…Но можно ли назвать то, что произошло потом, «легкой участью»?
Ничего не знал еще Микаэл Налбандян, 10 июля въезжая в Нахичеван-на-Дону и даже не подозревал, что от самого Петербурга преследует его и все никак не может догнать тайная полиция.
Десять лет прошло с тех пор, когда он, вот так же преследуемый, бежал из родного города в Москву… И сейчас все будто возвращалось на круги своя. Он так спешил сюда, на свою родину, словно желал объединить начало и конец, чтобы замкнуть круг, чтобы оставшиеся ему несколько лет жизни стали только настоящим и чтобы родилось из всего этого вечное отныне его присутствие в жизни всех будущих поколений…
Но между началом и концом все-таки была разница. Десять лет назад почти никто не знал, как и когда покинул город дерзкий дьячок, этот «секретарь», пользовавшийся таким уважением народа.
А сейчас его возвращение было настоящим праздником для горожан.
Когда пришла весть, что Микаэл приближается к городу, люди вышли встречать его «пешими, конными и в каретах, и по всей дороге до самого Ростова иголке негде было упасть».
На следующий день, когда Микаэл принимал бесчисленных гостей и готовился отчитаться о своем путешествии перед общественным собранием, в Москве генерал-майор Дренякин начал затягивать петлю.
«Екатеринослав,
Господину начальнику губернии.
Второго июля выехал в Нахичеван к отцу тамошний житель Михаил Налбандян, сообщник лондонских. Захватите его с обыском и с бумагами при двух жандармах доставьте в Третье отделение».
На следующий день начальник жандармов Екатеринославской губернии Жабко-Потапович поспешил в Нахичеван-на-Дону.
А Микаэл Налбандян, уже успевший рассказать другу и единомышленнику Карапету Айрапетяну о своем путешествии в Индию, 13 июля, то есть когда начальник жандармов проехал полпути, представил городскому голове Нахичевана-на-Дону официальное заявление:
«Исполнив поручение общественности города относительно индийских завещаний и находясь ныне в Нахичеване, покорнейше прошу Вас, достопочтенно городского голову, созвать общественное собрание, дабы я представил необходимые сведения и вручил сумму завещаний, которые мне удалось получить».
Но Карапет Айрапетян даже не успел назначить день созыва общественного собрания, так как 14 июля Жабко-Потапович был уже в Нахичеване.
…Обыск длился недолго. Сам Микаэл вел себя спокойно и выдержанно. Свидетелями его ареста оказались старые верные друзья Микаэла — Карапет Айрапетян и Ованес Берберян.
А отец его, мастер Казар Демирчян, так и рухнул на стул, увидев в своем доме жандармов… Услышал ли он прощальные слова сына, почувствовал ли прикосновение холодных губ Микаэла на своем морщинистом лбу, взглянул ли, пусть хоть мысленно, вслед сыну?..
Водоворот каких воспоминаний и мыслей захлестнул мозг старого кузнеца в тот самый миг, когда он лишался рассудка?..
Петербург. 15 июня 1862 г.
«Начальнику штаба жандармов генералу Потапову.
Приказание генерала Дренякина выполнено успешно».
Габриэл Айвазовский — Арутюну Халибяну.
15 июля 1862 г. Телеграмма:
«Схвачен наш враг!»
Арутюн Свачьян — всему армянскому народу. «Засверкав на армянском небосводе, господин Налбандян с первого же дня привлек всеобщее внимание, и все приветствовали его — преданного друга национального прогресса, неустанного труженика на благо его, борца против ненавистников нации и предателей, великодушного к заблуждавшимся, благородного, многоталанного, свободомыслящего, поборника свобод, пекущегося и радеющего не только о свободе своего народа, но и всего человечества.
Истинные друзья нации почитали господина Налбандяна, видя его неустанные труды на благо народа и памятуя, следовательно, о том всеобщем законе, от которого в наши дни не избавлен никто…
И скажем более: подтвердились наши наихудшие опасения, и господин Налбандян сегодня, увы, в тюрьме!..
Несчастные отец и мать, братья и две сестры, вся нация и многие люди других наций с тревогой и беспокойством в сердцах ждут вести о его освобождении…
Никому не ведомо преступление господина Налбандяна, но мы знаем, что единственная его вина — это безмерный и деятельный патриотизм и правдивость».
Вовсе не ради красного словца писал Арутюн Свачьян, что не только родные и близкие, не только весь армянский народ, но и «многие люди других наций» обеспокоены судьбой Налбандяна.
Александр Герцен в тревоге писал Бакунину:
«В России террор, но ведь его надобно было ждать. Страшно больно, что Серно-Соловьевича, Чернышевского и других взяли — это у нас не-закрывающаяся рана на сердце, — но дело не останавливалось».
Михаил Бакунин писал Тургеневу:
«А что Налбандян, — ради бога, постарайся узнать о его участи. Слышно также, что и маркиза посадили… Впрочем, за маркиза я не боюсь, — он невинен, как дитя. Да и Налбандян невинен, да у него нет связей, он слаб грудью, а крепость для грудных болезней нехороша. Узнай, что только возможно узнать, и уведоми меня…»
Какая наивность: допуская, что его письмо может попасть в руки полиции, Бакунин пытался хотя бы косвенно помочь Налбандяну, говоря о его «невинности». И хотя следственной комиссии действительно представился случай ознакомиться с этим письмом Бакунина, это обстоятельство никак не повлияло на судьбу Налбандяна.
Через некоторое время еще одно письмо:
Михаил Бакунин — Ивану Тургеневу.
23 октября 1862 г.
«Другая моя забота — Налбандян: говорят, что он был в Петропавловской крепости, а теперь пропал, никто не знает, куда. Узнай, Тургенев…»
Друзья не только тревожились за Налбандяна. Они и сами себя казнили за собственную неосторожность.
Александр Герцен, который не так давно отговаривал Бакунина от намерений решать личные вопросы при помощи Налбандяна и постоянно предостерегал его от излишней самоуверенности и бесшабашности, решил высказать все то, что думал обо всем этом, прямо в лицо своему старому другу:
«Оторванный жизнию, брошенный с молодых лет в немецкий идеализм, из которого время сделало, по видимости, реалистическое воззрение, не зная России ни до тюрьмы, ни после Сибири, но полный широких и страстных влечений к благородной деятельности, ты прожил до 50 лет в мире призраков, студенческой романтики, великих стремлений и мелких недостатков… После десятилетнего заключения ты явился нам тем же — теоретиком со всею неопределенностью расплывчатых выражений, болтуном… с чесоткой революционной деятельности, которой недостает революция. Болтовней ты погубил не Одного Налбандяна…»
Так беспощадно осуждая Бакунина, Герцен в то же время не щадил и себя и ничем не мог оправдать свою роковую беспечность, которую проявил в то памятное воскресенье 6 июля, в присутствии посторонних передав Ветошникову опасные письма.
Он надолго запомнит этот день и попытается, пусть даже с опозданием, выявить проникшего в его дом шпиона.
…Попрощавшись с Ветошниковым, он спокойно, без малейшего сомнения отправился спать.
«И уж, конечно, не думал, как дорого обойдется эта минута и сколько ночей без сна принесет она мне. Все вместе было глупо и неосмотрительно до высочайшей степени… Можно было оставить Ветошникова до вторника, отправить в субботу. Зачем он не приходил утром? Да и вообще, зачем он приходил сам?.. Да и зачем мы писали?..»
— так потом с горечью и сожалением писал Герцен.
И откуда было ему знать, что шпионом был тот самый Василий Перетц, который в тот день присутствовал при передаче писем Ветошникову и про которого всего за две педели до этого писал он Серно-Соловьевичу:
«Знаете ли вы Перетца? Он, кажется, очень хороший и образованный человек».
Друзья не могли простить себе своей неосторожности, родные и близкие скорбели об аресте «засверкавшего на армянском небосводе» Налбандяна, а в Петербурге уже начался «Процесс 32-х», обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами.
Реакция перешла в наступление на широком фронте по заранее разработанному плану.
27 июля 1862 года комендант Петропавловской крепости генерал Сорокин отправил царю Александру Второму следующий рапорт:
«Доставленный во исполнение высочайшего Вашего Императорского Величества повеления нахичеванский житель Микаэл Налбандян сего числа в Санкт-Петербургской крепости принят и заключен в доме Алексеевского равелина в покой под № 8».
На следующий день, 28 июля, этот рапорт «соизволили прочесть Его Императорское Величество».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В РАВЕЛИНЕ. ГОД ПЕРВЫЙ
Подняться по позорным столбам до вершин славы.
Мы живем в столь тяжелые времена, когда опасно и говорить и молчать.
Первыми политическими заключенными Алексеевского равелина были декабристы. А с 14 декабря 1825 года через почти два десятка темных и сырых камер, ожидая своего приговора, прошло уже сто двадцать два человека.
27 июля 1862 года в трехгранном каменном строении, выкрашенном белой масляной краской, появился сто двадцать третий политический заключенный — Микаэл Налбандян.
…Одиночка встретила его унылыми желтыми стенами, которые под самым потолком почему-то завершались красной полосой, и мертвящей безжизненностью, которую еще более подчеркивали грубые нары, стол, одинокий стул и зеленая параша…
Каждый день ровно в восемь утра отдергивалась грязно-зеленая занавесочка с обратной стороны забранного сеткой глазка, а когда снаружи убеждались, что в камере все в порядке, со скрипом отходил засов и распахивалась тяжелая дверь, впуская фельдфебеля, ефрейтора и двух солдат… Один из солдат чистил парашу, другой мыл пол, а ефрейтор подавал заключенному воды умыться.