Глубокой тайной окружил художник прекрасные фигуры сивилл, возвещающих спасение языческому миру, говорящих о благости Того, Кто будет страдать на земле за все человечество.
Как раз напротив оживленной фигуры пророка Исайи находится Эритрейская сивилла, которая, покоясь в прекрасной гармонии форм, равнодушно перелистывает книгу судеб, с холодным безразличием к тому, что она возвещает. Совсем иначе написана Дельфийская сивилла – вся прелестная изящная фигура ее дышит огнем и оживлением. Пророки и сивиллы, окружающие среднюю часть плафона, кажется, сами изумлены и поражены грандиозными явлениями, которые они созерцают, – это различные стадии сотворения мира и грехопадения. Над хаосом творения могущественно простирает руки Создатель, отделяя свет от тьмы.
Другая картина показывает ту же мощную фигуру в бурном движении, создающем два великих светила – Солнце и Луну. Она носится над поверхностью вод океана, и в каждом ее мускуле, как и в целом, столько необъятной силы и мощи, что светила и миры кажутся только искрами, вылетающими из этого титанического существа. Совсем другою опять является фигура Бога-Творца, когда Он создает человека. Нагому, простертому на вершине горы прекрасному созданию недостает еще дыхания жизни. Но вот, несомый облаками, спускается с небесных высот Создатель. Лик Его прекрасен и благодушен, движение легко и свободно; все части Его тела находятся в полном покое, – так опускается плавно орел на распростертых крыльях. Прелестные ангелы теперь окружают Его. Уже тело начинает оживать при одном Его приближении. Первый человек пробуждается. Еще неясно сознавая свое существование, он невольно всем телом тянется к Богу. Его голова приподнята, правая рука сгибается в локте, а левая простирается вверх, и палец его касается наконец пальца Того, Кто дает ему жизнь.
За сотворением человека следуют: создание женщины, грехопадение, изгнание из рая, братоубийство и потоп.
Трудно сказать, что больше поражает при взгляде на этот плафон: целое, которое так соразмерно и прекрасно расположено, что явления творения в самом деле как будто совершаются в отдаленных от нас небесных мирах, тогда как там, где действие происходит на земле, все кажется нам близким, или частности, в которые бесконечное могущество фантазии художника вложило самое разнообразное содержание – величественное и вместе с тем доступное и простое.
На первом плане стоит красота человеческого тела. Как далек здесь Микеланджело от всех предшественников, которые, под влиянием мистических воззрений первых веков христианства, видели в человеке один лишь скелет. Правда, уже некоторые из предтечей его, в особенности же старший его современник Лука Синьорелли, начали вносить в свои произведения анатомию и перспективу, но нужен был гений Микеланджело, его титанические силы, чтобы одним мощным движением «отделить тьму от света», создать идеал в новом направлении искусства, воплотить в чудной форме стремления эпохи к возрождению души и тела, сделать немыслимым возврат к отжившим идеям. Кроме Создателя и первых людей, кроме пророков и сивилл, кроме целого ряда сцен из Нового Завета, где фигурируют старцы и юноши, женщины и дети, Микеланджело наполнил плафон почти неисчислимым множеством фигур юношей и детей. Не играя никакой существенной роли, эти фигуры служат лишь украшением, заполняя всевозможные промежутки между картинами. Нужно много времени, чтобы только поверхностно рассмотреть этот мир нагих, прекрасных форм. Каждая фигура в отдельности приковывает к себе взор зрителя, которому кажется порой совершенно немыслимым, чтобы воображение одного человека могло вместить и создать такое бесконечное разнообразие форм и движений. Изумление наше возрастает до крайних пределов, когда подумаем, что все это богатство вызвано к жизни одною памятью, одним воображением художника, без участия натуры. Понятным становится восторг Юлия II, всего Рима и даже самих врагов и завистников Микеланджело, когда капелла была открыта всем взорам. Благородный гений Рафаэля, менее всего доступный низкой зависти и расчету, вызвал у художника слова удивления и почитания. С этого времени он не переставал скорбеть о том, что посторонние люди своим вмешательством и сплетнями препятствуют его сближению со старшим гением. Он открыто признавал влияние этого гения, оно нисколько не могло умалить его славы. С другой стороны, он справедливо не верил наушникам, передававшим слова Микеланджело, который будто бы презрительно отзывался о нем и говорил, что он, Рафаэль, всем своим искусством обязан исключительно ему. Не только Челлини, Кондиви и многие другие говорят о благородстве Микеланджело и его умении ценить чужой талант, но сам Рафаэль имел случай в этом убедиться, когда Микеланджело как эксперт оценил произведение его вдвое против назначенной им самим цены.
И Рафаэль, удивляясь гению великого художника, считал счастьем родиться в его время и говорил не раз, что он благодарит за это небо.
Ценою невероятных усилий, трудов и страданий Микеланджело остался победителем в суровой борьбе. Никто не мог противиться железной воле Юлия II, но
… тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Знаменитый архитектор, строитель собора Св. Петра, говорил, что не может ручаться за прочность возводимых зданий, потому что папа его торопит. Когда же он, опровергая жалобы Юлия на леность художников, перечислял созданные ими прекрасные творения, папа гневно возражал, что тем более следует им торопиться, так как он хочет извлечь из них все скрывающиеся в них таланты. В самом деле, Юлию казалось, что земля обращается недостаточно скоро вокруг своей оси. Он был вечно недоволен «медленностью» Рафаэля, дель Пьомбо, Микеланджело, Браманте и других, хотя все они работали для него, почти не имея минуты, принадлежащей им самим.
На самом деле, Микеланджело упорным трудом расстроил здоровье и в особенности зрение, работая лежа на спине и глядя через голову назад, как этого требовала живопись на потолке. По окончании плафона он долгое время не мог читать книгу или письмо иначе, как держа их над головой. Многих усилий стоило ему восстановить зрение настолько, чтобы быть в состоянии приняться наконец за прерванную работу над гробницей Юлия II.
Четыре с половиной года, если не больше, продлилась его работа в Сикстинской капелле, и с большим трудом удавалось ему получить временный отпуск. Семья нуждалась в его присутствии, и он сам хотел видеть отца и Флоренцию; Содерини, гонфалоньер Флоренции, просил папу отпустить его на время, но Юлий II приходил в бешенство при разговоре об этом.
Наконец, уже незадолго до своей смерти, как бы предчувствуя ее и не желая умереть в ссоре со своим лучшим и благородным сподвижником, Юлий отпустил его. Не сразу, однако, он решился на это. По обыкновению, он отказал Микеланджело в его просьбе, и тот ушел взбешенный, угрожая тайно оставить Рим.
Когда один начинал сердиться, другой успокаивался. Вслед за уходом Микеланджело папа послал к нему одного из своих кардиналов передать отпуск на 28 дней, свое благословение и 500 дукатов «на развлечения карнавала во Флоренции». Последнее было очень кстати, так как семья художника требовала поддержки. О себе Микеланджело почти всегда забывал. Он жил уединенно, с одним лишь слугою, не любил ни блеска, ни шума и отдыхал, только меняя один труд на другой или за чтением Библии и Данте. Художнику было 37 лет, когда он окончил плафон. Два года спустя умер Юлий II, увековеченный Рафаэлем во фресках зала Илиодора. Со смертью папы Микеланджело ожидали новые испытания.
Три с половиной столетия щадило время плафон Микеланджело. Только дым от курений несколько затемнил его. Теперь образовались в потолке трещины, проникла сырость, и этой стихийной порче нельзя ничего противопоставить. Зато рука человека никогда не касалась этой живописи – высота плафона сохраняла ее неприкосновенной, тогда как фрески Рафаэля оказываются нередко замаранными как праздными зрителями, так еще больше попытками «восстановления». В одной драматической хронике Макиавелли говорит Микеланджело: «Я умру, и мои творения умрут, тогда как вы будете жить вечно. Вы переживете ваши создания, потому что были богом в минуты вашего творчества». Мысль прекрасная и верная по отношению к таким гениям, как Рафаэль, Микеланджело, Данте.
Глава VIII
Сан-Лоренцо. – Данте. – «Невольники»
Со смертью Юлия II престол его занял кардинал Джованни Медичи (папа Лев X). Страстный любитель и покровитель искусств, как все Медичи, он слишком любил веселье, праздники, роскошь и разгул, чтобы терпеть вблизи себя сурового Микеланджело. Кроме того, хотя последний выказывал всегда признательность дому Медичи, характер гордого, свободного флорентийца не внушал особого доверия папе, который еще кардиналом добился возвращения во Флоренцию и снова деспотически властвовал там до избрания на престол.
Рафаэль стал его избранником и любимцем, но и Микеланджело не должен был оставаться праздным. Впрочем, слишком усердно работать над гробницей Юлия II ему тоже не следовало. Гений художника должен был служить его, Льва X, собственной славе, хотя и не вблизи его особы, так как художник слишком напоминал властолюбивому папе Савонаролу и изгнание Медичи.
Лев X решил соорудить новый фасад церкви Сан-Лоренцо во Флоренции, где находился семейный склеп дома Медичи. Эту работу он поручил Микеланджело. Последний снова должен был бросить свой резец и неоконченного «Моисея» и взяться на этот раз за архитектуру. Напрасно ссылался он на договор, заключенный после смерти Юлия, согласно его завещанию, с наследниками его – кардиналами из дома Ровере. Лев X возражал, что над статуями гробницы он может работать и во Флоренции, и кардиналы должны были этим удовлетвориться. Со слезами на глазах, по словам обоих современных биографов – Вазари и Кондиви, Микеланджело оставил снова работу, бывшую всегда целью всей его жизни.
Глубина души и строгий гений Микеланджело заставили его и на этот раз отдать невольному труду все свои силы, и он создал план фасада, который привел в восхищение Льва X. Щедрый до расточительности, папа не останавливался ни перед какими издержками, и художник немедленно приступил к выполнению работы. Мы видим его снова в Карраре, где с необычайными трудностями добывает он колоссальные мраморные колонны.