Естественно, что с избранием нового папы четыре месяца спустя хулители Микеланджело воспрянули духом. Согласно папским анналам, они утверждали, будто благородное сооружение, спроектированное Браманте и «чудесно украшенное» Антонио да Сангалло, «разрушил до основания», Микеланджело, низринувший камни, которые возвели они ценой невероятных затрат, и тем самым очернил их и умалил славу святого Петра, выстроив в память его всего лишь какую-то небольшую церковь. Коротко говоря, «всюду воцарился хаос из-за решений, принятых одним-единственным человеком»[1420]. Сторонники покойного Антонио да Сангалло пребывали в ярости и, более того, привлекли на свою сторону уполномоченных Ведомства по делам возведения собора.
В начале 1551 года, дабы обсудить все эти жалобы, было созвано совещание, драматический апогей которого описывает Вазари. Уполномоченные, представляемые кардиналами Джованни Сальвиати и Марчелло Червини, посетовали, что одна из полукруглых ниш окажется слишком темной, если выстроить ее так, как задумал Микеланджело (эта часть здания именовалась Капеллой французского короля, поскольку была преемницей старинной капеллы Санта-Петронилла, для которой Микеланджело высек из мрамора «Пьету» полвека тому назад). Микеланджело отвечал, что намерен пробить еще три окна в своде над нею. Тут кардинал Червини не выдержал и взорвался: «Но вы же никогда нам об этом не говорили!»
Микеланджело дал ответ, исполненный самоуверенной надменности, едва ли не походившей даже на гордыню: «Я не обязан и не желаю говорить никому, и даже Его Святейшеству, о том, что я обязан или хочу делать. Ваше дело – доставать деньги и следить за тем, чтобы их не воровали, о проекте же постройки предоставьте заботиться мне».
В этом «обмене любезностями» сквозила и личная неприязнь собеседников друг к другу, ведь кардинал Червини выступал как суровый реформатор непримиримо традиционалистского толка, а в то время, когда римская инквизиция все пристальнее присматривалась к друзьям Микеланджело – спиритуалам, занимал пост в ее составе. Далее уполномоченные Ведомства обвинили Микеланджело в том, что избранный им план церкви непристоен и даже противоречит христианским догматам. Они утверждали, что Микеланджело «возводит храм в форме солнца, испускающего лучи»: дело в том, что центрическое круглое здание с исходящими от него, наподобие лучей, бастионами действительно могло показаться кому-то странным и языческим.
Как всегда, Микеланджело было важно сохранить полный контроль над ситуацией. Обращаясь к папе, он воскликнул: «Если же усилия, какие я положил, не приносят душе утешения, значит даром я теряю время и труды!» Тем самым он намекал, что, если базилика не будет возведена согласно его собственному плану, работа не принесет ему удовлетворения. Собор Святого Петра был его даром Господу. Во время совещания Юлий III решительно стал на сторону Микеланджело и положил руку ему на плечо со словами: «Вознаграждены будут и душа ваша, и тело, в том не сомневайтесь»[1421].
Понтификат Юлия во многом стал продолжением правления Павла III, не в последнюю очередь потому, что он, подобно своему предшественнику, неизменно поддерживал Микеланджело. На протяжении многих лет занимавший важные церковные должности дипломат и специалист по каноническому праву, он столь же долго пребывал при папском дворе. Во время захвата Рима он оказался в числе заложников, взятых имперскими войсками; его подвешивали за волосы и подвергали унизительной шутовской казни[1422]. Он видел, каким почетом окружают Микеланджело два его предшественника, и полностью разделял их восхищение его творчеством. Его восторг перед автором «Давида» и «Страшного суда» зачастую принимал гротескные черты. По словам Кондиви, папа не только во всеуслышание заявлял, что с радостью готов отдать годы собственной жизни и пожертвовать собственной кровью, лишь бы продлить жизнь художника, но и что, если Микеланджело умрет, он велит забальзамировать его тело, чтобы останки великого мастера вечно пребывали рядом с ним[1423].
Юлий проявлял эксцентричность и во многом другом. Подобно Павлу III и Клименту VII, он отличался непотизмом. Он пожаловал кардинальский сан пятерым своим родственникам, а это уже выходило за рамки приличий. Скандал вызвало одно из этих назначений, а именно дарование кардинальской шапочки Инноченцо дель Монте (1532–1577), отчасти потому, что ему исполнилось всего семнадцать и он был приемным сыном брата папы, отчасти из-за широко распространившихся слухов, будто он – папский любовник. Сплетники уверяли, будто Юлий влюбился в Инноченцо, носившего в ту пору имя Сантино, сына одного из его слуг, когда тому было всего тринадцать. Согласно другой версии, он был нищим, которого Юлий подобрал где-то на улицах Пармы, или внебрачным сыном папы. Ни одна из этих историй не способствовала укреплению авторитета Церкви[1424].
Новый папа любил наслаждения и разбирался в искусствах. Он потратил немалые деньги на великолепную резиденцию в полях неподалеку от Порта дель Пополо (Фламиниевых врат). Это здание, получившее имя Вилла Джулия, было спроектировано архитектором Джакомо Бароцци да Виньола (1507–1573) под руководством Вазари. Во время строительства ничего не делалось «без мнения и суждения» Микеланджело[1425]. (Не исключено, что в тот вечер, когда Микеланджело уронил светильник, Вазари пришел к нему именно за рисунком, запечатлевшим какие-то архитектурные детали Виллы Джулия.)
При жизни Юлия Микеланджело единолично распоряжался возведением собора Святого Петра, хотя его противники не сдавались. Уполномоченные подали папе докладную записку, в которой выражали недовольство поведением Микеланджело, особенно его «манией» сносить все, что выстроил его предшественник. «Впрочем, – лаконично замечали они, – если папа удовлетворен ходом строительства, нам более нечего сказать»[1426].
У Микеланджело нашлись и другие супостаты. В 1550 году вышел в свет еще один том писем Аретино, включавший совершенно новое о «Страшном суде». За то время, что прошло между двумя письмами, Аретино успел обидеться на мастера за отказ вознаградить его лесть картоном для секции «Страшного суда» (который писатель счел весьма подходящим подарком, о чем без стеснения и сообщил Микеланджело). В конце концов он разразился красноречивыми обвинениями в адрес художника, собрав воедино все враждебные критические отзывы о фреске: Микеланджело осмелился не только «написать мучеников и девственниц в неподобающих позах, но и показать грешников, уволакиваемых демонами в преисподнюю за срамные части», и изобразил он все это не в борделе, дословно: bagnio (бане), но в «священнейшей капелле всего мира».
Далее Аретино упрекал Микеланджело в его печально известной склонности к уединению: «Ощущая собственную божественность, Вы не удостаиваете своим обществом окружающих». Он указывал, что если бы Микеланджело подарил ему рисунок, который он просил и которого, очевидно, так и не получил, то посрамил бы тех, кто уверяет, будто он делает такие подарки лишь молодым людям – своим любимцам, «неким Герардо и Томмазо»[1427].
Хотя злоба Аретино была вызвана личной обидой, а его лицемерие, если учитывать, что высказывал его знаменитый порнограф, просто поражало бесстыдством, потоки критики в адрес «Страшного суда» не иссякали. В 1549 году некий анонимный флорентиец выразил отвращение плотской, мирской светскостью, свойственной большинству тогдашних картин на религиозные сюжеты, и возложил вину за их непристойность лично на Микеланджело и на Павла III: он, дескать, позволил написать столь «грязную и непристойную» картину в капелле, где совершается Божественная литургия[1428]. В обществе росло и крепло убеждение, что «Страшный суд» нельзя оставлять в его нынешнем виде.
Однако, вероятно, более всего уязвил Микеланджело фрагмент письма Аретино, где тот утверждал, что мастер не сдержал слово и не завершил гробницу Юлия II, хотя и получил за нее огромный гонорар от самого папы и его наследников. Даже законченная, гробница продолжала беспокоить Микеланджело. В 1553 году литературный единомышленник и помощник Микеланджело Аннибале Каро написал секретарю герцога Урбинского: Микеланджело-де до сих пор «столь огорчен той немилостью, в которую впал у герцога, что одно это способно прежде времени свести его в могилу»[1429].
Желание предъявить миру свой вариант истории строительства гробницы, вероятно, вдохновило или даже подстегнуло Микеланджело на создание второй своей биографии, которое он поручил своему ассистенту Кондиви, почти наверняка в соавторстве с Каро[1430][1431]. Возможно, существовали и другие причины опубликовать собственное жизнеописание. Вазари, хотя и упрекал Джовио за ошибки и неточности, сам допустил немало погрешностей и многое не включил. Более того, он изложил рассказ о жизни Микеланджело с собственных литературных позиций, в своем собственном стиле. В отношениях между биографом и его героем, если он еще жив, неизбежно появляется напряженность. Перспектива увидеть свою биографию и не узнать себя глубоко тревожила Микеланджело, страстно жаждавшего полностью подчинить себе все аспекты своего творчества.
История уже знала образец краткой автобиографии, объемом всего в несколько страниц, созданной флорентийским скульптором XV века Лоренцо Гиберти. Однако, в сущности, жизнеописание, составленное Кондиви, ознаменовало собой появление нового жанра; его, как и многое другое, будь то в камне, в красках или в стихах, изобрел Микеланджело. В результате перед читателем его жизнеописание предстало сокращенным до ряда ярких, эффектных сцен: вот отрок-ваятель встречает в саду скульптур Лоренцо Медичи, вот молодой мастер скачет прочь из Рима, спасая свою жизнь, вот он бросает вызов Юлию II в Болонье, – и именно так с тех пор мир воображает путь Микеланджело. Однако, как и многие другие поздние творения Микеланджело, «Жизнеописание» производит впечатление замысла, от которого мастер отвлекся, не успев завершить, и который заканчивали другие (отсюда и те странные ошибки, что в нем встречаются).