«Все имущество христиан Востока разграблено и предано в руки погромщиков. Никто не уверен в безопасности своей жизни и своего достояния, а турецкое правительство бессильно положить конец разбою и надругательствам!..»
В начале 1862 года этот «принц»-авантюрист вновь появился в Зейтунских горах и принялся уговаривать горцев обратиться к Наполеону Третьему с петицией: «Мы, армяне, проживающие в Таврских горах, жаждем получить привилегию управляться независимо, посему и просим Ваше императорское Величество, чтобы соизволили Вы посредничать перед султаном Турции, дабы назначил он над нами правителем армянского князя».
Разумеется, этим «армянским князем» должен был быть не кто иной, как тот же самозваный «принц», который, как и следует ожидать, пользовался среди киликийских армян определенной славой.
Что и говорить, армяне давно мечтали восстановить свою утерянную государственность и волей-неволей должны были поверить этому авантюристу, выдававшему себя за потомка династии Лусинянов, последний представитель которых, царь Левон Шестой, покоился на парижском кладбище Пер-Лашез, унеся с собой в могилу последнюю надежду на восстановление армянской государственности…
Естественно, что Микаэл Налбандян, узнав о новом появлении на политической арене этого авантюриста, да еще в такой ответственный момент, когда нужно было сосредоточить все внимание зейтунцев на готовящемся восстании и объединить их для организованных действий, забеспокоился, пришел в ярость.
Но на этот раз он не успел вывести его на чистую воду.
Тем не менее по прошествии не столь уж долгого времени он не только выплеснет всю накопившуюся в душе желчь на самозваного «князя Лусиняна», но и в затребованных Сенатской комиссией объяснениях по поводу найденных в его бумагах шифровок и тайного словаря заявит, что составлены они этим «принцем»-авантюристом.
14 декабря стал для Микаэла Налбандяна одним из тех редких прекрасных дней, которые после его студенческих лет можно было пересчитать по пальцам.
В этот день его пригласили посмотреть спектакли Армянского национального театра.
Воодушевлению его не было границ.
Хотя бы по той причине, что армянская молодежь, имея совершенно иные взгляды на армянский народ, чем их предки, не только задумала, но на самом деле открыла перед армянским зрителем «занавес над Аполлоновым зерцалом». Он был уверен, что театральная сцена равнозначна кафедре преподавателя. Только этой сцене даровал человеческий разум ту волшебную силу, благодаря которой в один и тот же миг в сердце зрителя рождается и радость, и печаль, и боль, и сострадание.
Театр — это школа, куда ходят учиться люди всех возрастов.
И самое главное — театр учит чистому армянскому языку, он шлифует язык, незаметно выявляя изысканные стили и меткие обороты.
Театр не только облагораживает мысль, но и показывает все величие добродетели, порочность заблуждений, поощряет первое и остерегает от второго.
Театр уже у самого входа заставляет спять со своих лиц маски и хотя бы перед самими собой быть искренними.
Но особенно воодушевило Микаэла то, что он наконец-то увидел на сцене армянских актрис.
«История армянского театра не забудет имен уважаемых девиц Арусяк и Ахавни Папазян, — писал Налбандян в газете «Мегу» на следующий день после представления, — первыми отважившихся вступить на театральную сцену. Они отважно вступили в бой с общественными предрассудками и, победив их, вышли на сцену. Да здравствуют актрисы!»
Это воодушевление вполне понятно и естественно, так как три года, всего три года назад — он в «Записках» графа Эммацуэла написал о первом театральном представлении, данном студентами Московского университета в доме Микаэла Степаняна: «Ни одной женщины не было на сцене. Говорю это не в укор автору трагедии или тому, кто переработал, а хочу обратить внимание на жизнь нации, особенно в азиатском мире, где женщина, будучи лишена всяких прав в социальной жизни, не могла, конечно, и появиться на подмостках театра в качестве активного участника…»
И вполне естественно поэтому, что рецензию свою он закапчивал так:
«Да здравствуют актрисы, скромные и усердные!»
Идея иметь национальный театр представлялась, несомненно, прекрасной, и Микаэл надеялся, что армяне в Константинополе организуют театральное общество, построят для театра удобное здание, на которое «с гордостью смотрели бы армяне и которое возвысило бы нацию, явив глазам чужих очередное доказательство нравственной мощи нации»…
Это была лишь одна сторона дела. А ведь нужно было решать и экономические вопросы. Нужно было указать верный и прямой путь экономического развития, по которому должны были пойти армяне после достижения своих заветных целей.
И нужно было открыть правительству России то положение, которое существовало в Западной Армении.
С одной стороны, Микаэл был озабочен появлением всевозможных авантюристов-самозванцев, которые, спекулируя на самых сокровенных чувствах, стремились не больше и не меньше, как к царству, а с другой — усилившейся активностью католиков, всячески поддерживавших притязания этих авантюристов и стремившихся оторвать от России, завлечь в свою веру и фактически увести на физическую и национальную погибель древний народ-мученик.
И поэтому Налбандян решил искать помощи России, чтобы пресечь поползновения католических миссионеров и влияние чуждых армянам сил.
Посетив русского посла в Константинополе, Микаэл Налбандян подробно обрисовал ему положение в Западной Армении.
Посол предложил ему составить об этом докладную записку, чтобы можно было привлечь внимание и заинтересованность правительства на основе подлинных фактов.
И Микаэл в декабре засел за этот документ, желая представить его до отъезда из Турции.
Кроме общей картины положения армян в Турции, Микаэл Налбандян этой своей докладной запиской утверждал намного более важную истину, имеющую решающее значение для пробуждения к национальному самосознанию армянского народа.
То была русская ориентация армян.
Если армянскому народу суждено отныне и навеки влачить жалкое и зависимое существование под игом тирании, то только вместе с русским народом.
Если же армян ждет свобода и независимость, то получат они свою свободу и государственность вновь лишь в союзе с русским народом!..
Ознакомившись с обстоятельной докладной запиской Микаэла Налбандяна и одобрив ее, русский посол в Турции Лобанов-Ростовский 26 декабря переслал ее заместителю наместника Кавказа князю Орбелиани.
А на следующий день, 27 декабря, Микаэл Налбандян отбыл из Константинополя. В Лондон.
А еще через двадцать диен, 17 января, то есть когда Микаэл вновь был среди своих друзей в Орсет-хаузе, Кавказский комитет в Петербурге, обсудив докладную записку, передал ее министру иностранных дел, одновременно предупредив его, что «не следует особенно доверять сведениям Налбандяна»…
«Говорят, что он любит вмешиваться в чужие дела и всячески стремится приобрести влияние на массы армян», — писал управляющий делами Кавказского комитета Боткин, имея под рукой множество доносов Габриэла Айвазовского…
И обоснованнейшее свидетельство русской ориентации армян в Турции не было принято во внимание в канцелярии министерства иностранных дел.
…А это свидетельство Микаэла Налбандяна нужно прежде всего нам и будущим поколениям.
Потому что оно заключает в себе то единственное и истинное, что в те далекие времена осознали наши предки, мечтая о своем национальном спасении.
НАХИЧЕВАНСКИЙ КУПЕЦ-АРМЯНИН
Нам нужны жизнь и движение… Мы собственной рукой должны вспахать свою землю!
Откуда начнется движение? Будет ли это внезапное восстание народов итальянского, мадьярского, славянского, армянского и греческого?.. Будет ли это все-таки русская революция?..
Освобождение России имеет огромное значение для освобождения всего человечества.
В последние дни октября обитатели Орсет-хауза получили из далекого Сан-Франциско письмо. Письмо, которое было не только криком радости вырвавшегося на свободу человека, но и боевым кличем.
Михаил Бакунин — Александру Герцену и Николаю Огареву.
15 октября 1861 г.
«Друзья, мне удалось бежать из Сибири, и, после долгого странствования по Амуру, по берегам Татарского пролива и через Японию, сегодня прибыл я в Сан-Франциско.
Друзья, всем существом стремлюсь я к вам, и лишь только приеду, примусь за дело: буду у вас служить по польско-славянскому вопросу, который был моей idee fixe с 1846 и моей практической специальностью в 48 и 49 годах. Разрушение, полное разрушение Австрийской империи будет моим последним словом; не говорю — делом: это было бы слишком честолюбиво… если мне удастся хоть на волос продвинуть его вперед, я буду доволен. А за ним является славная вольная славянская федерация, единственный исход для России, Украины, Польши и вообще для славянских народов…»
Не было сомнений, что в налаженной, размеренной жизни Орсет-хауза ожидаются перемены. Конечно, деятельность лондонских пропагандистов не выйдет из берегов и тем более не потечет по иному руслу, по в дружбу, союз и сотрудничество двух личностей ворвется «воскресшая тень сороковых и всего больше 1848 года» — Бакунин!
Всего за несколько дней до Нового года эта «тень» оказалась в объятиях Герцена и Огарева, его старых друзей. Громадный и могучий Бакунин, этот истинно русский человек, был все тот же, он «состарился только телом, дух же его был молод и восторжен».
…А еще через пару недель хозяева Орсет-хауза приняли еще одного дорогого и близкого друга — Микаэла Налбандяна. Много лет спустя Наталья Тучкова-Огарева, вспоминая о событиях тех дней, напишет: