зоваться грядущие поколения революционеров.
Чем больше расширялся в Лондоне круг единомышленников Микаэла Налбандяна или в крайнем случае сочувствующих, тем обширнее становились его планы.
Он не только продолжал укреплять свои прежние знакомства, но успевал налаживать новые связи. Микаэл лихорадочно занимался организацией свободной армянской печати, и естественно, что часть своего времени он уделял освоению опыта «Вольной русской типографии». А еще надо было писать…
Когда он успевал все это? Однако же успевал. Где бы он ни был, как бы ни был занят, как бы ни страдал от своих проклятых болезней, он успевал и действовать, и писать, и общаться с людьми, и знакомиться с условиями общественной жизни, и интересоваться новыми для себя отраслями знания.
Все эти лондонские недели он не переставал заниматься и вопросом Ованеса Чамурчяна.
Посланное редактору «Мегу» письмо сильно раздражило поклонника магии и демонов, особенно же те строки письма, где Налбандян утверждал, что «люди вышли из рук творца равноправными». Их и выбрал Ованес Чамурчян, чтобы в своем ответе объявить своего оппонента «мотающимся по Европам социалистом или красным республиканцем», что, между прочим, было истинной правдой. Однако бывает такая правда, говорить о которой равнозначно явному предательству.
Нападая на Налбандяна, Чамурчян, как это характерно для людей продажных, трусливых и подлых, представлял дело так, будто сам редактор «Мегу» вообще не имел отношения ни к письму, ни к Микаэлу Налбандяну.
Нетрудно разгадать этот коварный шаг Чамурчяна, который и ранее использовали враги, чтобы оторвать Степаноса Назаряна от Микаэла. Поэтому Арутюн Свачьян без промедления выступил со статьей:
«Г-н Чамурчян прежде всего начал с разделения мнения нашего и г-на Налбандяна: мол, якобы, предоставив вниманию наших читателей написанное им письмо, мы не брали на себя никакой ответственности. Благ господь, если никто, кроме г-на Чамурчяна, не смог понять наше умышление! Так слава же ему, что смог он понять, будто обратить внимание читателей на публикацию означает, что редактор не несет ответственности за нее!.. И мы сейчас уведомляем его, что заключение его ложно, а сами мы согласные каждой строчкой, с каждой буквой написанного г-ном Налбандяном письма и готовы встать на их защиту».
Таким образом, Арутюн Свачьян принял на себя первый огонь. Поспешив отправить в Париж, где находился Налбандян, номер «Еревана» со статьей Чамурчяна, он в то же время уведомил своих читателей об этом:
«Поскольку эта статья была написана против г-на Налбандяна, мы не желаем нарушать его права и отвечать вместо него. Поэтому, отправляя г-ну Налбандяну тот номер «Еревана», будем ждать его ответа. Сообщаем одновременно, что в случае его молчания мы готовы защищать его положения».
Но Налбандяну, разумеется, и в голову не пришло промолчать. Он немедленно принялся за ответ, хотя в это самое время был очень занят работой по составлению программного документа русского революционного движения, над которым уже работали под руководством Огарева в разное время прибывшие в Орсет-хауз Николай Серно-Соловьевич, Александр Слепцов, Николай Шелгунов, Михаил Михайлов, Николай Обручев и другие.
Ответ Чамурчяну Микаэл писал с воодушевлением… Воодушевлен он был не только возможностью вступить в новый бой и «разлить желчь врага», но и той свободой, которой обладал здесь, за границей. Поэтому, вновь взяв в руки перо, он впервые писал, не стесняясь цензурными рогатками, ибо согласно предварительной договоренности его статья, озаглавленная «Две строки», должна была выйти в вольной типографии его старого друга Джаника Арамяна.
И почему бы ему не выбрать эпиграфом строчки ив своего стихотворения «Свобода», которое, выйдя в «Юсисапайле» за подписью графа Эммануэля, не только не сходило с уст армянской молодежи, но и стало песней?!.
«Две строки» были, по существу, новым вызовом, новой программой действий, выражением удивительной решимости сражаться во имя справедливости и свободы.
«Мы считаем себя счастливыми, провозглашая человеческую свободу, равенство в правах, узурпированных деспотами или потопленных в пестрой смеси вековых традиций…» —
заявлял Микаэл Налбандян.
«Случайные звания и почетные чины перед лицом закона не могут быть оправданием от вины и защитой от возмездия, ибо это возмездие не просто месть, а защита общественного права».
«Наш заветный долг — служить, насколько хватит сил, человечеству, поскольку все мы живем на земле вместе».
«Мы добровольно посвятили себя защите прав простого народа. Себя и свое перо мы посвятили не богачам: под грудами своего серебра они неуязвимы, особенно при власти деспотов».
«Но тот злосчастный армянин, тот жалкий, нищий, голый и голодный армянин, угнетаемый не только чужими варварами, но и своими богачами и полуграмотными так называемыми учеными или философами, — этот армянин совершенно справедливо привлекает наше внимание, и ему, не колеблясь ни секунды, посвятили мы все свои силы».
Далее Налбандян представлял и свои требования. Представлял по праву хозяина, представлял как полноправный сын своего народа и испытанный кормчий общественной жизни армян.
Это были требования реформ.
Налбандян требовал реформы в управлении хозяйством церкви, «чтобы отныне не расхищались церковные средства, не подвергались ограблению и воровству церковное золото и серебро, не расплавлялись бы они в тиглях европейских ювелиров».
Он требовал реформы в отношениях отцов церкви и вообще духовенства с народом.
Нет ничего гибельнее для народа, когда деятели его духовной жизни невежественны, когда они не только презирают национальное достоинство и достояние, но и вообще не говорят на родном языке.
И вновь, может, неблагоразумно и все-таки оставаясь верным себе, Налбандян скажет:
«И вот стоим мы ныне на открытой арене и, надеясь остаться неуязвимыми для вражеского оружия, не укрываемся за барьером разных ложных принципов и софистических идей, в которые не верим, которых не признаем и которые решительно отвергаем. Мы говорим просто, так что можем, не краснея, отчитаться перед нашим разумом во всем, сказанном нами…
…Защищать нещадно попираемые права армянина — вот подлинный смысл и цель нашей жизни. И чтобы достигнуть этой цели, мы не остановимся ни перед тюрьмой, ни перед ссылкой и будем служить ей не только словом и пером, но и оружием и кровью, если когда-нибудь удостоимся взять в руки оружие и освятить своей кровью провозглашаемую нами доселе свободу.
Вот наше кредо, в котором мы видим спасение нашего народа!»
Обратите внимание: «Не только словом и пером, но и оружием и кровью!» Да, Микаэла уже действительно не удовлетворяли лишь слово и перо. Пусть ждут его тюрьма и ссылка, муки и поражение, он никогда не отвлечется от главной своей цели — спасения народа!
И для него это не были просто красивые досужие слова. Ближе и лучше узнав Микаэла, мы должны верить, что он, как всегда, оставался верным своему принципу — гармонии слова и дела!
Поэтому в Лондоне Налбандян прежде всего приобрел револьвер и пятьдесят патронов. А еще через несколько дней — трость, из которой при нажатии потайной кнопки выскакивала шпага…
К сожалению, на сей раз не сохранилось никакого упоминания пли письма, чтобы мы хотя бы по отдельным картинкам могли восстановить деятельность уже вооруженного револьвером и шпагой революционера, хотя точно известно, что из Лондона Налбандян написал около пятидесяти писем. Из этих писем дошли до нас лишь три совершенно невинного содержания, все три адресованные Карапету Айрапетяну. Представляясь в них крайне пунктуальным и добросовестным человеком, Микаэл сообщает в них о своих переговорах по делам индийского наследства с английскими властями и русским послом. И все…
Причем он пишет длинно и нудно, со скучными подробностями описывая, как было утверждено и скреплено печатью его свидетельство уполномоченного и какую после этого силу оно приобрело в британских учреждениях. Сообщил о том, каким маршрутом отправится в Калькутту, сколько дней плыть из Марселя в Египет и сколько дней длится путь из Египта до Индии, а также о том, насколько зима затянула его путешествие… Получалось, что он рассказывает обо всем, но фактически обо всем умалчивает. С такой оригинальной манерой умолчания Микаэла — безудержным многословием о совершенно незначительных пустяках — мы еще встретимся, когда познакомимся с материалами Сенатской следственной комиссии.
А пока целых двадцать шесть месяцев отделяло Микаэла от того рокового дня, когда он очутится в Петропавловской крепости, чтобы после длительного и тягостного судебного разбирательства быть отправленным в ссылку и на смерть…
В ИНДИИ
Меня ничто не может радовать, за исключением того, что свершается на пользу нашего несчастного народа.
Его гибкий ум был настолько разносторонен, что, чем бы он ни занимался, казалось, будто он рожден только для одного этого.
Микаэл Налбандян — Анании Султаншаху.
Калькутта, 26 июня 1861 г.
«До сих пор не смог написать тебе письма… Но знаю, что ты меня не забыл; В целости и сохранности прибыл в Калькутту 30 мая и, по всей вероятности, останусь здесь еще на некоторое время. От Суэца до сюда двадцать четыре дня были в море… Выходя из Красного моря, четыре часа простояли в городе Аден. Это древний арабский Татмор, некогда построенный Соломоном и ставший источником вдохновения для арабских поэтов. От Татмора отправились на остров Цейлон, до которого в свое время добрались иезуиты, когда только устанавливались их дьявольские порядки… Из Цейлона — в Мадрас, а из Мадраса — в Калькутту…
Дела мои идут довольно хорошо, но звезда их окончания пока еще не появилась в небе… Наверное, пробуду здесь месяца полтора-два. Но каким путем вернусь в Россию — через Константинополь или Лондон, зависит от хода моего дела. Пока что у меня в здешнем Верховном суде три процесса. Однако надежда увидеть в Константинополе прекрасную армянскую школу подбадривает меня и укрепляет мою физическую слабость, возникшую вследствие адской жары.