком, в то же время по-прежнему оставаясь все тем же Микаэлом Налбандяном.
Перед Микаэлом открылось поприще новой деятельности, а дальше уже вполне реально виделись ему гори-вонты национальной независимости, единства и свободы.
«Я начал свободно дышать», — написал граф.
И в то же время это новое поприще борьбы и деятельности казалось тридцатилетнему Микаэлу неохватной и необозримой. И это также свидетельствует о зрелости.
Оглядываясь на пройденный им путь, Микаэл теперь с тоской думал о так быстро промчавшихся годах.
Знал ли он, что ему оставалось жить считанные годы?..
«Я старею, — написал он, когда в его черной шевелюре появились первые седые волосы. — Растратил жизнь… наивно считая всех вокруг такими же, как я…»
Да, былая юношеская пылкость, несдержанность, стремление доводить врагов до белого каления постепенно уходили, исчезали, ибо на поприще борьбы вступал уже будущий народный вождь.
Удивительной силой воли обладал Микаэл.
Даже в эти тягостные для него дни, когда, обуреваемый тревогами и заботами, изнуренный болезнями Налбандян с тоской и нетерпением ждал весточки от Степаноса Назаряна, он находил время и возможность, чтобы писать… Писал новый роман о невежестве и суеверии, где главным героем был все тот же граф Эммануэль, писал стихи, продолжал «Записки», очередных глав которого ждал редактор «Юсисапайла».
«Долгое и безостановочное путешествие по Европе, месячное пребывание на минеральных водах, крайнее обострение болезни и вызванная этим неописуемая физическая слабость почти лишили меня возможности брать в руки перо. С другой стороны, тысячи новых впечатлений вступили в борьбу между собой и каждое старалось занять первое место в «Записках». Но я не буду заниматься ими, пока несколько не остынет их пыл и я смогу взяться за них спокойно, тем более что это все почти не имеет отношения к особо волнующим меня национальным вопросам.
Какая мне польза от вида величественного Лондона, от роскоши и распутства Парижа, от философского облика Берлина и Германии, если перед моими глазами предстает Армения в развалинах, ее рассеянный по миру народ, некультурные и пропитанные духом крайнего меркантилизма сыны нации, страдающие бессмысленным и ребяческим тщеславием; люди ограниченные, но слывущие образованными, подобно мотылькам, летают вокруг свечи, как только она зажигается в армянской, окутанной черным мраком сырой землянке…