Эпизоду с головой мраморного фавна свойственна некая сказочная атмосфера, не ставящая под сомнение его подлинность, но кратко и емко передающая те детали, на которые Лоренцо мог опираться в процессе отбора юных талантов. По-видимому, Лоренцо также видел несколько рисунков Микеланджело; весьма вероятно, что он и до появления Микеланджело в саду скульптур слышал о его чрезвычайно многообещающем даровании.
Решив принять Микеланджело в число своих домочадцев, Лоренцо осведомился, чей он сын. «Ступай к отцу, – повелел он, – и передай, что мне угодно с ним поговорить». Услышав приказание Лоренцо, Лодовико преисполнился тревоги и пришел в ужас оттого, что его призывает к себе могущественный правитель города. «Он принялся сетовать на то, что у него-де отнимают сына, одновременно без умолку повторяя, что не допустит, чтобы сын его сделался камнерезом». Потребовалось немало времени, чтобы уговорить Лодовико отправиться к Лоренцо, и убеждали его в том многие, включая Граначчи, а может быть, и Гирландайо. На самом деле подобная аудиенция в палаццо Медичи была редкостной удачей; обычно Лоренцо осаждали флорентийские граждане, жаждущие милостей (один свидетель как-то насчитал в толпе просителей сорок человек), и зачастую требовалось более одного визита, чтобы удостоиться хотя бы краткой аудиенции у властителя города.
Когда негодующего Лодовико наконец волоком приволокли пред очи Лоренцо Великолепного, тот спросил у него о роде его занятий. Лодовико со сдержанной гордостью отвечал, что пребывает в почти совершенной праздности: «Я никогда не занимался никаким ремеслом, но неизменно жил на маленький доход, получаемый с имений, унаследованных мною от предков». Тогда Лоренцо предложил употребить свою власть, дабы назначить его на любую должность, каковая придется ему по вкусу: «Воспользуйтесь моим предложением, ибо я сделаю для вас все, что в моих силах». Впрочем, в итоге отец Микеланджело потребовал должность мелкую и жалкую, синекуру с небольшим окладом на мытном дворе. «Лоренцо Великолепный похлопал его по плечу и с улыбкой промолвил: „Вы обречены жить в бедности“, так как ожидал, что Лодовико попросит большего»[178].
Даже шестьдесят лет спустя Микеланджело помнил этот эпизод в мельчайших деталях и не переставал гневаться на отца, пытавшегося помешать ему ступить на избранный путь, как не переставал стыдиться ничтожности отцовских притязаний.
Глава пятаяДревности
Когда Лоренцо показал ему свою коллекцию, он, не уставая дивиться богатству представленных мраморов, драгоценных камней, хрусталей, а также искусству, с коим созданы изысканные предметы, но более всего ее невероятному изобилию, промолвил: «Ах, вот что по силам совершить увлеченности и любви! Это поистине королевская коллекция, но ни один король не мог бы собрать такую, даже употребив всю свою власть, потратив свою неисчерпаемую казну или развязав войну».
Битва кентавров. Деталь левой части композиции. Ок. 1492
Лоренцо отвел Микеланджело «в своем доме хорошую комнату, предоставив ему все удобства, какие он только мог пожелать»[180]. По-видимому, она располагалась не в самом палаццо Медичи, где размещалась комната Бертольдо, обставленная такими предметами, как «кровать с периной и подушкой, набитой старыми перьями», «обеденный стол», «старинный сундук, расписанный античными сценами», и приютившая некоторые его рабочие инструменты; все вышеназванное было перечислено в инвентарном каталоге после смерти Лоренцо[181]. Вероятно, Микеланджело жил в сходных условиях, но в одном из имений Лоренцо. Не исключено, что его разместили возле сада скульптур в Сан-Лоренцо, где, согласно налоговой декларации середины девяностых годов XV века, имелись «крытая галерея, покои и кухня»[182].
Вазари добавляет, что Лоренцо «подарил ему красный плащ»[183], видимо, для того, чтобы придать элегантность его облику, а также назначил жалованье в пять дукатов в месяц. Подобные щедрые поощрения талантливого отрока отвечали политике Лоренцо в целом, как понимал ее Макиавелли: «Величайшую склонность имел он ко всем, кто отличался в каком-либо искусстве, крайне благоволил к ученым…»[184]
Отчасти выдающиеся достижения Лоренцо, уместившиеся в относительно короткую жизнь, объясняются тем, что на самом деле он стоял во главе целой команды. Гигантский объем его корреспонденции – во многом следствие усилий секретарей, которые вели его переписку. Предметы искусства для его коллекции отбирали и тщательно исследовали многочисленные консультанты, в том числе Бертольдо и Нофри Торнабуони. Выражаясь современным языком, его двор представлял собой этакий «мозговой центр», составленный из ведущих интеллектуалов Европы конца XV века.
Доменико Гирландайо. Утверждение устава францисканского ордена. Деталь: Анджело Полициано и сыновья Лоренцо Медичи. 1479–1485
Среди них был и Полициано (1454–1494). Получивший при рождении имя Анджело Амброджини и взявший в качестве псевдонима латинизированное название родного городка Монтепульчано, он являлся одним из лучших итальянских поэтов и знатоков классической древности своей эпохи. Кондиви, возможно, повторяя мнение Микеланджело, описывал его как человека «необычайно ученого и проницательного». К 1490 году дружба Полициано с Лоренцо длилась уже около двадцати лет. Он служил домашним учителем его сыновей; Полициано, смуглого человека с крючковатым носом и затененными щетиной щеками, можно увидеть на фреске работы Гирландайо: он ведет вверх по лестнице сыновей Лоренцо.
По-видимому, Полициано взял Микеланджело под крылышко. Писатель и ученый «горячо полюбил Микеланджело», всячески побуждал его заниматься науками, пересказывал молодому художнику античные сюжеты и давал ему всевозможные задания[185]. Полициано жил почти по соседству с садом скульптур в Сан-Марко, в другом саду, принадлежавшем покойной супруге Лоренцо Клариче.
Трудно сказать, зиждилась ли его привязанность к талантливому юноше на чем-то большем, нежели желание открыть для него сокровища классической культуры. Впрочем, несомненно, что Полициано испытывал чувственную склонность к молодым мужчинам и активно искал их общества, а пятнадцати-шестнадцатилетний Микеланджело как раз достиг возраста, который представлялся старшим флорентийцам наиболее подходящим для вовлечения юнцов в подобные любовные связи.
Особенностью и привлекательной чертой двора Медичи было то, что он не был настоящим двором, ведь, по крайней мере официально, Медичи не имели титула правителей, а оставались всего-навсего богатыми флорентийскими гражданами. Потому в доме Лоренцо царили куда более свободные нравы, чем обыкновенно принято в аристократических и правящих кругах. Сын папы Иннокентия VIII Франческетто Чибо, который женился на дочери Лоренцо Марии Маддалене, даже сетовал, что в палаццо Медичи его принимают недостаточно торжественно и церемонно. Тогда ему объяснили, что чем более Медичи обращаются с кем-либо как с членом семьи, тем более чести ему оказывают[186].
Поскольку при дворе Лоренцо были приняты подобные скорее буржуазные манеры, за столом гостей рассаживали, не очень-то озабочиваясь титулами, званиями и положением. Спустя шестьдесят лет Микеланджело с удовольствием вспоминал, как милостиво разговаривал с ним Лоренцо – за столом и не только. Естественно, за трапезой у Медичи собиралось множество интересных людей. Очень часто, с гордостью говорил впоследствии Микеланджело, ему отводили место более почетное, нежели сыновьям Лоренцо и именитым гостям. На протяжении нескольких поколений Микеланджело предстояло общаться со многими представителями знаменитого семейства, но, судя по всему, он никого из них не уважал, да, пожалуй, и не любил, как Лоренцо.
Среди писателей и мыслителей, которых можно было в любой день встретить за ужином в доме Лоренцо, были такие состоявшие в его свите интеллектуалы, как Марсилио Фичино (1433–1499) и граф Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494). На подростка, даже не завершившего образования в латинской школе, подобная компания, видимо, производила ошеломляющее впечатление: если прибегнуть к современной аналогии, это примерно то же, что попасть от заводского станка за профессорский стол в оксфордской столовой. Интересно, многое ли мог понять Микеланджело в беседах об античной литературе и темной философии? Впрочем, он был чрезвычайно одаренным отроком и интуитивно вполне мог постичь идеи, витавшие в том воздухе, которым дышало его окружение.
Несомненно, теории, разделяемые блестящими интеллектуалами при дворе Лоренцо, вновь и вновь появляются в поэзии Микеланджело десятилетия спустя. Фичино, в прошлом воспитателю Лоренцо, принадлежит ведущая роль в возрождении неоплатонизма – эзотерического мистического учения поздней Античности. Кроме того, он первым перевел на латынь все произведения Платона, почти неизвестные на Западе прежде, в Средние века. Он сделал достоянием европейской мысли того времени термин «платоническая любовь». В основе этого понятия лежит впервые предложенная Платоном в диалоге «Пир» идея о том, что любовь может быть стезей, ведущей к постижению Божественного начала, то есть Господа. С точки зрения Фичино, да и Платона, подобную любовь зачастую испытывали друг к другу двое мужчин (отсюда и второе значение термина «платоническая любовь»).
«Облик человека, в силу того что преисполнен добра, дарованного ему Господом, прекрасен и усладителен для взора, – писал Фичино в „Комментарии на «Пир» Платона“, – часто зароняет искры своего великолепия, через взор созерцателя, в его душу»