Когда в саду в весенний вечер,
изнемогая от огня,
спешишь к любимому навстречу —
ты вспомни в этот миг меня!
Когда под вишней на закате
присядешь с тем, кто сердцу мил,
и в опьяняющих объятьях
лишишься разума и сил,
когда в тиши польются речи,
опасной нежностью дразня,
и вспыхнет взгляд твой, щеки, плечи —
ты вспомни в этот миг меня!..
«Закончили 1864-й. Но с грустью. Интересно, что принесет новое, которое уже стучит в двери?
С Новым годом».
1865-й принес новости, которые должны были нарушить однообразную жизнь узников Алексеевского равелина.
Император одобрил решение Сената относительно дел обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами, а также сам приговор сенатской комиссии:
НИКОЛАЙ СЕРНО-СОЛОВЬЕВИЧ, 29 лет. За участие в злоумышлении с лондонскими пропагандистами против русского правительства, за распространение заграничных сочинений их преступного содержания — лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепость на двенадцать лет, а затем поселить в Сибири навечно.
ПАВЕЛ ВЕТОШНИКОВ, 33 лет. За пособничество пропагандистам в сношении с злоумышленниками и за пособничество в распространении преступных их сочинений — лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу на заводах на восемь лет, а затем послать в Сибирь навечно.
МИКАЭЛ НАЛБАНДЯН, 36 лет. В знании о преступных замыслах лондонских пропагандистов, в содействии им к распространению в России запрещенных их лондонских изданий, в стремлении распространить на юге России, между армянами, антиправительственное движение — оставить в сильном подозрении и затем как личность неблагонадежную предоставить министру внутренних дел выслать в один из отдаленных городов России под строгий надзор полиции.
НИКОЛАЙ де ТРАВЕРСЕ и АНДРЕЙ НИЧИПОРЕНКО. Осуждение за смертью их прекратить.
«Всю ночь ужасно потел. Принял четвертую баню».
«Правая щека опухла. Болит. Ощущаю нечто вроде легкой лихорадки».
«Свидание с братом. Опухоль на щеке увеличилась».
«Флюс прорвало с внутренней стороны. Вышло много крови и гноя».
«Лихорадка продолжается. Надо принять баню».
Хотя и не знал Микаэл, когда его выпустят из одиночки, ждать ему, он был уверен, оставалось считанные дни. И пока вне равелина выполнялись какие-то формальности, пока откуда-то и куда-то шли какие-то рапорты и распоряжения, Микаэл Налбандян торопился закончить одно очень важное и давно уже запланированное дело.
Он переводил «Послание» Казара Парпеци, которое тот, просвещеннейший Учитель V века, написал, преследуемый невежественными церковниками-мракобесами, спарапету и марзпану[32] Армении Вагану Мамиконяну.
Давно уже ощущал Микаэл некую внутреннюю связь, удивительное духовное родство между собой и жившим века назад Казаром Парпеци, который тоже целиком посвятил себя тому, чтобы «окрылить души как свою, так и слушателей». Парпеци был одним из тех редчайших людей, которые «прошли моря и горы, чтобы обогатить небесными и нетленными сокровищами таинство своей мысли» и «наставить народ, оплодотворяя его душу правдивым, искренним и предостойным словом».
Переводя в одиночке «Послание» Казара Парпеци и составляя комментарии к нему, Микаэл одновременно переживал и свою прошедшую жизнь, осмысливал и оценивал свое дело и вовсе не удивлялся, что и он сам был преследуем и осужден подобно своему духовному наставнику из далекого V века. А от искуса предательства не удержались даже родные его братья…
Часто вставая и меряя тесную камеру шагами, Микаэл то мелким и ровным, а то нервным и размашистым почерком писал мучительную боль и протест Казара…
Но только ли Казара?
«Достоинств моих — больше, чем у многих, кто носит рясу, и я тот Казар, замены которому нет. Ныне же, по причине черной зависти, многие хотят быть на моем месте. Но если б могли!..
По зависти своей обо мне выдумали множество клеветы, говоря, что «Казар глаголет, будто блуд — не грех»… И невоздержанные в еде и нитье и презренные люди с удовольствием принимают такие вот слухи в помощь угнездившимся в них злым помыслам.
…И такое проповедовал Казар? Кому же, где и когда? Казар ли невежествен в писаниях, он ли невежда и неуч, чуждый закону Моисеевому и не ведающий о дарованном Христом благе? Разве сии армянские монахи не достойны большего сожаления и слез, когда выдумывают такие нелепые слухи и по зависти своей говорят недостойные вещи?!
Эти люди лишены веры и учения, в работе они ленивы и нетерпеливы, глядя на их невежество и непотребное поведение, какое выказывают они, считаешь, что поистине достойно, чтобы появилась из невежества и непотребной жизни такая ересь, когда, как говорится, «для невестки-свиньи и корыто — баня».
И есть ли в наши времена, подобный пророку
Иеремии, который воскликнул бы в горе: «О, кто отдает главу мою воде, а глаза — источником слез!», и чтобы сел я и заплакал над жалким положением нашей страны…»
Что это — только лишь перевод древнего послания или история собственной жизни? Комментарии и уточнения к историческому документу или констатация истины, что «невежественные и пустые люди преследуют в Стране Армянской лучших и нужных людей»?
Может, это было последнее слово обвиняемого на суде — несостоявшемся, но тем не менее вынесшем «высочайше одобренный приговор»?
Да, последнее слово, но одновременно — и выражение той глубочайшей веры, что он, преследуемый и гонимый при своей жизни, как и Казар Парпеци, когда-нибудь будет понят и признан будущими поколениями Страны Армянской.
Ибо
«Имена воинов свободы и их предводителя на веки вечные вспыхнут яркими звездами веред глазами грядущего поколения армян над горизонтом новой современной истории!»
13 мая Микаэл Налбандян вышел из Петропавловской крепости, чтобы отправиться в ссылку…
ЭПИЛОГСКАТИЛАСЬ ЗВЕЗДА С ПЕЧАЛЬНОГОАРМЯНСКОГО НЕБОСВОДА…
Может, наша вина лишь в том, что перед нашими глазами — дни, грядущие для армянской нации через сто лет…
Микаэл изменился до неузнаваемости. Он похудел так, что остались «лишь кожа да кости». И прежней живости не осталось. «Сердца всех друзей и знакомых горестно сжимались при виде той тени, что осталась от некогда огневого и бодрого сына нации», — вспомнит потом Очевидец.
Главной заботой его близких было сейчас ходатайствовать о замене сибирской ссылки ссылкой в какой-нибудь более теплый край. А сам Микаэл, вновь поселившийся в доме Хафафяна, в кратких промежутках между приступами болезни делал последние распоряжения по самым неотложным своим делам.
Их было немного…
Нужно получить обратно конфискованные во время ареста письма, географические карты, бумаги, фотографии… Однако министр юстиции ответил отказом на эту его просьбу.
Надо еще сообщить подписчикам, что «идея издать по возможности более точную и достоверную карту родины отныне должна считаться неосуществимой». Микаэл отправил в «Мегу Айастаии» объявление, в котором просил подписчиков получить обратно задаток за карты «у господ, продававших подписные билеты».
Далее он написал брату Серовбэ краткое письмо: «Послал маме свой портрет, сразу же вели сделать в Ростове портрет мамы и непременно вышли мне. Обязательно напишу оттуда, куда должен ехать, но пока на несколько дней останусь здесь. Всем нашим родным большие приветы. Писать больше нечего, да и времени очень мало».
Местом, «куда он должен был ехать», назначили ему Вятскую губернию. Однако после того как Сергей Боткин, студенческий друг Налбандяна, а ныне знаменитый врач, представил генерал-губернатору Петербурга князю Суворову медицинское заключение о крайне тяжелом состоянии ссыльного, Вятку удалось заменить.
В письме от 1 ноября 1865 года министр внутренних дел сообщил шефу жандармов князю Долгорукову:
«Статс-секретарь Валуев во внимание к болезненному состоянию Налбандяна, который, по удостоверению профессора Боткина, находится в крайнем положении, угрожающем перейти в чахотку, полагает: выслать Налбандяна в один из южных городов Саратовской губернии».
Одним из этих «южных городов» оказался Камышин…
Прибыв в Камышин «скорее мертвым, чем живым», Микаэл постарался первым делом найти себе комнату и сразу лечь в постель… Только через несколько дней ему удалось с помощью хины превозмочь лихорадку и встать.
Город был печальным и словно бы вымершим. Хозяин дома, однако, обнадежил, что летом жизнь несколько оживляется, так как с пароходами, идущими вверх и вниз по Волге, в городе появляются новые люди — все интереснее…
Но до лета еще далеко. Микаэл надеялся протянуть хотя бы до весны…
Весной же, в середине апреля, Налбандян решил подлечиться у врача Найденова, который, как говаривали, лечил больных кумысом «в лесной долине, где много источников».
«Там я останусь до конца сентября, — писал Микаэл родным. — Как бы там ни было, а от меня писем не требуйте: знает бог, нет у меня ни сил, ни здоровья… Когда пишу эти строки, боль в груди и спине душит меня.
…Один бог знает, доживу ли я до 1 мая, и не только я так думаю. Об этом мне откровенно сказал лучший из здешних врачей Виноградов, и я со дня на день приближаюсь к могиле. Пот, кашель и мокроты стали нескончаемыми… Врач велит мне сохранять душевное спокойствие, но…»
Получив это письмо, брат Казарос немедленно выехал в Камышин.
29 марта он был уже рядом с Микаэлом, но, увы, ничем не мог помочь день ото дня и час от часу угасавшему брату…