…Еще в Лондоне, когда они почти каждый день гуляли вместе по городу, Бакунин попросил Налбандяна подарить ему свою фотографию. Микаэл зашел наконец к фотографу, но сфотографировался с раскрытой газетой в руках, да еще спиной к объективу. Понял ли всегда порывистый и довольно беспечный Бакунин, получив эту фотографию, тонкий намек своего друга? Неизвестно. Но эта шутка Налбандяна вызвала немалое оживление в Орсет-хаузе.
Вспомнив о просьбе друга, Микаэл уже из Парижа отправил свою фотографию не только Бакунину, но и Герцену, Огареву и Тхоржевскому.
Михаил Бакунин — Микаэлу Налбандяну.
18 мая 1862 г.
«Спасибо вам за фотографию. Я взял себе две: одну сидячую, другую стоячую… Вот как вас люблю, что даже молодого Герцена обидел. Вы бы порадовались, если бы видели, с какой радостью и Герцен и Огарев приняли от меня ваши портреты».
И вновь — письма, письма, письма…
«Все, что знаю о вас, заставляет меня надеяться, что мысли наши одинаковы и что вы признаете полезным соединиться с нами. Я предлагаю вам воспользоваться этим случаем… Гроза близка, и когда она разразится, поздно будет думать о приготовлениях. Тогда мы должны будем действовать, но чтобы действовать, мы должны знать, куда, с кем и с какими силами».
«Дорога открыта… Вам, я думаю, предлагают заняться распространением книг в Москве… Ради всего на свете, не берите этого на себя, найдите им кого-нибудь другого. Ваше дело так важно и вы так необходимы и незаменимы, что должны не впутываться в посторонние дела».
И шифры:
Зашифрованное имя Микаэла Налбандяна —
Петр Цуриков, Бакунин — Брыкалов,
Тургенев — Ларион Андреевич,
Герцен — барон Тзенгаузен,
Огарев — Костров,
Маркиз де Траверсе — Граф,
Ворон — Вандерман,
Кельсиев — Рудаков.
И еще шифры:
Правительство — Дурнов,
Тайная полиция — Слепнев,
Армения — Москва,
Турция — Крым,
славяне — немцы,
греки — татары,
Трапезунт — Триест,
сослан — поехал по делам,
крепость — кондитерская,
тюрьма — кофейная,
комитет — меняла.
И еще:
Водворить в Киликии колонию — возделывание хлопка,
Россия — приятель Самсона,
Италия — приятель Генуи,
Польша — Триестский приятель,
Герцен — Лондонский приятель,
Гарибальди — Ливорнский приятель,
Армения — больной,
Мадзини — г-н Мартирос,
Бакунин — г-н Амликар.
А потом вновь письмо…
Письмо, которое Налбандян ждал с нетерпением и которое вновь должно было взбудоражить его: как выяснилось, в эти горячие времена освободительных движений армяне, вместо того чтобы начать и еще более развернуть деятельность, опять погрязли в мелких и ничтожных своих дрязгах, всячески тщась доказать свою исключительную патриотичность, и доказывали это биением себя в грудь… Сколько могла продолжаться эта вопиющая нелепость, превращающаяся уже в черту национального характера? Увы, немало еще лет и десятилетий не смогут армяне осознать идею общенационального будущего и не смогут объединиться во имя этого будущего…
По Микаэл Налбандян был из тех могучих личностей, которые время от времени появляются в самые разные периоды истории народа и живут и действуют, оставаясь верными завету Мудрого Армянина: «Пустившись в путь, нужно идти вперед до последнего вздоха!» И только такие исключительные личности, идущие только вперед и вперед до последнего своего вздоха, — именно они поднимают народ, призывают его к единству и придают ему силы жить, идя вперед, и идти вперед — живя, — была самой насущной сейчас для идущего из глубины тысячелетий, в чем-то умудренного и неуставшего народа.
Письмо это, так возмутившее и взбудоражившее Микаэла, пришло как раз в то время, когда он, собираясь отправиться в Петербург, давал последние поручения своим лондонским и парижским друзьям:
Серовбэ Тагворян — Микаэлу Налбандяну.
26 мая 1862 г.
«Твое письмо из Парижа получил, перечень старых шифров, посланный тобою не помню в каком из писем, также получил.
Извини, что не отвечал на твои письма аккуратно; я совсем одурел: здесь, в нашем народе, даже малейшая деятельность способна убить человека. Ты ропщешь на нашу медлительность, и вполне справедливо, но, уехав из нашего города, ты совершенно забыл характер нашего народа. Верно, что, когда один из волов хромает, трудно управлять упряжкой — то же и я говорю.
Ты сердишься, что я до сих пор не передал письмо господину Мартиросу…»
Помните, «господин Мартирос» — это Джузеппе Мадзини?
«…Но умоляю, выслушай меня хладнокровно.
С тех пор, как ты уехал из нашего города, чтобы мы действительно получили то, о чем ты говорил господину Мартиросу как об имеющемся у нас, с тем, чтобы мы могли смело передать посланное письмо его человеку. Но тщетно. Нескончаемые проблемы, волнующие нацию, и дела людей, которым мы несколько месяцев доверяли, а ныне не доверяем, — все эти неприятности, говорю я, неимоверно обескураживают нас…»
Что же произошло? Что могло их так обескуражить?
Больше года имея тайную организацию, в создании которой лично участвовал Налбандян, имея умных и преданных делу руководителей, имея разработанную ясную программу, конечной целью которой было создание вооруженных отрядов и совместное с горцами Зейтуна освобождение Западной Армении, имея, наконец, огромные денежные средства, причитающуюся Налбандяну долю из завещанных индийскими армянами денег, а они нужны были не только на создание войска и закупку оружия, по и для привлечения итальянских сил, — словом, при всем этом затягивалась организация комитета и вступление в систему всероссийского и общеевропейского освободительного движения — обстоятельство, совершенно необходимое для начала скоординированных и общих действий…
…Однако вернемся к письму, не забывая, что шифрованное слово «меняла» означает «комитет».
«Подумай же: не имея в этом городе менялы, сказать, что имеем его, не только поставило бы меня в критическое положение, но и наши товарищи не простят, если я сообщу тому человеку нечто такое, что может повредить авторитету всего общества. В связи с твоим распоряжением я за себя совершенно спокоен, и, если ты, хорошенько подумав, решишь, что письмо должно быть передано по назначению, я передам без колебаний. Подумай же и дай мне знать».
И далее:
«Надо бы, чтобы здесь было несколько человек твоего темперамента, чтобы мы двигались несколько быстрее; с теми же, с кем я имею дело, мне приходится переносить очень большие трудности. Из Тавра приехал сюда некий архимандрит. Уже несколько дней я пытаюсь вступить в торговлю с этим человеком. Едва сумели созвать собрание в двадцать-тридцать человек, да и то с большим трудом. Немного денег этому человеку я дал, немного — один из моих приятелей, с тем, чтобы он купил необходимые учебники и на дорожные расходы».
Нетрудно расшифровать истинный смысл этих строк: с трудом собранные члены тайного общества вели переговоры с посланцем Зейтуна. А Тагворян и один из «приятелей» выделили деньги для нужд горцев.
Письмо свое Серовбэ Тагворян заканчивал строчками, продиктованными той же болью, что каждый раз охватывала и Налбандяна, когда он задумывался над нравственностью и показным патриотизмом отдельных людей:
«Наш народ мало трудится или трудится для таких дел, которые ты презираешь, или действует напоказ. Когда речь идет о любви к нации, о патриотизме, все говорят громогласно: у одних это — лицемерие, у других — тепленькая любовь. Но для действий почти вовсе нет души. Говоря это, мы не должны отчаиваться. Я намерен всегда работать, хотя эта работа вскоре состарит меня…»
Серовбэ Тагворян был прав: нельзя отчаиваться.
Нельзя отчаиваться, даже наталкиваясь на каждом шагу на лицемерный патриотизм, выражаемый только на словах. Но если бы дело было только в этом… Армянам долго еще придется сталкиваться с той величайшей аморальностью, когда кричащие о своем патриотизме «отцы нации» предавали, продавали и влекли к дьявольской пропасти ассимиляции и небытия легковерный народ, который никак не мог избавиться от им же созданных «авторитетов»… И чего ради? Ради сохранения той доли власти и богатств, что удалось им урвать в своей пустой и никчемной жизни, а еще ради того, чтобы с помощью именно этой власти и богатства окружить свое имя ореолом славы. Но они забывали, что ореол, добытый властью, лестью и деньгами, неминуемо потускнеет, ибо питает его не богатство души, а тугая мошна.
Горестно, но что тут поделаешь? Прав Серовбэ: не может эта работа не состарить их…
Но разве суждено состариться самому Налбандяну? Разве суждено ему познать такое простое и скромное человеческое счастье — увидеть и оценить плоды и результаты своего неустанного, самоотверженного и одержимого труда? Будет ли у него возможность предстать перед тем судом — судом своим и потомков, — перед которым не только уточнишь истинную ценность сделанного тобой, но и убедишься, что те, кто пришел потом, рассудив сделанное тобой и определив твое место, найдут в себе столько сил, чтобы воспринять твой Дух и вникнуть в смысл твоей Любви и твоей Ненависти?..
КРУГ ЗАМЫКАЕТСЯ
Нет у врагов той силы, чтобы заставить нас свернуть с заветного пути. Наша путеводная звезда ведет нас, и мы следуем за ней.
Чем больше свободы у всех людей, составляющих общество, тем больше это общество приобретает человеческую сущность.
…Если местом встреч земляков и своеобразной приемной Александра Герцена был в Лондоне книжный магазин Трюбнера, то открытый Николаем Серно-Соловьевичем на Невском проспекте в Петербурге книжный магазин стал местом встреч членов тайной организации… Но пути участников революционного движения пересекались не только в его магазине. Совсем недавно, всего пару месяцев назад, в доме Елисеева открылся шахматный клуб, о котором агент Третьего отделения тут же поспешил донести: