Вдохновленный неудачей Регенсбургского рейхстага, непримиримый «ястреб» кардинал Карафа убедил Павла III создать римскую инквизицию по образцу испанской, чтобы насаждать религиозное единомыслие, и был назначен одним из Великих инквизиторов. Вознамерившись во что бы то ни стало искоренить ересь, Карафа лично оплатил запоры и цепи для новой темницы инквизиции. «Даже если бы еретиком оказался мой собственный отец, – объявил он, – я собрал бы хвороста, дабы сжечь его на костре»[1314]. Разгром еще не достиг своей завершающей фазы, но тень подозрения уже упала на все проявления богословского инакомыслия.
Одной из первых жертв инквизиции сделались спиритуалы. Когда Бернардо Окино, генерального викария ордена капуцинов и любимого проповедника Виттории Колонна, в августе 1542 года вызвали в Рим, он бежал через Альпы в кантон Женева, который только что объявил себя кальвинистским государством. Вслед за ним отправился в изгнание еще один ведущий представитель спиритуалов, Петр Мартир Вермильи. Их отступничество произвело на общество впечатление столь же шокирующее, сколь и измена Бёрджесса и Маклейна во время холодной войны, и, естественно, под подозрение попали все друзья перебежчиков, оставшиеся на родине. Когда Маркантонио Фламино умирал в 1550 году, кардинал Карафа застыл возле его смертного одра, жадно пытаясь уловить признаки ереси.
Тем временем 20 августа 1542 года был подписан очередной контракт на выполнение гробницы Юлия II. Снизойдя к прошению Микеланджело, наследники Юлия подтверждали, что все статуи, включая «Жизнь Деятельную» и «Жизнь Созерцательную», будут завершены Раффаэлло да Монтелупо[1315]. Однако герцог Урбинский не прислал своего согласия, и это повергло Микеланджело в величайшую тревогу, не давая ему «не то что писать, но и жить»[1316].
Не названный по имени монсеньор, возможно племянник папы Алессандро Фарнезе, просил Микеланджело писать картины и ни о чем не беспокоиться. Микеланджело дал памятный ответ: «Картины пишут головой, а не руками; и тот, кто потерял голову, только позорится. Поэтому, пока дело мое не наладится, я ничего путного не сделаю». После чего мастер предался многословным самооправданиям и принялся пересказывать историю работы над монументом начиная с 1505 года.
Судя по тону, Микеланджело находился на грани нервного срыва; защищаясь от подобных нападок, заметил он, он обречен обезуметь или сделаться одержимым, «pazzo». Пожалуй, это письмо свидетельствует, что Микеланджело начинала овладевать мания преследования. Он утверждал, что никогда не прибегал ни к какому мошенничеству: «[Я] не вор и не ростовщик, но флорентинский гражданин благородного происхождения и сын порядочного человека»[1317]. Соблазнительно предположить, что паническая атака Микеланджело была вызвана бегством Окино; он наверняка знал, насколько оно повергло в трепет и взволновало Витторию Колонна[1318].
В конце концов он сдался и решил самостоятельно закончить «Жизнь Деятельную» и «Жизнь Созерцательную». Как он поведал Луиджи дель Риччо, он смирился с тем, что будет сидеть дома, пока не завершит статуи, поскольку в противном случае герцог Урбинский отказывался ставить свою подпись под контрактом. Ему это подходит «лучше, чем таскаться каждый день во Дворец»[1319] писать фрески. Таков был финал этого заказа, после многолетних страхов, гнева и нескончаемых переговоров.
В ноябре 1542 года Микеланджело снова приступил к росписям. За те тридцать пять лет, что прошли со времен создания героических и внешне прекрасных персонажей Сикстинской капеллы, его ви́дение человечества в корне изменилось. На фреске «Обращение Савла», первой из двух, выполненных для капеллы Паолина предположительно в 1542–1545 годах, люди предстают каким-то теснящимся стадом, сбившимся в кучу, робким и испуганным[1320]. Христос словно пикирует с небес наподобие некой ракеты, из его десницы исходят лучи золотистого света, а маленькая группа людей на пути в Дамаск разлетается в разные стороны, словно разметанная взрывом. На дыбы становится великолепный конь, последний в череде созданных Микеланджело героических образов животных, а свита Савла бросается врассыпную, зажимает уши, закрывает лицо или опрокидывается на землю, точно снесенная с ног божественным ветром. Самого будущего святого словно бы властно сбрасывает с коня длань Господня. Он распростерся на камнях, тщетно пытаясь прикрыть взор от ослепительного света откровения. Некоторые из ангелов, окружающих Христа, прекрасно и целомудренно наги, а значит, Микеланджело не вовсе отверг мысль, что телесная красота может отражать божественную благодать. Смертные же по большей части напоминают бесформенные комья земли, черты их грубы. Они обитают на каком-то невыразительном нагорье[1321], вдали виднеется игрушечный замок – Дамаск. В «Обращении Савла» нет ни следа той веры в человека и его божественную природу, на которой был основан весь замысел Сикстинской капеллы.
Обращение Савла. Капелла Паолина, Ватикан. 1542–1545
Высказывались предположения, что святому Павлу, ослепленному, низринутому наземь властью и могуществом Христа, Микеланджело придал собственные черты[1322]. Намеренно ли он написал автопортрет, или это был полуосознанный либо вовсе бессознательный выбор? Микеланджело и сам задумывался о том, что художник, почти не отдавая себе в этом отчета, может запечатлеть себя в своем творении; об этом свидетельствует, в частности, мадригал, сочиненный примерно в это время. Он открывается строками: «Как иногда ваяешь в твердом камне / В чужом обличье собственный портрет…»[1323]
После смерти Анджелини в 1540 году обязанности секретаря и управляющего делами Микеланджело взял на себя Луиджи дель Риччо. Подобно многим из римского окружения Микеланджело, он был банкиром по профессии – служил в римском отделении банка Строцци и Уливьери – и флорентийцем по рождению[1324]. Однако дель Риччо был не просто предприимчивым и успешным финансистом. Почти десять лет он выступал ближайшим советчиком Микеланджело, иногда брал на себя роль редактора, в частности готовил к печати сборник его стихов (этот замысел после смерти дель Риччо так и остался невоплощенным).[1325]
Круг общения Микеланджело, по-видимому, ограничивался почти исключительно дель Риччо и Донато Джаннотти. Так, 29 августа 1542 года, в День усекновения главы Иоанна Предтечи, дель Риччо пригласил его на ужин: «Если желаете доставить всем удовольствие, приходите сегодня вечером в банк поужинать с нами»[1326]. К сожалению, Микеланджело не сумел присоединиться к друзьям, поскольку дал всем домашним слугам выходной и никому не мог поручить передать письмо или проводить его по ночному Риму с фонарем: «Бедняк, вынужденный полагаться только на себя, часто поневоле нарушает правила вежливости»[1327].
Может быть, он просто искал отговорок. Судя по всему, Микеланджело по-прежнему избегал общества. В первом из двух «Диалогов о числе дней, проведенных Данте в поисках Ада и Чистилища», которые Донато Джаннотти сочинил в середине сороковых годов XVI века, есть сцена, наглядно демонстрирующая, как трудно было выманить художника из его убежища и заставить проводить время с друзьями[1328]. Подробно обсудив хронологию «Божественной комедии», участники диалога расстаются примерно в полдень, а четверо приятелей решают встретиться в тот же день вечером. Кроме того, дель Риччо настаивает, что все они должны прийти к нему на ужин, но Микеланджело отказывается, он-де хочет побыть в одиночестве, опасаясь, что общество друзей за ужином слишком развлечет его: «Рассчитывая, что я, как вы говорили, развлекаясь с вами, снова соберу и обрету себя, я в действительности себя растеряю и утрачу».
Естественно, дель Риччо это представляется нелепым, ведь у него соберутся талантливые и обаятельные люди, их обществом нельзя не восхищаться, они восторгаются творчеством Микеланджело и жаждут его увидеть, будут музыка и танцы, которые прогонят прочь всякую меланхолию (хотя вообразить танцующего Микеланджело довольно трудно). Однако он возражает, что даже неспешная утренняя прогулка по лугам и виноградникам римского disabitato слишком угрожает его хрупкому «я»; вечер в компании друзей тем более нарушит его душевное равновесие. В мрачном средневековом духе он настаивает, что лучше всего нам предаваться размышлениям о смерти: «Надо подумать о смерти. Эта мысль – единственное, что позволяет нам снова познать самих себя, что сохраняет наше единство, не давая себя похитить ни родственникам, ни друзьям, ни сильным мира сего, ни тщеславию, ни алчности, ни прочим порокам и грехам, похищающим человека у человека и держащим его в состоянии растерянности и рассеянности, никогда не позволяя ему снова себя обрести и воссоединить»[1329].
Несмотря на ворчливость и брюзгливость художника, с дель Риччо его объединяла любовь к поэзии, кулинарные вкусы и возведенное в культ обожание юноши, племянника дель Риччо по имени Франческо, или Чеккино, дель Браччо. Пригожий и обаятельный, Чеккино, в сущности, был приемным сыном дель Риччо, а Микеланджело, дель Риччо, Джаннотти и весь римский кружок флорентийских изгнанников нещадно его баловали