[304]. Микеланджело, как наверняка указал Якопо Галли, был блестящим молодым скульптором, способным достичь невероятного, беспрецедентного уровня натурализма. Если наделить мраморных Христа и Деву Марию живой плотью античного распутного «Вакха», которого наверняка показали кардиналу, то она обещала придать монументу почти галлюцинаторную осязаемость.
Де Билер, гасконец по рождению, был кардиналом и опытным дипломатом. Занимавший пост аббата Сен-Дени с 1474 года, он успел побывать посланником в Испании, а затем был направлен с дипломатической миссией в Германию; постепенно он поднимался все выше и выше по ступеням церковной иерархии, пока, видимо в возрасте шестидесяти лет, по повелению молодого короля Карла VIII не занял должность посланника при папском престоле. Его хорошо знал кардинал Риарио, а значит, и Якопо Галли. Его представления об искусстве, архитектуре и тому подобных материях сформировались во Франции конца XV века, где существовали многочисленные образцы скульптурных групп в натуральную величину на сюжет «Положения во гроб». «Пьета» была вариантом «Положения во гроб», квинтэссенцией страдания, избавленного от лишних атрибутов и сведенного к минимуму персонажей, то есть к матери и ее умершему сыну. Монументы подобного типа часто воздвигались во Франции и в Северной Европе, но не в Риме. Один из величайших французских образцов жанра «Положение во гроб» конца XV века находится в Солемском аббатстве в долине Луары; он датирован 1496 годом и украшен гербом Карла VIII, царственного повелителя де Билера. Солемское «Положение во гроб» также выполнено в натуральную величину и установлено низко, чтобы фигуры располагались на одном уровне со зрителями[305]. Подобным образом предполагалось разместить «Пьету» де Билера в Риме.
За эту скульптуру Микеланджело был обещан гонорар, в три раза превосходивший полученный за «Вакха», а сам заказ был столь важен и значим, что один мог создать репутацию своему автору. Он требовал абсолютной сосредоточенности и полной отдачи. В третью неделю ноября Микеланджело лично отправился в Каррару проследить за добычей мраморной глыбы; возможно, подходящий камень указали ему местные каменотесы, но окончательный выбор он сделал сам[306]. Он остановился на глыбе, находящейся чрезвычайно высоко и потому труднодоступной. Спустя более четверти века один из помощников Микеланджело, Доменико ди Джованни да Сеттиньяно по прозвищу Тополино, или Мышка, писал Микеланджело, что обнаружил пригодный мрамор «прямо под» тем местом на горной круче, где некогда добыли камень для «Пьеты», «на склонах Польваччо, на том самом обрыве, где, как Вы знаете, мрамор залегает самый лучший»[307].
К 13 января 1498 года друзья Микеланджело в Риме стали волноваться, ведь он давно не подавал о себе вестей. Это мы знаем из письма, посланного Буонаррото во Флоренцию человеком, который недавно вошел в окружение Микеланджело, его ассистентом. О происхождении этого молодого человека нам ничего не известно, до нас дошло лишь его имя – Пьеро д’Арджента, или Петр из Ардженты, и имя его отца, то ли Джанотто, то ли Джованни. Судя по отрывочным сведениям, прежде он служил цирюльником кардинала Риарио, а значит, жил через улицу от Микеланджело, в палаццо делла Канчеллерия[308]. Вазари упоминает, что с Микеланджело «подружился цирюльник кардинала, который был и живописцем, и весьма старательно писал темперой, рисовать же не умел».
Видимо, Микеланджело выполнил картон для этого цирюльника, переквалифицировавшегося в художника, чтобы тот на основе этого картона написал небольшой алтарный образ – изображение принимающего стигматы святого Франциска. Эта картина, исчезнувшая много веков тому назад, находилась в церкви Сан-Пьетро ин Монторио[309]. В другом тексте XVI века упоминается, что автором ее был Пьеро д’Арджента, и все как будто становится на свои места. К лету 1497 года, когда в Рим приехал Буонаррото Буонарроти, чтобы известить брата о печальном финансовом положении семьи, Пьеро явно уже входил в ближайшее окружение Микеланджело, ведь впоследствии он будет посылать Буонаррото самые теплые дружеские письма. Ничего не известно о том, какие чувства испытывал к Пьеро Микеланджело, но Пьеро был предан ему на протяжении десятилетий и, судя по всему, искренне к нему привязан. Во время осады Флоренции, в 1529–1530 годах, и после того он отправлял Микеланджело трогательные письма, осведомляясь о его благополучии и, если он в том нуждается, предлагая приют в собственном доме[310]. Можно без преувеличения сказать, что их отношения были необычайно тесными для мастера и ученика. В течение десятилетий Микеланджело часто проявлял глубокие чувства к молодым людям, жившим с ним под одной крышей, волновался об их здоровье и ухаживал за ними, если им случалось заболеть, а когда один из них умер, предавался скорби, граничащей с отчаянием.
Что касается Пьеро, то он воспринимал себя буквально как члена семьи Буонарроти. Его многословное, полное всевозможных сплетен письмо, отосланное Буонаррото в январе 1498 года, проникнуто тревогой за скульптора, всецело поглощенного выбором мраморной глыбы: «Мессеру Якопо Галли и всем нам не по себе, ведь он до сих пор не написал». Не имеет ли Буонаррото вестей от брата? Пьеро завершает письмо на веселой ноте, но его чувство юмора, весьма характерное для XV века, сегодня показалось бы нам жестоким до отвращения. Единственная новость, пишет Пьеро, – это что в Риме бушевала метель и они утонули в сугробах по самую задницу. Огня погреться нет, вот разве что парочку злодеев сожгли на костре на Кампо деи Фьори «за все их благодеяния»[311].
Пьеро попросил Буонаррото передать привет фра Джироламо (Савонароле); это была стандартная для того времени шутка чужеземца над флорентийцем, ведь большинству представлялось нелепым и абсурдным, что целый город попал под власть обыкновенного проповедника, – особенно потешались над флорентийцами римляне, где как раз готовились нанести заключительный удар по его теократической республике.
В тот год в Центральной Италии выдалась суровая зима. 17 февраля Ландуччи отметил, что холод «пробирает до костей» и что морозы длятся уже два месяца[312]. В горах Каррары, вероятно, царила невыносимая стужа, и если вырубить мраморную глыбу из горного склона резцами и клиньями, а потом спустить по крутому обрыву на платформе, напоминающей сани и называемой lizza, и всегда-то было трудно и зачастую опасно, то теперь почти равнялось подвигу.
После 9 февраля Микеланджело возместили расходы на уздечку и упряжь для лошади, на которой предстояло отвезти мрамор, а значит, глыбу благополучно спустили вниз с гор и смогли перегрузить с волокуши на телегу[313]. После этого Микеланджело вернулся в Рим, по пути заглянув во Флоренцию, ведь он привез с собой ответ Буонаррото на письмо Пьеро. Вероятно, идя по городу, он стал свидетелем самого последнего, самого крупного сожжения предметов роскоши, устроенного фанатичными молодыми приверженцами Савонаролы. 27 февраля на Пьяцца делла Синьория был сложен гигантский костер из «обнаженных статуй, настольных игр, еретических книг… и тому подобных свидетельств праздности и тщеславия, общей стоимостью в тысячи флоринов»[314]. Сожжение диавольских предметов сопровождалось процессиями, состоящими из несущих крест мальчиков.
10 марта Пьеро д’Арджента вновь написал Буонаррото. Микеланджело вернулся в Рим, но мрамор еще не привезли. Более никаких новостей в Риме нет, писал Пьеро, вот только накануне девятерых человек забили в колодки, а еще пятерых повесили[315].
Трагедия Савонаролы неумолимо приближалась к развязке. Папа Александр VI решил во что бы то ни стало уничтожить его; под неослабевающим давлением из Рима проповедник быстро терял сторонников во Флоренции. По словам Пьеро д’Арджента, «серафический брат Джироламо сделался в Риме притчей во языцех, – и все только наперебой и твердят, что он еретик до мозга костей»[316].
Пьеро заочно приглашал Савонаролу в Рим, где его «канонизируют», намекая, скорее всего, на то, что его заживо сожгут на костре на Кампо деи Фьори, в двух шагах от Изола Галли, где жил и работал Микеланджело. Там регулярно совершались жестокие казни. Так, 7 апреля 1498 года на Кампо деи Фьори состоялась особенно чудовищная экзекуция – казнь мавританского, возможно чернокожего, слуги куртизанки по имени Курсетта. Он имел обыкновение расхаживать, облачившись в женские одеяния, величая себя «испанкой Варварой» и творя мерзости, о природе которых церемониймейстер папского двора Иоганн Бурхард, оставивший описание этих событий, мог только догадываться. «Испанку Варвару» привезли на Кампо деи Фьори, задрав подол, дабы всякий мог узреть его тестикулы, и предали огню у позорного столба (хотя костер удалось разжечь не сразу, из-за того что дерево сильно отсырело после проливных дождей)[317].
Пьеро д’Арджента полагал подобные зрелища приятным развлечением, помогающим отвлечься от серых будней, и такую точку зрения, видимо, разделяло в то время большинство. Что думал на сей счет Микеланджело, неизвестно, однако, насколько мы можем судить по его творчеству, созерцание пыток и казней производило на него глубокое впечатление. Образы, запечатленные им в камне или на бумаге, а также в стихотворных строках, часто воссоздают картины наказаний и заключения в темницу. Путы, пытки и плен часто выступают в его творчестве метафорами жестокой судьбы лирического героя – отвергнутого возлюбленного, а иногда и злосчастного жребия человечества в целом. Около 1544–1545 годов он начинает один из своих мадригалов словами: «Из здания суда на место казни / Препровождаем стражей, лиходей, / Угрюм и лют, влачится не бодрей, / Чем я на смерть, исполненный боязни»