у и просить о ходатайстве в итальянском посольстве о принятии их в подданство и под покровительство Италии, а также сообщить ему, что просители подданства избрали комитет из трех человек для собирания денег.
Когда же мы написали в Константинополь о шарлатане и послали его лексикон, чтобы предупредить всех не верить самозванцу и не собирать ему денег, то я вложил туда и маленькое письмо к Тагворяну, уведомляя его о состоянии дел относительно подданства.
Вследствие этого я и получил от него письмо, где он говорит, что письмо Мартироса, т. е. Мадзини, не доставлено его человеку, потому что они еще не приступили ни к составлению комитета, ни к собиранию денег. Он жалуется, что его товарищи ему не содействуют и что ему одному трудно. Далее он сообщает мне, что Благотворительное общество не имеет никаких тайных собраний, ни совещаний, учреждено с целью поддержать училища и бедных учеников из сирот. Он говорит, что собрали довольно денег в пользу сказанного общества.
Что же касается того, что автор письма употребил в двух местах слова из лексикона шарлатана при наименовании Мадзини и комитета, то это объясняется тем, что он, боясь турецкого правительства, употребил слова из лексикона.
…На вопрос, кем составлено и почему у меня оказалось описание веществ, из коих в России, Англии, Франции приготовляется порох, отвечаю, что это одна из частей целой технической химии, которую переводил в Париже армянин Нуриджан, и его рукой написана. Он часто приносил ко мне и другие части этого сочинения.
Статья эта случайно осталась у меня от него, и второпях я забыл ему возвратить…»
Нечего и говорить, что руководимая князем Голицыным Сенатская следственная комиссия осталась весьма недовольна этой мастерски придуманной историей, в которой упоминались Мадзини и Гарибальди, Герцен и Огарев, освобождение Западной Армении и подготовка в Италии вооруженного восстания армян против турецкого ига, а также множество других фактов, известных тайной полиции, но преподнесенных как занятные нелепости. И недовольство это было столь очевидным, что Микаэла лишили свидания с приехавшим из Нахичевана братом Казаросом…
И снова началось неопределенное и тревожное ожидание. Близилось уже рождество, а следственная комиссия словно позабыла о Налбандяне.
Родные и близкие были в отчаянии, и утешал их сам Налбандян.
«К чему эти слезы? Неужели они доставляют вам удовольствие, или вы думаете, что можете ими утешить меня? Вы должны понять, что грустные вести, ваши признания о горе и слезах не могут служить мне утешением. Наоборот, они усиливают мою тоску, единственное, недостатка в котором я не ощущаю… Пишите, что тоскуете по мне, что на сердце у вас грустно… Если это говорите вы, находящиеся на свободе, то можете представить, каково мое состояние!
Но я не падаю духом и с терпением несу свой крест.
Поздравляю вас всех с наступающим Новым годом, от всего сердца желаю всех благ».
И в то же время Микаэл был озабочен тем, чтобы опровергнуть сплетни, которые с удовольствием распространяли в Нахичеване его враги. С этой целью он привел в порядок все документы и черновики своего отчета и с особого разрешения передал их брату Казаросу — отослать в Нахичеван.
…Наконец в положении узника появилась какая-то определенность, и 11 января 1863 года Микаэл сделал следующую краткую запись:
«Сообщили мне сегодня, что дело мое передано в Сенат».
С этой записи начал Микаэл свой «Тюремный дневник». Это прежде всего означало, что он не надеется на скорое завершение дела. Отныне узник одиночной камеры будет хоть одной строчкой, но отмечать более или менее значительные события своих дней. Но какие значительные события могли быть сейчас в его жизни?.. Большей частью это упоминания о письмах — полученных или отправленных.
Учитывая те недели, месяцы, а может — как знать? — и годы, которые ему придется провести в равелине, Микаэлу надо было серьезно подумать над тем, как быть дальше.
Разумеется, он вовсе не намеревался ждать сложа руки очередного удара судьбы… Не мог днями и ночами предаваться мучительным воспоминаниям, только курить и страдать от болезней… Он не имел права отчаиваться и заниматься писанием прошений царю-батюшке…
Значит?..
«Пусть аристократы сидят сложа руки, — решил Микаэл, — наше же призвание — работать!»
И он приступил к работе.
«Завидую вам, что есть у вас возможность наслаждаться чарующими звуками прекрасной музыки! Что касается меня, то, кроме грустного звона колоколов, иногда долетающих до моей одиночки, я вот уже семь месяцев не слышал других звуков… Прежде чем окончить письмо, снова повторяю: книги, книги и книги! Попроси у Езяна Шлоссера, кажется, у него есть, в противном случае найти полное собрание сочинений Маколея. Романы нагоняют на меня скуку, словари — отвращение. Поэтому будь строг в отборе книг…»
Книги ему нужны были для работы, а вовсе не для того, чтобы скрасить одиночество. Всегда ощущающий себя одиноким, Налбандян только в равелине почувствовал вдруг, что есть у него и друзья и родные, есть могучая, им же созданная опора, есть, наконец, целый благодарный народ, озабоченный его судьбой!..
Генерал Симон Султаншах, в свое время так много сделавший для «Юсисапайла», сейчас всячески старался до опубликования приговора хотя бы под свое поручительство вырвать больного Микаэла из тюрьмы. Александр Второй отказал генералу, но уже одно то, что его не забыли, оказалось достаточным, чтобы политический узник почувствовал себя сильным и правым.
Потом, когда вновь разрешили свидания, навестить Микаэла пришли Ованес Берберян, Анания Султаншах, Казарос Хафафян, Микаэл Тер-Григорян… Из Нахичева-на приехал Карапет Айрапетян, а из Москвы — Степанос Назарян.
«Побывав в Петербурге, встретился с ним; поистине сладостная встреча, — вспомнит потом Назарян. — Но что пользы для него и какое утешение мне? Я не смог дать ему хотя бы частички своей свободы, кроме нескольких жалких и сочувственных дружеских слов… Присутствовал стоокий страж, разговор также был на русском. О невыносимая боль, неизлечимая рана! Мало было нам наших армянских болей, так еще столь великую боль присовокупил к ним наш неблагоразумный любимец, уронив себя и унизив нас перед нашими врагами…
Да будет бог опорой нам и ему…»
Да, поистине армянской болью стал арест Микаэла для всех близких!
О чем беседовал во время встречи с Микаэлом глубоко переживающий эту боль Назарян? Кто знает… Но нет сомнений, что должны были говорить они и о другой армянской боли — о прекращении издания «Юсисапайла».
«Со всей самоотверженностью, всяческими лишениями и страданиями я делал до сих пор все, что смог, — должен был сказать Микаэлу Назарян. — Время уже и мне отдохнуть; нельзя прошибить головой стену. Совершенно должна измениться наша нация, чтобы вновь открылась мне возможность предпринять новое патриотическое дело…»
Что касается Налбандяна, то он был буквально ошеломлен известием, что «Юсисапайл» больше не издается.
«Помнишь, что ты говорил, что Патканян желает издать какую-то газету, что же, начал издавать, как она называется и каков был прием со стороны публики? Мне очень жаль, что наш «Юсисапайл» больше не существует и арена осталась литературным пигмеям!..»
…И в эти же самые дни в связи с ведущимся следствием власти допросили в Нахичеване-на-Дону сто человек из всех городских сословий. И все сто человек подтвердили свидетельство председателя городского магистрата Даниэла Гарагаша:
«Жителя Нахичевана, кандидата Санкт-Петербургского университета я довольно хорошо знаю как человека превосходного во всех отношениях; ни одного его плохого поступка не видел и поэтому совершенно одобряю все его поведение, тем более что он, будучи уполномочен со стороны нашего общества по делу чрезвычайно значительных для Нахичевана сумм индийского наследства, со всей своей честностью полностью оправдал доверие общества».
Пока Арутюн Халибян сообщал Габриэлу Айвазовскому о результатах «повального допроса», особенно подчеркивая, что сто шесть человек «адабрили» поведение и дела Микаэла Налбандяна, посему и не исключено, что его освободят, выходящая в далекой Калькутте газета «Ехпайрасер» открыла свой очередной номер взволнованным сообщением об аресте известного и любимого народом национального деятеля.
«Ехпайрасер» обращался к самому Налбандяну:
«Каждый индийский армянин, которому посчастливилось встретиться и поговорить с тобой, воздев руки, молится о твоей свободе, витязь-патриот! Да — витязь, и достойный этого звания, ибо добился ты его своей самоотверженностью, так же, как и вошел в сонм пророков, написав и своей статье: «Защищать грубо попранные права армянина» — вот подлинный смысл и цель нашей жизни. И чтобы достигнуть этой цели, мы не остановимся ни перед тюрьмой, ни перед ссылкой и будем служить ей не только словом и пером, но и оружием и кровью, если когда-нибудь удостоимся взять в руки оружие и освятить своей кровью провозглашаемую нами доселе свободу».
Да, ты не испугался и жизнь свою посвятил своей нации…
Шагай же, шагай, новый Вардан Армянской страны, шагай, куда поведет тебя Судьба. Если палящий зной Индии не смог одолеть цветок твоего патриотизма, то и жестокий сибирский мороз, если ты, к несчастью, сейчас там, не сможет потушить пламя той любви, которое с детства горит в твоем сердце!»
В РАВЕЛИНЕ. ГОД ВТОРОЙ
«Сегодня получил фунт табаку и десять апельсинов».
«Через надзирателя послал коменданту крепости жалобу относительно насекомых, которые постоянно загаживают еду и чай».
«Получил письмо: прислали копию полученной о носороге бумаги и десять апельсинов».
«Сегодня годовщина моего заключения».