Самая поразительная деталь этой скульптуры, впоследствии заимствованная такими художниками младшего поколения, как Рафаэль, – это фигура младенца Иисуса. Он предстает почти пугающе могучим ребенком, голова его – огромная, скругленная глыба, увенчанная круто вьющимися кудрями, словно излучающими электрические волны. Это дюжее дитя, при взгляде на которое делается почти не по себе, выдает истинную область интересов Микеланджело в то время: изображение героической мощи.
Последней из ранних Мадонн Микеланджело была Мадонна живописная, однако изо всех сил стремящаяся уподобиться скульптуре. Она принадлежала Аньоло (или Анджело) Дони (1476–1539), состоятельному купцу, жившему в красивом доме на Виа деи Тинтори, и, судя по всему, была написана по случаю свадьбы Дони и Маддалены Строцци, состоявшейся 31 января 1504 года (невесте было всего пятнадцать, жениху – двадцать семь). Впрочем, едва ли Микеланджело успел завершить картину к этому дню[444].
Мадонна Брюгге. Ок. 1504–1505
Так вышло, что в ней Микеланджело создал нечто вроде живописного опровержения идей Леонардо. Вместо энциклопедии видимого мира на заднем плане картины предстает едва намеченный, словно в насмешку, пейзаж, состоящий из нескольких далеких синих холмов, теснящихся на одном краю картины. Почти все пространство занимают фигуры, в том числе странный ряд обнаженных молодых людей, и смысл этого религиозного образа никому до сих пор не удалось убедительно объяснить, хотя такие попытки неоднократно предпринимались.
У Мадонны сильные, узловатые руки мускулистого молодого человека, этюд которого Микеланджело выполнял во время создания картины: не исключено, что он позировал и для фигуры Богоматери, и Микеланджело опять-таки не потрудился скрыть этот факт. На удивление атлетическое Святое семейство написано прозрачными, яркими красками, контуры фигур четко очерчены. Полная противоположность мягкому, таинственному сфумато, туманной дымке, которой окутаны фигуры на картинах Леонардо и которую презирал Микеланджело.
По словам Вазари, «между Микеланджело Буонарроти и Леонардо существовала большая вражда»[445]. Он не говорил, а может быть, и не знал, откуда она брала начало, однако причины их взаимной антипатии понять нетрудно. Их разделяло целое поколение, их таланты были соизмеримы, однако они совершенно различались темпераментом, образом мыслей, внешностью, манерой поведения и, как можно предположить, такими деталями, как жесты и тембр голоса. Как пишет Вазари о красноречии Леонардо, «он был настолько приятен в общении, что привлекал к себе души людей»[446].
В отличие от светского, благовоспитанного Леонардо, Микеланджело был маниакально одержим своими идеями, раздражителен и имел репутацию человека, который жил в скудости и неряшестве. Медик и литератор Паоло Джовио, знавший обоих художников, всячески превозносил Леонардо, «по натуре любезного, живого, щедрого, необычайно прекрасного собой», и одновременно, как мы помним, без обиняков описывал Микеланджело как «человека грубого и неотесанного»[447].
Учтивый, неизменно элегантно одетый, Леонардо был прирожденным придворным. Он великолепно играл на музыкальных инструментах и блистал в интеллектуальных диспутах, то есть на равных принимал участие в аристократических развлечениях. В своих мыслительных упражнениях он склонялся к эмпиризму, объективности и отстраненным наблюдениям. Не случайно сохранившиеся сочинения Леонардо – это почти исключительно заметки теоретического и научного характера; Микеланджело, напротив, оставил письма и стихи. Для Леонардо все предстает безличным; для Микеланджело, как писал историк искусства Рудольф Виттковер, и в поэзии, и в корреспонденции единственно важны «его собственный образ мыслей, его собственные чувства, его собственные размышления»[448].
Впрочем, за всем этим скрывается парадокс. По-видимому, уравновешенный и спокойный Леонардо мало общался с людьми, они его не слишком занимали. Радости и печали он переживал, приблизив к себе Салаи, ассистента, а возможно, и возлюбленного, однако сочинения Леонардо свидетельствуют, что более всего волновали его тайны, лежащие в основе мира природы. Наоборот, в душе замкнутого и дурно воспитанного Микеланджело таился этакий вулкан эмоций. Его на первый взгляд эгоистичные мысли и чувства были исполнены любви (а иногда, напротив, ненависти и гнева) к людям, которые встречались на его пути.
В возрасте семидесяти лет Микеланджело заставили сделать удивительное признание в «Диалогах», сочиненных около 1545 года его близким другом Донато Джаннотти. К мнениям, высказываемым в ренессансных диалогах, следует относиться с осторожностью, вот и в этом случае автором был не сам Микеланджело, а Джаннотти. Однако именно эта литературная беседа была сочинена человеком, хорошо знавшим художника; более того, другие участники «Диалогов» входили в римское окружение Микеланджело. Персонажами «Диалогов» выступают люди, которые виделись с Мике[449] ланджело буквально каждый день, Джаннотти явно предполагал, что их прочитают и эти люди из круга мастера, и почти наверняка он сам. Выходит, автор должен был вложить в уста вымышленного Микеланджело слова, который тот мог произнести в действительности[450].
В «Диалогах» персонаж по имени Микеланджело делает удивительное признание. Из всех когда-либо родившихся на свет божий, он, по его собственным словам, «больше всего склонен к тому, чтобы любить людей»[451]. И от этой слабости он всех предостерегает: «Всякий раз, как я вижу человека, обладающего каким-нибудь талантом, находчивостью ума, умением сделать или сказать что-нибудь более кстати, чем другие, я вынужден в него влюбиться и настолько отдаюсь в его власть, что принадлежу уже не самому себе, но целиком ему»[452]. Едва ли эта реплика задумывалась как подобие ренессансного «камингаута», однако она приоткрывает завесу над самыми сокровенными его чувствами, святая святых его души, где он неизменно становился жертвой людей, наделенных могущественным обаянием.
В отличие от Леонардо, он не блистал в обществе, не отличался любезностью и не очаровывал собеседников; Микеланджело среди людей всегда становилось не по себе. Будучи сильной, даже устрашающей личностью, внушавшей трепет папам, он ощущал тайный страх, что его индивидуальность подчинят себе те, кто обладает в его глазах привлекательными физическими и душевными качествами. Как гласит «Диалог» Джаннотти, даже утро, проведенное в беседе с тремя старыми друзьями на прогулке по полям и руинам Рима, вывело героя из равновесия. Когда они предложили ему позавтракать с ними, он необычайно встревожился: «Если бы я пошел завтракать с вами, которые все как один блещете добродетелями и обходительностью, то, помимо того, что каждый из вас троих у меня уже похитил, каждый из присутствующих на завтраке отнял бы у меня еще частичку…»[453]
В «Диалогах» Джаннотти Микеланджело сначала долго уговаривают и улещивают, убеждая поучаствовать в дискуссии, а он противится, приводя целый ряд аргументов, в том числе и весьма для него характерный и часто повторяющийся в его письмах, что предложенная тема не «входит в его сферу». Любопытно, что именно подобное обсуждение Данте, примерно за сорок лет до того, как Джаннотти сочинил свои «Диалоги», послужило эффектным поводом для публичной ссоры Леонардо и Микеланджело.
Как гласит созданная в XVI веке анонимная флорентийская хроника, известная как «Кодекс Мальябеки», однажды Леонардо да Винчи проходил по Пьяцца Санта-Тринита. Какие-то флорентийцы обсуждали один фрагмент из Данте перед палаццо Спини. Они попросили Леонардо объяснить им непонятное место, над которым ломали голову, но в этот миг на площади показался Микеланджело, и Леонардо предложил им обратиться за помощью к нему. По какой-то причине это чрезвычайно задело Микеланджело. Вместо того чтобы толковать Данте, он, грубо обращаясь к Леонардо на «ты» («tu»), огрызнулся: «Ты собирался воздвигнуть бронзового коня, но даже отлить его не сумел, вот сам и объясняй!» С этими словами он резко развернулся и зашагал прочь, а Леонардо так и глядел ему вслед, «покраснев от стыда»[454].
По-видимому, после подобного оскорбления их дружбе, если она когда-то и существовала, пришел конец. Упомянув о коне, он весьма чувст[455] вительно уязвил Леонардо. В начале девяностых годов XV века в Милане Леонардо разработал проект гигантской конной статуи и почти довел его до завершения: конь предполагался более чем в натуральную величину. Леонардо выполнил глиняную модель, но так и не отлил статую в бронзе, поскольку из-за вторжения французов предназначавшийся для статуи металл был конфискован и пущен на изготовление оружия[456]. Впрочем, учитель Микеланджело Джулиано да Сангалло вообще сомневался в том, что этот замысел был выполним[457]. Суть насмешек и обвинений заключалась в том, что Леонардо непомерно честолюбив, несведущ в своем искусстве и не выполняет взятых на себя обязательств (в душе Микеланджело, вероятно, спрашивал себя, а не таков ли и он сам).
Вероятно, просьба Леонардо столь раздражила Микеланджело в том числе из-за глубоко укоренившейся привычки избегать подобных дискуссий, если его только с трудом не залучали и не заманивали близкие друзья, например Джаннотти (а в другом диалоге середины XVI века – поэтесса Виттория Колонна, с которой Микеланджело ощущал еще более тесное духовное родство). Леонардо явно не входил в эту категорию, и в его замечании «Микеланджело объяснит вам это», возможно, слышалась нотка превосходства и снисходительности, раз