«Буонаррото передал мне, что в Риме ты живешь очень и очень бережливо, если не сказать скупо. Бережливость похвальна, скупость же предосудительна, ибо сие есть порок, мерзкий в глазах Господа и людей и, более того, разрушающий тело и душу. Пока ты молод, ты сможешь какое-то время выдерживать эту добровольно взятую на себя нужду; но когда юность[560] минет, силы иссякнут, недуги и дряхлость обрушатся на тебя… Прежде всего избегай скаредности. Трать деньги осмотрительно, но не скупясь и помня, что нельзя пренебрегать необходимым. Что бы ни случилось, не подвергай себя лишениям, ведь при твоем-то роде занятий, ежели суждено тебе занедужить (от чего Боже сохрани!), то жизнь твоя будет кончена. Самое главное, береги голову, держи ее в умеренном тепле, да смотри никогда не мойся; вели растирать себя, но не мойся»[561].
Возможно, Микеланджело последовал совету встревоженного отца соблюдать личную гигиену таким весьма странным образом. Кондиви сообщает об антисанитарных привычках Микеланджело: «Когда он был более здоров, крепок и силен, чем ныне, он нередко спал в одежде и в сапогах, которые всегда носил, хотя бы опасаясь судорог, каковые испытывал он постоянно. Бывало, он не снимал их столь долго, что затем освобождался от них вместе с кожей, словно змея, оставляющая после себя шкурку-выползень»[562]. Вазари вносит уточнения в последнюю отвратительную деталь: сапоги эти были сшиты из собачьей кожи, надевались на босу ногу, и когда он наконец хотел их снять, сдирал вместе с ними часто и кожу[563].
С 1501 по 1506 год Микеланджело, вероятно, проводил немало времени в семейном доме Буонарроти во Флоренции (судя по рисунку на стене кухни в Сеттиньяно, который искусствоведы относят к этому периоду, он бывал там, возможно, спасаясь от летней жары и обдумывая свои творческие замыслы)[564]. Тем не менее, прибыв в Болонью, Микеланджело тотчас же устроил себе временное пристанище, где все зиждилось на принципах строжайшей экономии.
19 декабря 1506 года он писал брату Буонаррото: «[Ж]иву в плохой комнате и купил всего одну кровать, в которой спим вчетвером»[565], – остальными обитателями единственной постели были верный помощник Микеланджело Пьеро д’Арджента и двое флорентийских скульпторов постар[566] ше, которых Микеланджело нанял для выполнения подсобных работ: Лапо д’Антонио ди Лаппо (1465–1526) и Лодовико ди Гульельмо Лотти (р. 1458), специалист по литью из бронзы, некогда сотрудничавший с Антонио Поллайоло.
Впрочем, Микеланджело, пожалуй, преувеличивал неудобство своего жилища, не желая принимать у себя Джовансимоне, четвертого из братьев. К февралю он нашел еще одну причину, почему Джовансимоне надлежит остаться во Флоренции: «Папа ко времени карнавала уезжает… а здесь не оставляет ни мира, ни порядка»[567]; не исключено, что Микеланджело намекал на возможные столкновения сторонников и противников папы. Затем, в марте, разразилась эпидемия чумы, о которой Микеланджело объявил в другом письме с неподражаемой сдержанностью: «Здесь начинается мор, и очень опасный, ибо не щадит никого, где бы ни проявился, хотя он еще не очень силен: отмечено около сорока домов, как мне говорили»[568]. Судя по всему, Джовансимоне как-то откликнулся на эту весть и получил в ответ порцию отборного сарказма: «Ты мне пишешь о своем знакомом докторе, который сказал тебе, что чума очень опасная болезнь и что от нее умирают. Для меня важно, что я это узнал, так как здесь довольно много случаев, а эти болонцы еще не догадались, что от нее умирают»[569].
Но делить ложе на четверых с Пьеро д’Арджента и двумя испытанными флорентийскими скульпторами Микеланджело пришлось недолго. В пятницу, 30 января, он расстался с ними, выгнав Лапо «за то, что он зловредный мошенник и плохо служил мне». Лодовико же, который был «порядочнее», стал на сторону Лапо и тоже уехал[570]. Микеланджело был несколько встревожен тем, что двое раздосадованных бывших ассистентов примутся жаловаться на то, как он обходился с ними, его отцу, и, естественно, именно так они и поступили.
Спустя неделю, получив выговор от Лодовико Буонарроти, Микеланджело ответил, и мы явственно слышим в его письме, как он скрежещет зубами от гнева:
«Получил сегодня Ваше письмо, из которого узнал, что Вы извещены обо всем через Лапо и Лодовико. Мне по душе, что Вы меня порицаете, потому что я того заслуживаю, как всякий иной жалкий человек и грешник или, может быть, еще больше. Но знайте, что нет никакого моего греха в этом происшествии, за которое Вы меня укоряете, ни перед ними, ни перед кем другим, а лишь только в том, что я сделал больше, чем мне следовало»[571].
К своим оправданиям он присовокупил подробный рассказ о том, как Лапо пытался обмануть его при покупке трехсот килограммов воска для модели бронзовой статуи Юлия II.
И только к весне 1508 года, наконец завершив работу над бронзовым изваянием, Микеланджело смог заняться гробницей и другим проектом, которому он сопротивлялся столь яростно: росписью потолка Сикстинской капеллы.
Глава одиннадцатаяСвод
Двадцать восьмого ноября мы вновь посетили Сикстинскую капеллу и попросили отпереть нам галерею, с которой лучше видна плафонная живопись. Правда, галерея очень узкая, приходится жаться к железным перилам, даже не без некоторой опасности, так что люди, подверженные головокружению, на эту галерею не идут. Но все искупается лицезрением величайшего творения. Сейчас я так захвачен Микеланджело, что после охладел даже к самой природе, ибо мне недостает его всеобъемлющего зрения[572].
Впервые оказавшись в Сикстинской капелле, я ожидал, что буду потрясен ею. На самом деле над головой у меня открылось чудо, самая прекрасная роспись, которую мне доводилось видеть[573].
Потолок Сикстинской капеллы. Центральная часть. 1508–1512
Казалось, Микеланджело вообще не намерен был возвращаться в Рим. В марте 1508 года, вернувшись во Флоренцию, он снял на улице Борго Пинти дом, красивое здание, изначально возведенное для него архитектором Кронакой[574]. Флорентийские власти задумывали передать мастеру этот дом в счет оплаты двенадцати резных фигур апостолов, которыми собирались украсить собор Санта-Мария дель Фьоре, но затем аннулировали договоренность, поскольку Микеланджело забросил заказ. Тем не менее он хотел въехать в новый дом и, возможно, планировал всерьез заняться целым рядом амбициозных проектов, которые стали копиться еще до того, как за ним впервые послал Юлий. Но тут его настиг еще один приказ срочно вернуться в Рим, и вскоре Микеланджело вновь оказался вовлечен в переговоры с властным, не терпящим возражений понтификом[575].
Вполне очевидно, что роспись потолка Сикстинской капеллы представляла в глазах папы Юлия и его советников дело неотложной важности. Весной 1504 года здание капеллы, построенное не более тридцати лет тому назад, стало обнаруживать конструктивные дефекты столь серьезные, что в мае вечерню пришлось служить в соборе Святого Петра, а в августе здание уже описывали как «строящееся»[576].
Стены покосились из-за неустойчивости почв, на которых была возведена капелла, и в результате свод покрылся трещинами. Иоганн Бурхард, один из папских церемониймейстеров, писал, что свод капеллы «раскололся посередине»[577]. Чтобы потолок капеллы не обрушился, стены пришлось укреплять и стягивать цепями, а эти неотложные спасательные меры уничтожили существующую роспись потолка, голубого в звездах, как это было принято, то есть символизирующего небосвод.
Здание едва ли уместно было оставлять в таком виде, ведь речь шла о capella magna, или Великой капелле Ватиканского дворца. Именно здесь, за исключением базилики Святого Петра, в ту пору частично снесенной, понтифик во время некоторых месс с величайшей пышностью представал перед верующими воплощением торжества христианства, его власти и славы, являясь в сопровождении всей Коллегии кардиналов, гроссмейстеров монашеских и нищенствующих орденов, других высших церковных сановников, которые в это время находились в Риме, всех своих камерариев, богословов, секретарей и других служащих папского двора, а за экраном, разделявшим пол капеллы, ему внимали такие именитые миряне, как сенаторы и консерваторы города Рима, посланники, дипломаты и принцы[578].
Очевидно, что роспись поврежденного свода требовала замены. Изначально либо сам папа, либо кто-то из его свиты ничтоже сумняшеся предложил нечто ожидаемое и незамысловатое. Как впоследствии вспоминал Микеланджело, ему полагалось изобразить двенадцать апостолов в люнеттах. Этот замысел перекликался с планом мастера высечь из камня двенадцать статуй апостолов для флорентийского собора Санта-Мария дель Фьоре – планом, к выполнению которого он едва приступил. Остальную часть работы или, как несколько пренебрежительно выразился Микеланджело, «некоего членения, заполненного, как обычно, всякими украшениями», можно было поручить команде ассистентов под его руководством; не исключено, что такого распределения обязанностей и ожидали заказчики