Двое обнаженных, ignudi, обрамляющих «Отделение тверди от воды». 1508–1512
Два этих мадригала скорее неистовы, нежели утонченны. Один из них строится вокруг любимой метафоры Микеланджело – любовного плена: «Кем я к тебе насильно приведен, / Увы! увы! увы! / На вид без пут, но скован цепью скрытой?»[688] (Ответ, вероятно, «Купидон»). Другой трудно воспринимать как литературное упражнение, ибо в нем прорывается крик отчаяния: «Ужель и впрямь, что я – не я? а кто же? / О Боже, Боже, Боже! / Кем у себя похищен я? / Кем воля связана моя? / Кто самого себя мне стал дороже? / О Боже, Боже, Боже!»[689][690]
Обнаженные представляются самыми неожиданными и удивительными образами росписей, однако еще более величественными и властными кажутся могучие фигуры пророков и сивилл. В дальнем конце капеллы, в одной из последних секций, расписанных Микеланджело, пророк Иона словно бы откинулся назад на своем мраморном троне, хотя свод в этом месте на самом деле склоняется к зрителю. Здесь, как ни в одном другом фрагменте росписей, становится понятно, что Микеланджело сумел заново смоделировать пространство капеллы, пересоздать его в угоду собственному воображению, показав фигуры в почти небывалом перспективном сокращении на непростой вогнутой поверхности. По словам Вазари, «кто же не восхитится и не поразится»[691] при взгляде на пророка Иону.
Однако глубочайший благоговейный трепет вызывал у зрителей образ Творца – Бога Отца. Наконец Микеланджело обрел сюжет, требовавший всей terribilità, на какую он только был способен. Следует признать, что в первой сцене на этот сюжет, который ему предстояло написать, образ Господа еще словно заимствован у живописцев XV века. «Сотворение Евы» кажется несколько модернизированной версией рельефа, изображающего тот же фрагмент библейской истории на главном портале церкви Сан-Петронио в Болонье и выполненного около 1425–1438 годов Якопо делла Кверча.[692]
Однако во втором его воплощении, на фреске «Сотворение Адама», Бог Отец уже не стоит в Саду Эдемском, как на рельефе Якопо делла Кверча, но летит, окутанный складками драпировок, в окружении ангелов, поддерживаемый одной женской фигурой: согласно весьма убедительной интерпретации, душой еще не сотворенной Евы[693]. На следующих двух секциях Господь Бог парит в небесах, призывая к жизни Солнце и Луну и отделяя твердь от воды. Его образ решен с абсолютной физической осязаемостью, Микеланджело показывает такие детали Божественной анатомии, как ступни и даже ягодицы, едва прикрытые тонкой тканью сиреневого хитона; таким Он проносится на фреске над раскидистыми, пышными ветвями только что сотворенных растений. Он царит над всем, властно сдвинув брови, нахмурившись, воздетыми дланями пробуждая к жизни Солнце и Луну, а в начале творения Его тело создает мощный вихрь, изначальный хаос, бурлящий водоворот, где свет отделяется от тьмы. Именно в этих образах искусство Микеланджело достигает невиданной глубины и силы; никогда прежде он не обретал сюжета, который столь гармонично бы ему подходил.
Чем ближе продвигался Микеланджело к завершению работы, тем более он ускорял темп. Свидетельством той скорости, с которой он писал, и той уверенности, которую он успел обрести, могут служить сами фрески. На этой стадии он уже работал кистью, демонстрируя исключительную беглость, плавность и энергию. В «Сотворении Адама» волосы Господа Бога клубятся словно дым, а каждый мазок кисти можно отчетливо различить; точно так же выглядит и зеленая драпировка, колышущаяся на ветру под нижним из тех ангелов, что окружают Господа. Она создана несколькими десятками мазков, наложенных на поверхность штукатурки с быстротой, в свою очередь вселяющей невероятную энергию в этот образ. Ветви с листьями на фреске «Сотворение Солнца, Луны и растений» написаны в свободной манере и чем-то сродни «живописной стенографии», современному зрителю напоминающей стиль Матисса и производимой одним быстрым поворотом запястья. «Отделение света от тьмы» представляет собой[694]giornata, то есть вся композиция была выполнена за один день[695]. Стремительный и бурный вихрь Господнего творения нашел отражение в творческом акте Микеланджело.
Сивилла Кумская. 1508–1512. Сивилла Кумская – наиболее атлетически сложенная и наиболее напоминающая мужественного героя из всех женщин, когда-либо созданных Микеланджело
Пока Микеланджело едва ли не яростно отдавался росписи Сикстинской капеллы, колесо политической фортуны совершило поворот. В апреле 1512 года войско французского короля осадило папский город Равенну. 11 апреля, в Светлое Христово воскресенье, под стенами города произошло кровопролитное сражение между силами французов с одной стороны и войсками папы и его новой союзницы Испании – с другой[696]. Трое полководцев Камбрейской лиги – союза римского понтифика с Испанией, Венецией и Неаполем – попали в плен; в том числе был захвачен врагами папский легат кардинал Джованни Медичи.
Поначалу казалось, что французы могут пойти на Рим; Юлий держал наготове состоящий из нескольких галер флот, опасаясь, что ему придется бежать. Впрочем, французы также понесли тяжелые потери, погиб и блестящий французский главнокомандующий Гастон де Фуа. Они победили, но в итоге были ослаблены, деморализованы и лишились умелого военного руководства. В конце мая прибытие восемнадцати тысяч швейцарских ландскнехтов, нанятых Юлием, снова позволило папским войскам одолеть противника. Французы отступили из Северной Италии, а Болонья направила к Юлию послов, дабы те поклялись папе в вечной верности. В ответ он напустился на них с обличительной речью, припомнив им прошлые злодеяния, в том числе переплавку его бронзовой статуи работы Микеланджело.[697]
Внезапно баланс сил в Италии изменился. Испанцы и папа контролировали теперь бо́льшую часть территорий, тогда как бывшие союзники французов оказались в весьма уязвимом положении; не посчастливилось и Флоренции, которая не только осталась во французском лагере, но и позволила провести с целью низложения Юлия церковный собор на своих землях, в Пизе, которую наконец сумела вернуть себе в 1509 году. В начале августа представители Камбрейской лиги собрались в Мантуе и решили восстановить во Флоренции власть Медичи: в этом не было ничего удивительного, если учитывать, что папская делегация включала в себя Джулиано Медичи и его секретаря, известного промедицейского ультралоялиста Бернардо Довици Биббиену[698].
Затем испанское войско послали выполнять этот приказ. В течение августа оно двигалось по Тоскане, угрожая Флоренции и близлежащему городку Прато. Узнав об этом, Микеланджело спешно написал своим родным во Флоренции. Он советовал им уезжать как можно скорее: «Не ввязывайтесь ни во что, ни словами, ни делами, и поступайте как при наступлении чумы: бегите среди первых. Это все. Уведоми меня как можно скорее, так как я в большой тревоге»[699].
Однако к 5 сентября, когда он отослал это письмо, все было уже кончено. Командир испанцев Раймондо да Кардона согласился уйти, при условии, что Медичи будет позволено вернуться как частным лицам, а его войска, страдающие от голода, получат провизию. Содерини медлил, возможно не желая ничем снабжать врага. 30 августа Кардона осадил город Прато, в котором хранились изобильные запасы, а у жителей водились деньги. Исход осады был ужасен. Прато пал спустя сутки, и, захватив его, испанцы несколько недель убивали, мучили, насиловали и грабили, пытаясь извлечь максимум выгоды из своей удачи[700][701]. Не прошло и дня, как Содерини бежал из Флоренции.
В Тоскане стали распространяться ужасные слухи о колодцах, наполненных телами убитых, о сотнях тысяч жертв. Деяния испанцев вызвали всплеск возмущения и ненависти[702][703]. Прато находился совсем рядом с Флоренцией, в каких-нибудь пятнадцати километрах, так близко, что за несколько месяцев до осады Микеланджело подумывал купить ферму под самыми его стенами. 1 сентября во Флоренцию въехал Джулиано Медичи под крики «Palle, palle!» («Шары, шары!»), боевой клич сторонников Медичи, отсылавший к изображению на фамильном гербе красных шаров на золотом фоне; спустя десять дней его брат кардинал Джованни вступил в город уже как официальный правитель[704]. Через восемнадцать лет Флорентийская республика пала, и Медичи вернулись к власти.
Едва весть об этом дошла до Микеланджело, как он написал Буонаррото, взяв назад разрешение снять деньги со своего сберегательного счета, которое, как он пояснил, он дал родным только на крайний случай, если жизнь их окажется в опасности. Жалуясь на то, что он сам-де терпит «величайшие невзгоды и трудности», он советовал отцу и братьям вести себя тихо и ни во что не вмешиваться: «И ни о ком не говорите ни хорошо, ни дурно, ибо неизвестно, чем все это кончится»[705].
Затем Буонаррото передал Микеланджело устрашающие вести. Во Флоренции стали поговаривать, будто Микеланджело открыто высказывался против Медичи. В ответном письме Микеланджело нехотя признал, что это правда. Впрочем, он-де не говорил о них ничего такого, чего не повторяли бы все, а сделавшись свидетелями разграбления Прато, даже камни возопили бы к Небесам, если бы владели даром речи. Мало ли о чем судачили, мало ли что мог сболтнуть и сам Микеланджело, однако он уверял отца, что «отчитал» одного своего знакомого за то, что тот якобы вслух хулил Медичи. Под конец он просит Буонаррото разузнать, кто распускает о нем подобную молву, дабы он был настороже и смог «уберечь» себя от возможных последствий чужого злоречия