[210]. Звучит правдоподобно, единственная проблема заключается в том, что ни в одном классическом тексте не упоминается подобного сюжета.
Впрочем, в Книге двенадцатой Овидиевых «Метаморфоз» содержится описание кровавого конфликта с участием кентавров. Вероятно, именно эту историю изложил Полициано молодому скульптору, но Микеланджело не стал точно передавать описанные в поэме события, поступив вполне[211] разумно, ведь многие подробности, упомянутые у Овидия, невозможно воспроизвести в таком материале, как мрамор, который покрывается трещинами, если высекать на нем тонкие, мелкие детали. В битве по большей части рубят мечами и стреляют из лука, однако ни мечи, ни стрелы, ни луки для высекания в камне не годятся; не подходит для этой цели и «оружие» Тезея, «древний сосуд для смешивания вина с водой»[212].
Битва кентавров. Ок. 1492
По своему темпераменту Микеланджело вообще не терпел пустых многословных подробностей и не склонен был пояснять обстоятельства выбранных сюжетов. На протяжении всей своей карьеры он предпочитал опускать такие малозначительные аксессуары, как атрибуты святых, и эта привычка потом частенько озадачивала искусствоведов. Насколько это было возможно, он любил показывать свои фигуры именно так, сосредоточиваясь на изображении тела в движении, его мускулов, производимого им впечатления.
Как и во всех ранних произведениях Микеланджело, в «Битве кентавров» можно обнаружить ошибки, свойственные начинающему. Например, коленопреклоненный кентавр изображен в очень странном ракурсе, однако «Битва кентавров» – гигантский шаг вперед по сравнению с «Мадонной у лестницы» и первое несомненное проявление огромного таланта Микеланджело. Выражаясь метафорически, он уже сразил одного из своих предшественников этой работой. На ее фоне «Битва» Бертольдо предстает неловкой и эклектичной.[213]
Воины Микеланджело, представленные в барельефе «Битва кентавров», – смертные, которых он заново создал и довел до совершенства в своем воображении. Им свойственна свобода и непринужденность, их движения уверенны и плавны, в их размеренных жестах нет ничего от неестественной, напряженной порывистости, которую демонстрируют персонажи Поллайоло. Это смертные, какими их видело искусство Древней Греции и Древнего Рима, но теперь художник Ренессанса вдохнул в них новую жизнь и новые силы для новых свершений, новых открытий, нового знания.
Таков был один из уроков, полученных Микеланджело при дворе Лоренцо. Второй урок был духовным и философским. Кондиви вспоминал, как, говоря о любви, что случалось часто, Микеланджело неизменно следовал идеям Платона. Его ум, как и его вкус, сформировался под влиянием двора Медичи.
Глава шестаяПьеро Медичи и бегство в Болонью
Точно так же, с великим усердием и внимательностью, Микеланджело читал Святое Писание, и Ветхий Завет, и Новый, а также труды тех, кто сами занимались их изучением, например Савонаролы, к коему он неизменно испытывал глубокое почтение и живой голос коего навеки сохранил в памяти. К тому же он всегда любил красоту человеческого тела, как пристало тому, кто знает ее основательно, в мельчайших подробностях.
Распятие. Деталь. Ок. 1492–1494
Спустя восемнадцать месяцев после того, как Микеланджело вступил в свиту Лоренцо, в конце 1491 года на вилле Поджо-а-Кайано, в окрестностях Флоренции, умер Бертольдо. Один современник отмечал в письме, что «эта утрата повергла Лоренцо в глубокую скорбь»[215]. 29 декабря, через день после ухода Бертольдо, Лоренцо сам пережил тяжелый приступ своего неизлечимого недуга. 19 января его секретари сообщали, что он не покидал дворец уже в течение двадцати двух дней. В третью неделю февраля он немного оправился от болезни, начал работать, перемежая серьезные труды пустяками, но 28 февраля его состояние снова ухудшилось[216].
В результате Лоренцо не смог принять участия в публичных празднествах, ознаменовавших величайшее достижение его жизни: официальное возведение в кардинальский сан его среднего сына Джованни. Из всех триумфов Лоренцо этот имел самые далекоидущие последствия. Поскольку Джованни сделался кардиналом, а потом и папой римским, Медичи превратились в одну из правящих династий Европы.
В 1489 году Лоренцо уговорил папу Иннокентия VIII возвести своего тринадцатилетнего сына Джованни в сан кардинала-дьякона и преуспел главным образом потому, что папа задолжал банку Медичи внушительную сумму. Даже по меркам XV века это было скандальное назначение, и папа пошел на сомнительную сделку только при условии, что ее сохранят в тайне (соглашение это торжествующий Лоренцо тотчас нарушил). Теперь пришло время официального возведения в кардинальское достоинство. Юноша, достигший шестнадцати лет, получил кардинальскую шапочку 10 марта. На следующий день он слушал мессу в соборе Санта-Мария дель Фьоре и принимал подарки Синьории, доставленные целым караваном из тридцати носильщиков. Терзаемый недугом, Лоренцо все же заставил себя появиться на торжественном пиршестве, устроенном в ознаменование этого карьерного взлета в парадной столовой палаццо Медичи, где Джованни любезно занимал почетных гостей: влиятельнейших граждан Флоренции и чужеземных сановников и прелатов. Вероятно, Микеланджело был свидетелем этих событий, которым суждено было кардинальным образом изменить и его собственную жизнь, и будущее Флоренции.
18 марта Лоренцо отправился на свою виллу в Кареджи вместе с Полициано и другими приближенными, и на некоторое время ему сделалось лучше. Он поведал Полициано, что если переживет приступ недуга, то посвятит свою жизнь поэзии и ученым занятиям, и тот отвечал, что его соотечественники-флорентийцы никогда не согласятся отпустить его. Впрочем, ранним утром 9 апреля Лоренцо все-таки умер в возрасте сорока трех лет. Его тело было перенесено в монастырь Сан-Марко, а на следующий день он был погребен в церкви Сан-Лоренцо. По словам Кондиви, «Микеланджело вернулся в дом своего отца; он столь горевал, что много дней не мог ни за что взяться»[217].
Почти всю жизнь Микеланджело будет неразрывно связан с семейством Медичи, однако, судя по воспоминаниям Кондиви, Микеланджело не испытывал ни к одному из членов этого клана такой любви и такого восхищения, как к Лоренцо. Как мы уже видели, он стремился скрыть от потомков тот факт, что учился в мастерской Гирландайо, но всячески подчеркивал, сколь многим обязан Лоренцо. В его глазах Лоренцо Великолепный представал отцовской фигурой, куда более впечатляющей, нежели его собственный отец.
Письмо, отправленное 7 апреля 1492 года, то есть примерно за день до смерти Лоренцо, двадцатипятилетним молодым человеком по имени Никколо ди Браччо Гвиччардини своему кузену Пьеро Гвиччардини (отцу историка Франческо Гвиччардини), свидетельствует о том, какая паника охватила флорентийское общество, когда власти вознамерились огнем и мечом искоренить содомский грех[218].
Никколо описывает, как Савонарола и другие проповедники предрекли городу апокалиптические кары, если его обитатели и далее будут терпеть содомию. За два дня до этого Никколо охватило смятение, когда часть купола собора Санта-Мария дель Фьоре обрушилась в результате попадания молнии. Лоренцо явно увидел в этом несчастье провозвестие собственной смерти; Никколо же истолковал этот знак как приближение геенны огненной: «Господь посылает нам наказание, дабы мы раскаялись в грехах наших, особенно же в содомии, коей повелевает Он положить конец; если же до августа мы не исправимся, то по улицам нашим потекут реки крови… и мысль сия внушает великий ужас всем, а прежде всего мне. Да поможет нам Бог».
Очевидно, некоторые правители города пребывали в неменьшей панике. 3 апреля главный полицейский суд, ответственный за поддержание общественного порядка, именовавшийся Отто ди Гвардия (Восьмеро стражей), приказал арестовать двадцать молодых людей, по словам Никколо, «сплошь хорошего рода». Один из них, юнец по прозвищу Манчино, назвал среди мужчин, совершавших с ним греховное содомское соитие, некоего «мессера Аньоло да Монтепульчано», то есть Полициано. Последовал рейд по тавернам; всякого, кого обнаруживали в компании мальчика, задерживали.
Удивительно, насколько распространена была содомия во Флоренции. Историк Майкл Рок, тщательно изучивший данную проблему, подсчитал, что «в конце XV века во Флоренции к тридцати годам по крайней мере каждого второго молодого человека перед одним лишь этим судом официально обвиняли в содомии; к сорока годам предъявляли обвинение по крайней мере уже двоим из каждых троих»[219]. Страх и тревога в обществе достигли предела в 1432 году, когда было основано уникальное в своем роде учреждение – Ночная канцелярия, коллектив полицейских судей, призванных искоренить содомию. Именно Ночной канцелярии доносили на флорентийских содомитов, именно перед нею содомиты сами признавались в своих преступлениях, дабы избежать тяжкой кары[220].
Как и большинство смертных во все времена, флорентийцы с легкостью преодолевали разительное противоречие между своими религиозными взглядами и своими поступками. Содомия считалась мерзостью, но одновременно в ней видели часть повседневной жизни. По-видимому, флорентийцы в эпоху Средневековья и Ренессанса одновременно придерживались двух кодексов поведения. С одной стороны, будучи благочестивыми христианами, они полагали, что однополые сексуальные отношения греховны. С другой стороны, чаще всего они руководствовались убеждениями, заимствованными скорее в моральном кодексе Древнего Рима, согласно которому вступление в подобные связи если и покрывало кого-то позором, то только пассивного партнера, вне зависимости от пола участников. В результате во Флоренции сложилось двойственное восприятие содомии. Официально она осуждалась и каралась весьма и весьма сурово. На практике же, исключая периоды необычной напряженности в обществе, как, например, тотчас после смерти Лоренцо, за содомию наказывали нестрого, а то и не наказывали вовсе.