Поскольку папы поблизости не было и поднимать дух войск было некому, наступление на Феррару скоро захлебнулось и угасло. Пытаясь переломить ситуацию, в первую неделю апреля Юлий вернулся в Болонью. Здесь он принял посланника императора Максимилиана, который просил, чтобы папа замирился с французами и пошел войной на венецианцев, а не наоборот. Посольство ничем не кончилось, равно как и очередная попытка примирения сторон. Дочь Юлия Феличе попробовала наладить отношения отца с Альфонсо д’Эсте, предложив брак между своей новорожденной дочерью и новорожденным сыном герцога. Юлию эта мысль не понравилась – он отправил Феличе домой к мужу, не церемонясь в выражениях и порекомендовав заниматься своим шитьем[358].
Пришел март, погода улучшилась. Французская армия второй раз подошла к Болонье, и Юлий второй раз ускользнул в Равенну. Франческо Мария и его воины попытались сделать то же самое, бежав от противника в такой позорной панике, что все пушки, равно как и весь багаж, остались брошенными на поле боя и попали в руки французов. Безоружная Болонья вскоре пала, и Бентивольо вернулся к власти после почти пяти лет изгнания. Что удивительно, неприятные новости не повергли папу в обычный для него приступ ярости. Он спокойно сообщил кардиналам, что во всем повинен его племянник и что Франческо Мария поплатится за это жизнью.
У Франческо Марии были иные представления о том, кто должен расплачиваться за поражение. Он сваливал вину на кардинала Алидози, которого в 1508 году папа назначил легатом в Болонье. Будучи безжалостным правителем, Алидози нажил в Болонье врагов не меньше, чем до того в Риме, и вызывал у населения столь сильную неприязнь, что оно только и мечтало о возвращении Бентивольо. Когда город пал, Алидози, переодевшись, бежал через ворота – причем болонцев он боялся даже больше, чем французов.
И кардинала Алидози, и Франческо Марию вызвали в Равенну – на доклад к папе. Они прибыли туда 28 мая, через пять дней после Юлия. Так уж случилось, что они встретились на Виа Сан-Витале – Алидози был верхом, Франческо Мария – пешим. Кардинал улыбнулся и отсалютовал молодому человеку. Франческо Мария ответил далеко не столь же сердечно. «Так ты наконец здесь, предатель? – вопросил он. – Получи же награду!» Выхватив из-за пояса кинжал, он вонзил его в Алидози, тот упал с лошади и час спустя скончался от раны. Последние его слова были таковы: «Я пожинаю плоды своих проступков»[359].
Новости о хладнокровном убийстве Алидози очень многими были встречены с неприкрытым восторгом. Париде де Грасси даже возблагодарил Господа за гибель кардинала. «Боже Всемогущий, – записал он на радостях в дневнике, – сколь справедлив Твой суд и сколь признательны мы должны быть Тебе за то, что Ты воздал лживому предателю по заслугам»[360]. Один лишь папа скорбел об утрате человека, который когда-то был его лучшим другом, «терзаясь и вопия к Небесам и рыдая от горя»[361]. Отказавшись от своих завоевательных планов, он потребовал, чтобы его отвезли обратно в Рим.
Но тут возникли еще более серьезные проблемы. По пути назад в Рим скорбящий папа обнаружил, что к дверям одной из церквей в Римини прикреплен документ, где сообщалось, что Людовик XII и император Священной Римской империи требуют созыва церковного собора. Соборы были делом серьезным. На них приглашали всех кардиналов, епископов и влиятельных прелатов, на этих внушительных ассамблеях вырабатывали новые церковные правила, а существующие видоизменяли или реформировали. Проводились соборы редко, но, как правило, они имели далекоидущие цели и последствия – иногда, в частности, и низложение правящего папы. Одним из недавних примеров являлся Констанцский собор 1414 года, положивший конец Великому расколу (сорокалетнему периоду существования двух пап-соперников, в Риме и Авиньоне): он сместил антипапу Иоанна XXIII и избрал Мартина V. И хотя Людовик XII утверждал, что задача собора – решение внутренних проблем Церкви и подготовка крестового похода против турок, все понимали, что истинная цель – сместить Юлия и посадить на его место кого-то другого. Если Констанцский собор положил конец Великому расколу, новый собор, который должен был собраться 1 сентября, угрожал его возобновить.
После потери Болоньи и гибели кардинала Алидози никто из папских советников не решался сообщить ему последние новости. Соответственно документ, прикрепленный к дверям церкви, стал для папы полным сюрпризом. Он только что утратил влияние над Болоньей, а теперь ему грозили еще и утратой духовной власти.
Мрачна была процессия, которая 26 июня втянулась в ворота Порта дель Пополо и вступила в Рим. Папа остановился в Санта-Мария дель Пополо, отслужил мессу и повесил над алтарем на серебряной цепочке пушечное ядро, которое Богородица отвела от него под Мирандолой. После этого процессия под палящим солнцем двинулась к собору Святого Петра. «Тем и завершился поход, тягостный и бессмысленный», – вздыхал Париде де Грасси[362]. Целых десять месяцев прошло с того дня, когда папа отправился в поход против французов. Вернувшись, он проехал в полном папском облачении по Виа дель Корсо – все еще при седой бороде. Было ясно, что в ближайшее время он ее не сбреет.
Глава 23. Новая, изумительная манера письма
В июле 1510 года Микеланджело написал Буонаррото, что, по его предположениям, работы над первой половиной свода Сикстинской капеллы скоро завершатся, а через неделю готовые фрески будут продемонстрированы публике. Год спустя торжественная демонстрация наконец состоялась, хотя и после возвращения папы из Равенны Микеланджело пришлось дожидаться этой церемонии несколько недель. Причиной задержки стало то, что Юлий решил назначить открытие фресок на праздник Успения, всегда выпадавший на 15 августа. Для него это была знаменательная дата: в 1483 году, в бытность архиепископом Авиньонским, он освятил Сикстинскую капеллу, расписанную Перуджино и его соратниками, именно на Успение.
Юлий, безусловно, уже видел фрески, создаваемые в капелле, – по словам Кондиви, он залезал на леса и осматривал работу Микеланджело. Но после того как массивные деревянные крепы были сняты, ему впервые удалось рассмотреть все произведение именно так, как и полагалось – с уровня пола капеллы. Когда балки извлекали из крепежных отверстий над окнами, видимо, поднялась страшная пыль, но папу это не остановило. Ему так не терпелось увидеть творение Микеланджело, что вечером накануне праздника он ворвался в часовню «еще прежде, чем могла улечься пыль, поднявшаяся от разборки лесов»[363].
В девять утра 15 августа в Сикстинской капелле отслужили небывалую мессу[364]. Облачение папы для этой церемонии состоялось, как всегда, на третьем этаже Ватиканского дворца, в Камера дель Паппагалло, «комнате попугая», получившей свое название потому, что в ней содержался в клетке попугай. (В Ватикане вообще было много птиц. Если бы Юлий поднялся вверх по лестнице из своей опочивальни, то попал бы прямо в птичник – uccelliera – на четвертом этаже.) После церемонии облачения его отнесли на церемониальном кресле, sede gestatoria, по двум лестничным пролетам в Сала Реджа. Потом, в сопровождении двух колонн швейцарских гвардейцев, папа с кардиналами вошли в Сикстинскую капеллу – перед ними несли крест и кадило. Папа с кардиналами преклонили колени на rota porphyretica, каменном круге на полу, потом поднялись, прошествовали через восточную половину часовни, мимо мраморной перегородки для хора – и вступили в святая святых в дальнем ее конце.
Капелла была набита паломниками и зеваками, мечтавшими первыми увидеть расписанные своды. «Мнение, составившееся о Микеланджело, – повествует Кондиви, – и возлагавшиеся на него надежды привели весь Рим в Сикстинскую капеллу»[365]. Один из присутствовавших проявлял особый интерес. Рафаэлю наверняка предоставили удобное место, с которого он мог полюбоваться достижениями своего соперника, – ведь два года назад он стал членом Папской капеллы, получив должность секретаря папской канцелярии (scriptor brevium apostolicorum) – почетную должность (за отправление которой ему платили около полутора тысяч дукатов), которая давала право на место неподалеку от папского трона в святая святых.
Увидев фреску Микеланджело, Рафаэль, как и все в Риме, был поражен «новой, изумительной манерой письма»[366], о которой теперь заговорили повсюду. Фреска произвела на Рафаэля столь сильное впечатление, что, по словам Кондиви, он тут же решил сделать попытку получить заказ на завершение этой работы. Он опять же рассчитывал на содействие Браманте, который, как утверждает Кондиви, обратился к папе с этой просьбой вскоре после Успения: «Узнав об этом, Микеланджело очень рассердился. Он отправился к папе и стал жаловаться на все оскорбления, которые он терпит от Браманте»[367].
То, что Рафаэль хотел перехватить заказ Микеланджело, выглядит довольно удивительно. Роспись всех четырех стен Станцы делла Сеньятура он закончил вскоре после возвращения Юлия в Рим – на всю работу ушло около тридцати месяцев[368]. Закончив «Парнас», Рафаэль переместился к последней нерасписанной стене – той, перед которой должны были стоять принадлежавшие папе книги по юриспруденции. Над окном он изобразил в виде женских фигур основные добродетели: благоразумие, умеренность и мужество – последняя, в виде дани Юлию (который, безусловно, нуждался в мужестве в этот непростой момент своей карьеры), сжимает в руке увешанный желудями дуб. По обеим сторонам от окна Рафаэль поместил исторические сцены: та, что справа, носила сложное название «Папа Григорий IX одобряет декреталии, врученные ему святым Раймундом Пеньяфортом», та, что справа, не менее громоздко именовалась «Трибониан передает пандекты императору Юстиниану». В первой композиции имелся портрет Юлия с белой бородой – он был представлен в виде Григория IX. Бородатый Юлий, одобряющий декреталии, смотрелся довольно смешно, ибо являлся автором целого ряда папских декретов, воспрещавших священникам носить бороду.