Все лето Микеланджело время от времени отправлял письма домой, объявляя, что наконец предвидит завершение своих работ: «Я тружусь через силу, больше, чем любой человек, когда-либо существовавший, – при плохом здоровье и с величайшим напряжением. И все же я терплю, чтобы достигнуть желанной цели»[707]. 21 августа он предположил, как всегда оптимистично, что работы ему осталось примерно еще на месяц. Впрочем, он признавал, что «поистине это очень большая работа, с которой я не могу уложиться в полмесяца». Затем он указывал совершенно неожиданную причину того вдохновенного, блестящего мастерства, что отличало последние секции потолочного плафона: «Тороплюсь с работой, не щадя сил, потому что жду не дождусь, когда увижусь с вами»[708]. В середине сентября он объявлял: «Скоро буду у вас. Во всяком случае, не премину справить Всех Святых с вами вместе, если дозволит Господь»[709]. В последней оговорке звучит некоторая неуверенность.
Судя по его письмам, Микеланджело не ликовал, завершая феноменальный шедевр, а изнемогал от беспокойства и невыносимой усталости. Как обычно, во всех своих невзгодах он был склонен обвинять отца: «Я здесь живу в убожестве и не пекусь ни о жизни, ни о почете, то бишь о мирском, а пребываю в великих трудах и нескончаемой тревоге. И так почти уже пятнадцать лет, что не было у меня ни на час благополучия и покоя и все делал для вашей поддержки, – вам такое не ведомо ни в жизни, ни в помыслах»[710].
В начале октября он написал Лодовико, что почти завершил роспись капеллы и что «папа остался очень доволен», но что «к ближайшему Дню Всех Святых [он] не приедет, так как у [него] нет необходимого для того, чтобы делать то, что [он хочет] делать»[711]. Однако потом он делает замечание, в устах величайшего художника Высокого Возрождения в те дни, когда он завершал свой непревзойденный шедевр, своим глубоким пессимизмом более подходящее ослику Иа-Иа: Юлий-то удовлетворен увиденным, но «другие дела не удаются мне так, как я предполагал: виноваты времена, которые весьма неблагосклонны к нашему искусству»[712]. Тем самым он, вероятно, хотел сказать, что ему еще не выплатили остаток положенного гонорара в три тысячи дукатов; его он получит лишь перед самым Рождеством.[713]
31 октября, в канун Дня Всех Святых, Парис де Грасси записал в дневнике: «Сегодня впервые открыта наша капелла, ибо фрески в ней завершены»[714]. Юлий прожил ровно столько, чтобы перед смертью успеть увидеть их во всем блеске. В начале следующего года его здоровье пошатнулось в последний раз. К середине января он ослабел, слег и умер в ночь на 21 февраля 1513 года[715]. Теперь ему действительно требовалась гробница.
Глава тринадцатаяРимское соперничество
…Более сильного впечатления я не испытывал ни от одного другого произведения зодчества. Как часто поднимался я по крутой лестнице с неброской Корсо Кавоур к безлюдной площади, на которой затерялась заброшенная церковь, сколько раз пытался выдержать презрительно-гневный взгляд героя!
Моисей. Деталь. 1513–1516
На одре болезни, 4 февраля 1513 года, Юлий объявил своему церемониймейстеру Парису де Грасси, что желает покоиться в капелле своего дяди – папы римского Сикста IV, величественный памятник которому Юлий некогда сам заказал Антонио Поллайоло, до тех пор пока не будет завершена его собственная гробница[717]. Он уже повелел начать соответствующие работы. Примерно за две недели до этого, 18 января, папские банкиры, аугсбургские Фуггеры, перевели на банковский счет художника платеж, составляющий две тысячи дукатов – огромную сумму, равную двум третям всего гонорара, полученного Микеланджело за роспись Сикстинской капеллы[718]. Так всего за несколько месяцев Микеланджело скопил средних размеров состояние.
Спустя восемь лет после того, как Юлий впервые призвал его в Рим, Микеланджело смог всецело посвятить себя самому амбициозному скульптурному проекту своей жизни. Однако представления папы о том, какой облик должна иметь гробница, по-видимому, изменились. Первый эскиз, предложенный Микеланджело в 1505 году, совершенно поражал своим новаторством и подчеркнутой оригинальностью. По свидетельству Вазари, монументальная статуя святого Павла стала бы в папской гробнице единственным новозаветным элементом. Остальные скульптуры долженствовали изображать Моисея, Жизнь Деятельную и Жизнь Созерцательную, а также семь свободных искусств и покоренные провинции, побежденные Юлием; последним предстояло занять место внизу, вокруг пьедестала, на манер пленников, обступающих изножья римских триумфальных арок и колонн. В целом такой монумент производил бы исключительно классическое и почти светское впечатление. Возможно, по мере приближения смерти у Юлия стали появляться опасения. В конце концов, совсем недавно Пизанский церковный собор тщетно пытался низложить его за неподобающее поведение. Может быть, его уязвляло обвинение, что он-де ведет себя как надлежит полководцу и военному вождю, а не первосвященнику, наместнику Христову. С другой стороны, возможно, он озаботился спасением собственной души.
Каковы бы ни были причины, вариант гробницы, на котором в начале мая наконец сошлись Микеланджело и наследники Юлия, обнаруживал все признаки компромисса[719]. В сущности, это был монумент, спроектированный Микеланджело в 1505 году, однако теперь он неловко прислонялся к стене одним боком, а еще к нему была присоединена «капелла», на которую сверху полагалось взгромоздить скульптурную группу из разряда «Мадонна с Младенцем», а значит, весь замысел утрачивал первоначальные почти языческие черты и делался более традиционным, чем желал того мастер.
Кроме того, новый монумент включал в себя изваяние Юлия, окруженное четырьмя ангелами и обрамленное шестью крупными фигурами, сидящими вокруг этой группы. Однако, если бы этот новый замысел был воплощен, то, по всей вероятности, поражал бы своей несуразностью и разнородностью составляющих. Согласно контракту, всю эту гигантскую конструкцию, все еще предусматривавшую около сорока скульптур – некоторые из них значительно больше человеческого роста, – Микеланджело надлежало завершить за семь лет, считая от даты подписания; совершенно очевидно, что это было неосуществимо.
Из своей старой мастерской, неподалеку от площади напротив собора Святого Петра, Микеланджело перебрался в дом, видимо принадлежавший кардиналу Леонардо Гроссо делла Ровере, племяннику папы Юлия и одному из его душеприказчиков, известному под именем кардинала Аджинензи, поскольку он носил сан епископа города Ажен, что во Франции. Новое обиталище располагалось в Мачелло деи Корви, возле колонны Траяна и Кампидольо, примерно там, где густонаселенные районы ренессансного Рима граничили с так называемым disabitato, почти сельской местностью за пределами средневекового и ренессансного центра, испещренной античными руинами[720].
Новое жилище Микеланджело было просторным, и несколько лет спустя его описывали как «дом в несколько этажей, с приемными, спальнями, с участком земли и садами, с огородом, колодцами и другими постройками»[721]. На своем участке он возвел две мастерские, причем одна из них была настолько большой, что в ней помещалась фронтальная секция монумента, шириной, как заметил Микеланджело, одиннадцать брачча, локтей, или почти шесть с половиной метров. Здесь он мог без помех предаваться занятию, о котором, по собственным заверениям, только и мечтал всю жизнь, то есть ваять скульптуры из мрамора. Он был богат, и, судя по всему, его состояние могло умножиться. Согласно контракту, который он подписал с душеприказчиками покойного папы, ему полагался гонорар в шестнадцать тысяч пятьсот дукатов – колоссальная сумма для художника.
Из этих денег он уже получил немалый задаток, однако, по-видимому, непристойным образом торговался, требуя больше. Спустя десять лет, набрасывая вчерне письмо, исполненное грусти и, подобно многим его посланиям, посвященное судьбе гробницы, нескончаемым контрактам на ее выполнение и условиям оных, Микеланджело заметил, что в какой-то момент кардинал делла Ровере выбранил его «мошенником»[722].
В контракте особо оговаривалось еще одно важное условие: он обязался не приступать ни к какому иному заказу, который мог бы отвлечь его от работы над монументальной гробницей. Как обычно, Микеланджело это условие проигнорировал. Спустя всего три недели со дня подписания контракта, 22 мая, он согласился изваять еще одну скульптуру, обнаженного «Воскресшего Христа», для мемориальной капеллы в церкви Санта-Мария сопра Минерва, посвященной памяти римской аристократки Марии Поркари. С практической точки зрения он явно не нуждался в дополнительной работе – сорок первой статуе большого масштаба, которую надлежало завершить к оговоренному сроку. Гонорар в двести дукатов казался сущей безделицей по сравнению с другими его заработками. Возможно, он принялся за эту статую потому, что был знаком с заказчиком, Метелло Вари,