После этого Микеланджело подписал письмо, но не остановился на этом, а добавил удивительный, пышущий яростью постскриптум:
«Не могу не написать тебе еще пару строк, а именно то, что двенадцати лет от роду я ушел из дому, скитался по всей Италии, испытывал всевозможные лишения и унижения, истязал свое тело тяжким трудом, подвергал свою жизнь бесчисленным опасностям, и это лишь затем, чтобы помочь моим родным. Теперь же, когда я начал понемногу ставить их на ноги, да чтоб ты один стал тем, кто расстроит и разорит в одночасье то, что я создавал годами и с таким трудом… этому не бывать!»[623]
Очень часто Микеланджело тревожился из-за денег, и, по крайней мере на первый взгляд, из-за денег разгорались все ссоры в семействе Буонарроти. Еще одну яростную вспышку гнева вызвали у Микеланджело в эти годы угрозы Кассандры. 28 сентября 1509 года Лодовико заключил с ней мировое соглашение. В довершение ко всему Лодовико пришлось заплатить судебные издержки, и потому из трехсот пятидесяти дукатов, которые Микеланджело прислал из Рима, чтобы отец положил их на банковский счет, Лодовико в итоге поместил в банк только сто тринадцать. Совершенно неизбежно Микеланджело, навестив родных во Флоренции, узнал о незаконном присвоении своих наличных и ожидаемо пришел в неописуемую ярость[624].
К счастью для него, Лодовико в это время не было дома, поскольку приезд Микеланджело пришелся на один из тех редких сроков, когда он исполнял оплачиваемые обязанности подеста, на сей раз в местечке Сан-Кассиано, к юго-западу от Флоренции. О случившемся ему написал Буонаррото, и Лодовико столь опечалили эти вести, что он стал опасаться, как бы они не свели его в могилу до срока. В другом письме Лодовико посетовал на то, что «мы»-де совершили ошибку, хотя в действительности ошибку совершил он один, и заметил, что, «зная нрав Микеланджело», он мог бы заранее вообразить, как он разгневается[625].
Совершенно очевидно, что Микеланджело любил своего отца и братьев, но одновременно не доверял им. Теоретически членов флорентийской семьи объединяли теснейшие сыновние и родительские узы; все члены семьи подчинялись отцу, старшему мужчине, и можно сказать, что флорентийская семья, в сущности, представляла собой мужской мир. Отцы и сыновья, по крайней мере в теории, едва ли не были продолжением друг друга[626]. Существовала пословица: «Грушу ест отец, а оскомина у сыновей», иными словами, отец и сын считались почти одной личностью, младший мужчина воспринимался как продолжение старшего[627]. Как выразился флорентийский философ Марсилио Фичино, «сын есть зеркало и образ, в коем отец едва ли не продолжает жить долгое время после своей смерти»[628]. Однако семейство Буонарроти отнюдь не воплощало этот идеал. Иерархия в нем словно была обратная: возможно, еще не достигнув двадцати, основным добытчиком и, соответственно, главой семейства сделался Микеланджело.
В короткий промежуток времени, который он провел во Флоренции между февралем, когда он воздвигнул бронзовую статую Юлия в Болонье, и концом марта, когда папа вызвал его в Рим расписывать Сикстинскую капеллу, Микеланджело был признан юридически совершеннолетним. Это означало, что спустя неделю после своего тридцатитрехлетия он освобождался от отцовской опеки[629]. В противном случае, согласно флорентийским законам, опирающимся на древнеримскую практику, сын оставался юридически зависимым от отца до самой смерти последнего[630]. Признание совершеннолетним, которое включало в себя ритуал, совершаемый на глазах судьи, обычно предпринималось, дабы внести ясность в вопросы собственности или избавить отцов от ответственности за сыновей, и наоборот. В случае Микеланджело не совсем понятно, по какой причине его вдруг решили признать совершеннолетним. Возможно, Лодовико, склонный беспокоиться о деньгах, встревожился из-за того, что сын получил крупные суммы денег за папскую гробницу, бронзового «Давида» и алтарь Пикколомини, но ни одно из этих произведений не завершил. Если бы Микеланджело умер от лихорадки, Лодовико пришлось бы отвечать за незаконченные работы.
С другой стороны, нельзя исключать, что сам Микеланджело хотел раз навсегда решить имущественные вопросы. За несколько дней до того, как был официально признан совершеннолетним, он снял семьсот пятьдесят флоринов со своего сберегательного счета и заплатил их в качестве взноса за ряд из трех домов на Виа Гибеллина, в квартале Санта-Кроче, где издавна селились Буонарроти[631]. Сделав этот шаг, он приблизился к осуществлению своего замысла, заключавшегося в том, чтобы дать родным то, без чего не мыслило себя ни одно именитое флорентийское семейство, а именно достаточно пышную и роскошную городскую виллу. В глазах флорентийцев представление о семье было неразрывно связано с представлением о доме. Например, согласно трактату Альберти «О семье», в идеальном случае целый клан должен жить под одной крышей и под властью милостивого, благодетельного отца семейства[632].
Буонарроти попытались соответствовать данной традиции, поскольку остальные представители клана, по-видимому, тоже переехали в эти новые дома. Однако в конце концов собственность на Виа Гибеллина стала еще одним поводом для раздора. Причина этого крылась в том, что члены семьи Буонарроти совершенно не подходили друг другу по характеру, темпераменту и склонностям. Судя по тому, что писал Микеланджело в те дни, когда он и его родные обрушивали друг на друга каскады взаимных обвинений, он, создавая такие свои бессмертные шедевры, как Сикстинская капелла, был движим желанием вернуть семейству Буонарроти его прежний высокий статус, который, как (неверно) полагал Микеланджело, оно некогда утратило. Микеланджело волновался и тревожился всякий раз, когда кто-то из его близких серьезно заболевал. Однако он не скрывал, что недолюбливает Джовансимоне, и избегал общества младшего брата Джисмондо. На прочих Буонарроти его успех производил глубокое впечатление; в особенности Буонаррото старался помогать ему, как мог. Но все они побаивались его дурного нрава, видимо, считая эксцентричным, а то и слегка безумным.
В отношениях Юлия II и Микеланджело тоже появилась некоторая натянутость. Как мы видели в случае с бронзовым «Давидом» и алтарем Пикколомини, Микеланджело не всегда восторженно стремился воплотить идеи заказчика. Однако замысел Юлия, поручившего Микеланджело расписать потолок Сикстинской капеллы, был великолепен и даже, возможно, превосходил собственные представления мастера. Дав Микеланджело этот заказ, папа оказал огромную услугу и самому художнику, и потомкам. Без росписей потолка Сикстинской капеллы творческое наследие Микеланджело было бы лишено своей истинной жемчужины, своего триумфального венца.
По-видимому, папа живо интересовался фресками: он навещал Микеланджело за работой, взбирался на стремянку, чтобы взглянуть на росписи, а художник протягивал ему руку, помогая подняться на помост[633]. Впрочем, вскоре эту гармонию омрачили разногласия.
Юлий и Микеланджело, кроме вспыльчивости, разделяли еще одно свойство характера. Оба они были нетерпеливы. От природы любопытный и не терпящий проволочек, Юлий, как только Микеланджело расписал половину потолка, а именно от двери до середины свода, пожелал открыть ее для взоров. К сожалению, когда Микеланджело наконец подготовил завершенный фрагмент для торжественного открытия, папы в Риме не оказалось. Он принял решение уехать и покинул Рим в одночасье 1 сентября 1510 года[634]. Впрочем, слухи о его возможном отъезде циркулировали уже некоторое время. Пока Микеланджело пребывал на лесах с кистью в руке, вращались великие колеса политики.
Пытаясь превратить папство в сильного, могущественного и несокрушимого игрока на политической арене, Юлий II сначала заключил союз против Венеции с Францией, императором Священной Римской империи Максимилианом I и Испанией, то есть с ведущими европейскими державами. Затем, обеспокоенный растущей ролью Франции в итальянской политике, он пошел на попятный и вступил уже в альянс с Венецией против Франции[635]. Военная кампания Юлия против французов продолжалась и летом 1510 года, захватив его целиком. «Эти французы лишили меня аппетита, меня мучает бессонница», – жаловался он венецианскому посланнику.
Как он часто поступал и прежде, Юлий отправился в пастырскую поездку по Папской области. Но для Микеланджело это, видимо, стало неожиданностью. Когда он завершал «Сотворение Евы», Юлия в городе не было, однако его возвращения ожидали всякую минуту, – а Микеланджело как раз намеревался попросить у папы пятьсот дукатов, которые тот остался должен ему за прошлогоднюю работу, и еще пятьсот – задаток, по мнению Микеланджело долженствующий в том числе покрыть расходы на последнюю часть строительных лесов. Однако вести пришли неутешительные: выяснилось, что папа отправился с войском на север и не намерен возвращаться в столицу, а, напротив, призывает к себе кардиналов из Рима.
И тут Микеланджело получил из дому письмо, где сообщалось, что Буонаррото заболел. Микеланджело охватила тревога, он оказался перед дилеммой. Если его брат серьезно болен, то ему надлежало бросить все и тотчас же поскакать во Флоренцию. Но если он так поступит, то Юлий разгневается. (Вероятно, Микеланджело слишком хорошо помнил, в какую тот пришел ярость, когда он в последний раз уехал из Рима без разрешения.)