[504]. Таким образом, монумент замышлялся как удивительное прославление заслуг человека, который правил всего-то чуть более года и на тот момент мог похвалиться разве что победой над Чезаре Борджиа, одержанной с помощью коварства и обмана. Впрочем, с самого начала гробница задумывалась ради увековечения памяти не только понтифика, но и самого Микеланджело. «Если она будет сделана, равной ей не будет во всем мире», – писал он позднее Джулиано да Сангалло[505][506].
К концу апреля папа окончательно утвердил все детали этого замысла, причем скульптор и заказчик, словно стремясь превзойти друг друга, попеременно предлагали придать гробнице все более величественный и пышный облик[507]. До нас не дошли никакие письменные свидетельства того, как Микеланджело разрабатывал план строительства и какие предложения внес папа. Однако можно предположить, что Микеланджело, явно не в последний раз, сумел продать меценату замысел, осуществление которого требовало безумных, чудовищных затрат, на которые способен лишь человек, воистину страдающий манией величия. Его графические эскизы, запечатлевшие монумент (из них сохранились лишь немногие), были соблазнительно[508] прекрасны. Образ гробницы, которая действительно могла бы сделаться одним из чудес света, если бы была завершена, вероятно, необычайно льстил такому человеку, как Юлий II, ценителю античной архитектуры, обладавшему безмерным самолюбием.
Естественно, возник вопрос, где установить монумент столь гигантских размеров; он требовал больше места, чем на тот момент могла предоставить какая-либо римская церковь. По словам Кондиви, Микеланджело предложил следующее решение: завершить строительство нового пресвитерия собора Святого Петра, начатое полвека тому назад при папе Николае V и так и не продвинувшееся далее фундамента. «Папа спросил его: „Во сколько это обойдется?“ На что Микеланджело ответил: „В сто тысяч крон“. – „Да пусть хоть в двести тысяч!“ – провозгласил папа»[509]. Возможно, здесь нет большого преувеличения, потому что 28 апреля папский казначей Франческо Алидози написал флорентийскому банкиру и политику Аламанно Сальвиати, что посылает ему аккредитив на имя Микеланджело н[510] а тысячу дукатов. Деньги-де надобно выдать в ознаменование достигнутой между папой и Микеланджело договоренности, каковая договоренность «весьма радует и покоит Его Святейшество»[511].
Таким образом, убедившись в том, что его и его безмерные амбиции поддерживает бездонная папская казна, и получив гарантии в обеспечение контракта, Микеланджело отправился добывать мрамор.
На протяжении последних пяти лет ему неизменно сопутствовал успех: достаточно вспомнить «Пьету», «Давида», картон для «Битвы при Кашине», а теперь еще и этот окрыляющий заказ на папскую гробницу, величайший скульптурный проект со времен падения Римской империи. Именно в этот момент перед внутренним взором Микеланджело предстал самый честолюбивый замысел во всей его карьере.
Однажды, когда он, поднявшись высоко в горы, взирал на вершины холмов и долины внизу и на открывающееся вдали за ними Средиземное море, его «охватило желание создать колосса, которого издалека смогли бы увидеть мореплаватели». Иными словами, Микеланджело вознамерился высечь из горы гиганта, придав каменной глыбе облик человеческого тела. Хотя повествующий о данном эпизоде мемуарист не углубляется в детали, можно предположить, что Микеланджело посетило видение нагого мужского тела.
Эту фантазию вдохновляли «весьма удобный утес, как нельзя более подходящий для вырезывания статуи», а также желание подражать древним грекам и римлянам, которые, как было известно Микеланджело из чтения Плиния, создали несколько подобных гигантских статуй; не исключено, что Микеланджело возжаждал их превзойти. Разумеется, этот план был неосуществим. Ни один меценат не дал бы на него денег, ни один ценитель искусства не заинтересовался бы им, даже мореплаватели, которые за фантастическую сумму получили бы полезный, прекрасно узнаваемый еще издали ориентир. При имеющихся в его распоряжении людских ресурсах и технологиях этот замысел был совершенно невыполним. Даже с использованием современных экскаваторов, скреперов, отбойных молотков и горнопроходческих комбайнов подобное высечение фигуры из скалы – сложный и трудоемкий процесс. Мемориал в память вождя североамериканских индейцев Необузданного Коня, возведение которого было начато в горах Блэк-Хиллс в Южной Дакоте в 1948 году, не завершен до сих пор.
Однако, как ни странно, Микеланджело не спешил отказаться от этой безрассудной фантазии. «Он наверняка завершил бы это изваяние, если бы у него достало времени», – настаивал Кондиви в «Жизнеописании Микеланджело», явно цитируя собственные слова мастера. Затем, переходя к повествованию уже от первого лица, Кондиви добавил: «Однажды мне довелось слышать, как он горько сетует на то, что не осуществил свой замысел»[512]. Спустя еще десять лет, почти достигнув девяностолетия, Микеланджело чуть ли не в тех же самых выражениях пожаловался уже Кальканьи: «Он говорил мне, что в ту пору, несомненно, им овладело безумие, однако если бы он был уверен, что проживет вчетверо дольше, чем уже прожил, то принялся бы высекать колосса»[513]. Согласно этим приблизительным подсчетам, время, потребное для ваяния из скалы гигантской фигуры, составило бы более трехсот лет.
Соблазнительно поразмышлять о том, почему Микеланджело было настолько трудно расстаться с этим нелепым и сумасбродным планом, что, даже полвека спустя, при одном лишь воспоминании о неосуществленном замысле, мастер преисполнялся глубокой скорби. Вероятно, происходило это потому, что «человек-гора», который так и не обрел очертаний, в сознании Микеланджело эмблематически представлял две вещи. Он олицетворял все честолюбивые замыслы, в том числе и саму гробницу Юлия II, которые так и не были завершены или были воплощены в облике куда более скромном, чем изначально предполагалось. И возможно, в еще большей степени каррарский колосс символизировал для него мечту, которая всецело принадлежала ему, ему одному, а не могущественному меценату, важному и самодовольному «gran’ maestro», навязывающему мастеру свой взгляд на искусство. Неотступное желание контролировать все аспекты творческого процесса, которое проявлял Микеланджело, – черта, сближающая его с современными художниками. В конце концов, он будет создавать выдающиеся произведения искусства просто потому, что захочет создать их, и дарить их людям, которых будет любить. Вот только исполнены они будут на бумаге, а не высечены в камне Апуанских Альп.
Рафаэль. Портрет Юлия II. 1511–1512
Микеланджело на протяжении почти всей своей жизни непрерывно боролся со своими покровителями, вовлекая их в поединок самолюбия и воли, а в случае с папой Юлием противостояние только начиналось. Микеланджело пробыл в горах довольно долго, восемь месяцев, перемежая добычу мрамора поездками во Флоренцию; он действительно слишком затянул свое пребывание в Карраре, потому что в его отсутствие вниманием папы завладел другой дорогостоящий проект, детище человека столь же честолюбивого и одаренного столь же богатым воображением, сколь и Микеланджело, – Донато Браманте.
В целом деятельность понтификов эпохи Ренессанса последующие поколения оценивали критически. Так, их нередко упрекали в тщеславии, светскости, непотизме, развращенности, жадности и похоти. Несомненно, Юлий II мало напоминал безгрешного праведника[514]. Он перевел папство на военные рельсы, решив во что бы то ни стало вернуть территорию Папской области в Центральной Италии и приводя очевидцев в изумление[515] тем, что лично возглавлял свое войско на пороге семидесятилетия. Юлий приобрел печальную известность своей раздражительностью и вспыльчивостью. Неугодивших слуг он выгонял из своих покоев тумаками; на иноземных посланников, которые опрометчиво позволяли себе недостаточно лестные, по его мнению, замечания, обрушивал потоки оскорблений и обвинений[516]. Именно эту черту характера папы Микеланджело вскоре предстояло испытать на себе.
Справедливости ради Юлий не был движим только эгоизмом или вспышками бурных эмоций. В некоторых отношениях он предстает более добросовестным понтификом, нежели его непосредственные предшественники или преемники. Так, он был куда менее склонен назначать на прибыльные церковные должности своих родственников, чем Александр VI или его собственный дядя Сикст II, который, проявив бесстыдный непотизм, в свое время даровал кардинальский сан самому Юлию.
Передумав возводить гробницу – то ли «понизив статус» этого проекта до второстепенного, то ли временно отложив строительство, – папа, возможно, тщился успокоить собственную совесть. Существовали куда более неотложные нужды, на удовлетворение которых можно было пустить имеющиеся в его распоряжении деньги, чем безумно дорогой монумент, призванный увековечить его самого. Вместо того чтобы перекраивать интерьер собора Святого Петра, пытаясь втиснуть туда гробницу, явно разумнее и честнее было потратить деньги и усилия на реставрацию самой базилики.
Собор Святого Петра был возведен почти тысячу двести лет тому назад и грозил вот-вот обрушиться. Первоначально он был сооружен в царствование императора Константина на неудобном склоне, где располагалось древнеримское кладбище и где, по преданию, был погребен сам святой Петр. Уже давно состояние собора внушало опасения: стены его покосились