Как он писал отцу, «папа уехал отсюда, не оставив никакого распоряжения, так что я сижу без денег и не знаю, что мне делать. В случае моего отъезда я не хотел бы, чтобы он разгневался, а я бы потерял то, что мне причитается, оставаться же здесь я едва ли могу»[636]. Он умолял Лодовико удостовериться, что Буонаррото исцеляют всеми возможными средствами, и, если потребуется, снять для этого деньги со сберегательного счета. В конце концов Микеланджело решил поехать на север и потребовать оплаты у своего покровителя, но выбрал для этого не самый благоприятный момент.
Глава двенадцатаяВоплощение
Разумеется, поскольку для большинства моих фигур позировали обнаженные мужчины, я полагаю, что на меня оказал влияние Микеланджело и его обнаженные мужчины, самые восхитительно-чувственные, каких только знало искусство скульптуры.
Потолок Сикстинской капеллы. Отделение света от тьмы
К тому времени, как Микеланджело нагнал Юлия, папа успел во второй раз триумфально войти в Болонью 22 сентября 1510 года, а затем принялся собирать войско для крупномасштабной кампании[638]. Тот факт, что Микеланджело сумел получить от понтифика обещание выдать ему еще пятьсот дукатов во времена финансового кризиса, можно считать признаком прочности и доверительности их отношений.
25 октября указанную сумму ему выплатили в Риме[639]. Однако, даже не приступив снова к работе, он убедил себя, что ему должны больше и даже обязаны выплатить задаток. С его точки зрения, полученные деньги представляли собой не что иное, как заслуженный гонорар за уже выполненную работу. Эти деньги он тотчас послал во Флоренцию, дабы положить на свой счет. Прежде чем «снова приступить к работе», как он выразился в письме к Буонаррото, в том числе установить в капелле новые леса и подмости, он должен получить вторую часть денег. Однако ожидаемые дукаты не прибыли, и в конце года Микеланджело снова поскакал в Болонью.
Но фрески в Сикстинской капелле, вероятно, были последним, что волновало в то время папу. Его сразила лихорадка[640]. В какой-то момент, когда французские войска подошли к стенам города, у защитников возникло ощущение, что Юлию придется начать мирные переговоры. Папа лишился аппетита и сна от ярости и отчаяния и заявил, что скорее умрет, чем сдастся. Бо́льшую часть ноября и декабря он проболел, отказываясь принимать пищу, на чем настаивали лейб-медики, и грозя повесить слуг, если они лейб-медикам о том донесут.
2 января 1511 года, едва поправившись, Юлий по сугробам выехал из Болоньи, дабы лично участвовать в осаде маленького городка Мирандола, форпоста его главной цели, Феррары, со словами: «Увидим, кто из нас больше мужик, я или король Франции»[641][642].
Подобное поведение Его Святейшества, далеко не юного человека, поражало современников. Флорентийский историк и государственный деятель Франческо Гвиччардини дивился тому, как «верховный понтифик, предстоятель Господа на земле, преклонных лет, слабый и терзаемый недугами, привыкший к уюту и удовольствиям, собственной персоной отправился на войну, каковую сам и начал против единоверцев-христиан; расположившись лагерем возле неприметного маленького городка, словно полководец, подвергая себя лишениям и опасностям, он не сохранил в своем облике решительно ничего от папы, кроме риз и титула»[643]. Однажды в покой, где почивал Юлий, влетело пушечное ядро, ранив его служителей, но не причинив вреда ему лично.
Вероятно, когда Микеланджело размышлял о том, в каком облике изобразить воплощение высшей власти – Бога Отца, перед его внутренним взором предстал его покровитель, наделенный властной, даже внушающей страх силой воли. И все же в существующих обстоятельствах могло показаться, что дни Юлия сочтены. В случае его смерти работу над росписями могли передать другому художнику или изменить условия контракта. Это была еще одна причина, по которой Микеланджело задумал получить гонорар авансом. Папский датарий Лоренцо Пуччи, сановник папской канцелярии, в ведении которого находились личные расходы Юлия, обещал выплатить Микеланджело требуемую сумму тотчас по возвращении в Болонью.
Однако к февралю, то есть более чем через месяц после того, как Пуччи выехал в Болонью, деньги Микеланджело все еще не получил и потому подумывал отправиться на север в третий раз. Десятилетие спустя он описывал эти месяцы как потраченные впустую: «Я ездил туда [в Болонью] дважды за деньгами, которые мне причитались, и ничего не делал и потерял все это время, пока не вернулся в Рим»[644]. В феврале 1511 года он уже полгода как завершил первую половину потолочных росписей; Юлий же вернулся в Рим только к концу июня.
К этому времени его кампания обернулась катастрофой. Понтифик объявил: «Господу угодно, чтобы герцога Феррарского постигла кара, а Италия была освобождена из когтей французов!»[645] Однако 28 февраля соединенные папские и венецианские войска разбил величайший враг и супостат папы герцог Феррарский. Затем, 23 мая, французы захватили Болонью, а потом и Мирандолу; после этого, в споре о том, кто несет ответственность за серию гибельных поражений, племянник папы Франческо Мария делла Ровере убил верного его помощника кардинала Алидози[646]. Король Франции и император Священной Римской империи предлагали созвать Вселенский собор, вероятно с целью низложить Юлия. Оплакивая утрату Болоньи и вопреки каноническому праву, Юлий отпустил бороду.
Совершенно очевидно, что Сикстинская капелла в это время не очень-то его волновала. Лишь в середине лета первая половина росписей была показана публике, а леса разобраны почти через год после того, как планировалось. В дневниковой записи от 14 августа, в канун праздника Вознесения Девы Марии, Парис де Грасси отмечает живой интерес Юлия «к новым картинам, только что явленным из-под покрова» (хотя, может быть, как сухо добавляет де Грасси, понтифик рано пришел в капеллу, дабы помолиться без помех)[647]. Спустя четыре дня папа снова занемог, его терзала лихорадка, головные боли и рвота. Вскоре он так ослаб, что с трудом дышал[648]. Его смерти ожидали с минуты на минуту; он сам прошептал кардиналу Риарио, что хочет умереть. По слухам, Юлий ожил и несколько приободрился, когда один из кардиналов громким шепотом объявил, что если уж папа вознамерился умереть, то почему бы не убить его и не завладеть всеми его богатствами. От услышанного больной пришел в такую ярость, что исцелился; он пригрозил выбросить коварного кардинала из окна, а лекарей повесить, если они не позволят ему пить вино, и в конце концов полностью восстановил утраченные силы. Но Микеланджело вновь приступил к росписям только через месяц.
За это время, как впоследствии свидетельствовал Микеланджело, он «принялся за картоны для названного произведения, а именно для торцовых и продольных стен, окружающих названную капеллу Сикста, в надежде получить деньги и закончить работу»[649]. Таким образом, он отнюдь не бездействовал: он обдумывал композицию и облик персонажей своих величайших произведений, в том числе «Сотворения Адама» и «Отделения света от тьмы». Однако если учесть, что целый год он потратил на одни картоны, лишь несколько раз ненадолго отлучаясь на север, то мы вправе предположить, что работал он не столь напряженно, как в те дни, когда высекал из мрамора «Давида». У него оставалось время на творческие замыслы, не связанные непосредственно с Сикстинской капеллой.
К этому периоду относятся несколько наиболее ранних завершенных его стихотворений. В одном из них он, негодуя на своего покровителя, высмеивает его военную политику: «Здесь делают из чаш мечи и шлемы / И кровь Христову продают на вес; / На щит здесь терн, на копья крест исчез, – / Уста ж Христовы терпеливо немы»[650]. Именно это и происходило в 1511 году, когда Юлий перевел папство на военные рельсы и бросил все ресурсы на содержание войска и закупку вооружений (и, соответственно, не спешил выделять деньги на фрески и скульптуры).
В своем сонете Микеланджело словно говорит устами страстного, ревностного реформатора. Христу нет более места в Риме: «Пусть Он не сходит в наши Вифлеемы / Иль снова брызнет кровью до небес, / Затем что душегубам Рим – что лес / И милосердье держим на замке мы»[651]. Сонет, возможно еще одно стихотворное послание тому же корреспонденту, Джованни да Пистойе, он подписал «vostro michelagniolo in turchia» («Ваш Микеланьоло в Турции»)[652], намекая, что Рим – не оплот веры, а капище безбожных язычников.
Мартин Лютер, побывавший в Риме в 1510 году, не мог бы выразиться определеннее; едва ли более резко мог бы обличать падение римских нравов Савонарола. С другой стороны, на том, что религия нуждается в реформах, сходились почти все, включая тех, кто использовал сложившуюся религиозно-политическую систему во зло. Даже Лоренцо Медичи, путем подкупа и дипломатического давления обеспечивший своему шестнадцатилетнему сыну Джованни кардинальский сан, соглашался с тем, что Рим есть «вместилище разврата»