После того, как Микеланджело перенес свой штаб во Флоренцию, и особенно после того, как на неопределенный срок были отложены работы по возведению фасада Сан-Лоренцо, а для Микеланджело закончился наиболее напряженный период добычи мрамора, его отношения с другими представителями клана Буонарроти заметно ухудшились.
В конце февраля или в начале марта 1521 года в семействе Буонарроти разгорелся спор, чреватый самыми неприятными последствиями. Микеланджело в гневе призвал своего отца из Сеттиньяно, выведенный из себя жалобами Лодовико на то, что сын, дескать, выгнал его из дому. Как обычно, Микеланджело принялся уверять, что это он – несчастная жертва происков и интриг: «Никогда со дня моего рождения и до сегодняшнего мне не приходило в голову сделать что-либо большое или малое наперекор Вам. И всегда все невзгоды, которые я переносил, я переносил из любви к Вам». Как Лодовико может утверждать, будто Микеланджело выгнал его из дому? «Не хватает мне только этого, помимо тех мучений, которые мне доставляют другие вещи, и все это я получаю ради моей любви к Вам!» Микеланджело умолял отца «ради Бога, а не ради меня»[936] приехать из Сеттиньяно во Флоренцию и разрешить все разногласия. По-видимому, они расстались ни с чем. Лодовико добавил к письму Микеланджело негодующий постскриптум: сын заставил его прибыть во Флоренцию, но потом, якобы обрушив на него целых град упреков и обвинений, выгнал из дому и несколько раз ударил. Флорентийские отцы отнюдь не привыкли к тому, чтобы сыновья обращались с ними так.
Летом 1523 года еще одна долго назревавшая в семействе Буонарроти ссора переросла в неприкрытый шумный скандал. Вероятно, поскольку Лодовико Буонарроти приближался к порогу восьмидесятилетия и, как он часто замечал, к смерти (на самом деле он прожил еще восемь лет), Микеланджело захотел уладить все финансовые вопросы в семье[937]. В качестве третейских судей были приглашены двое родственников, которые предложили следующий вариант: Микеланджело заплатит все долги и обеспечит выделение наследства Джисмондо, младшему брату, а взамен будет назначен законным владельцем семейной виллы в Сеттиньяно, а за Лодовико сохраняется право жить там и пользоваться всей собственностью, как ему заблагорассудится, до конца его дней. Это было честное и справедливое решение, но старику Буонарроти оно страшно не понравилось. Лодовико, и всегда-то не склонный рассуждать логично, а теперь еще и необычайно сварливый и брюзгливый, заключил, что его лишают всего достояния и вышвыривают на улицу. Он пригрозил подать на Микеланджело в суд, а тот, по обыкновению, вспылил.
Впервые за двадцать семь лет переписки он начал свое послание к отцу обращением не «Дражайший отец», а, весьма дерзко, «Лодовико». Обвинения отца, настаивал Микеланджело, его убивают: «Коли я Вам мешаю жить, так Вы уж нашли способ поправить Ваше положение… Кричите и говорите что хотите про меня, но не пишите мне более, потому что Вы мне не даете работать»[938].
Он завершает письмо на зловещей ноте: «Заботьтесь о себе и остерегайтесь тех, кого следует остерегаться, потому что умирают один лишь раз и больше не возвращаются в этот мир исправлять, что сделано плохого. И Вы отдаляли смерть, чтобы совершать подобные дела! Бог Вам в помощь»[939].
Раздосадованное этой размолвкой, остальное семейство Буонарроти выехало из домов, которые Микеланджело приобрел на Виа Гибеллина[940]. В начале августа зять Лодовико Раффаэлло Убальдини сообщал, что дважды встречался с Микеланджело. Художник выразил недовольство тем, что все его бросили; Убальдини кратко описал его чувства, передав всего одно его высказывание: «Полагаю, у меня нет более ни отца, ни братьев и никого на свете»[941].
Микеланджело пребывал в меланхолии. В странном письме своему новому другу Джован Франческо Фаттуччи, канонику собора Санта-Мария дель Фьоре, он жаловался на портного, которого тот ему посоветовал. «Он вовсе не захотел посмотреть тот кафтан, что был на мне; ведь, может быть, ему удалось бы поправить его так, чтобы он был мне впору, потому что эти несколько дней, что я его ношу, он мне сильно жмет, и особенно в груди»[942]. Письмо Микеланджело датировал «В двадцать три часа, и каждый кажется мне за год». Внизу листа он подписал: «Ваш преданнейший скульптор на Виа Моцца, возле Канто алла [Мачине]» – и поместил на полях маленький рисунок, изображающий мельничный жернов, «macina», «мачина».
Упомянутое место, «Мельничный уголок», действительно располагалось поблизости. Однако Микеланджело, вероятно, намекал на фразеологическое сочетание «попасть в жернова», то есть «оказаться в беде»[943]. В июле 1523 года он писал, что, хотя перед ним стоит великая задача – имея в виду либо гробницу Юлия, либо гробницу Медичи, трудно решить однозначно, – он сомневается в том, что этот труд ему по силам: «У меня большие обязательства, и я стар и слаб, так что, проработав день, мне нужно отдыхать четыре»[944]. На момент написания письма ему было сорок восемь лет.
На самом деле он не так уж страдал от одиночества. У него появился новый домочадец, семнадцатилетний Антонио Мини, в большей или меньшей степени заменивший Пьетро Урбано[945]. А в начале 1522 года в его жизнь вошел еще один молодой человек, девятнадцатилетний Герардо Перини, который принадлежал к более высокому слою общества, нежели ассистенты Микеланджело. По словам Вазари, Перини был «флорентинским дворянином» и «лучшим другом»[946] Микеланджело. Его нельзя было причислить к ассистентам, он не вел сомнительный образ жизни, в отличие от певца Луиджи Пульчи, но считался молодым человеком благородного происхождения, а Микеланджело снова и снова будет увлекаться юношами подобного типа и чем старше будет становиться, тем более глубокую страсть будет к ним испытывать.
31 января 1522 года Перини отправил Микеланджело безумно восторженное послание, из которого явствует, что они познакомились лишь недавно. Он обещал мастеру любую помощь, какая только может понадобиться, и выражал надежду увидеться с ним снова и познакомиться ближе[947]. Свой ответ Микеланджело адресовал «Благоразумному юноше Герардо Перини в Пезаро».
Он писал, что все друзья Герардо «очень обрадовались… узнав из Вашего последнего письма… что Вы здоровы и благополучны…», и, продолжал он не без застенчивости, «больше всего те, кто, как Вы знаете, и любит Вас больше всего». Он надеялся вскоре лично убедиться в том, что у Герардо все хорошо, увидев его воочию, ибо для него «это важно»[948]. Несколько рассеянно он заключает письмо: «Не знаю, в который день февраля, как говорит моя служанка. Ваш преданнейший и бедный друг»[949].
Микеланджело составляет послание Перини в совсем иных выражениях – утонченных и даже витиеватых, – нежели те, в которых обращался к Пьетро Урбано, а вместо такого довольно заурядного подарка, как чулки, который делал Пьетро, преподносит Перини произведения искусства и почти наверняка стихи.
Вазари упоминает, что Микеланджело дарил Герардо Перини рисунки, в том числе «человеческие головы, божественно нарисованные на трех листах черным карандашом»[950]. Три из этих графических работ сохранились, и на одном листе виднеется личная приписка: «Герардо, сегодня я не смог прийти». Судя по ней, рисунок стал любезным извинением за пропущенное свидание, и Микеланджело поспешно набросал эти слова, прежде чем ассистент унес рисунок Перини.[951]
Микеланджело был не первым художником, который стал дарить свои рисунки, однако этот обычай в ту пору только-только вошел в употребление, поскольку новым и неслыханным было само представление о рисунке как о независимом жанре искусства, а не просто утилитарной, сугубо подготовительной стадии работы живописца. Впрочем, графика Микеланджело отличается особым, личным, доверительным характером, он словно бы дарил частичку своего живого воображения.
На другом листе, вверху которого начертано имя Перини, изображена голова человека, охваченного каким-то неистовством: в крике он отверз уста, жилы проступили у него на шее от напряжения, волосы развеваются по ветру, словно морские волны в бурю, плащ взметнулся над головой. Его облик чем-то напоминает воинов, запечатленных Леонардо в «Битве при Ангиари», охваченных жаждой убийства, однако, по-видимому, он не воитель. Его именуют и «Гневом», и «Яростью», и «Проклятой душой» («Il dannato»), и все эти названия не лишены смысла. Трудно не увидеть в нем символический, возможно, бессознательно выполненный автопортрет мастера в минуты безумной, разрушительной страсти.
На обороте датированного Пасхой 1522 года письма от собрата-живописца Джованни да Удине, бывшего сотрудника Рафаэля, Микеланджело оставил набросок стихотворения. Возможно, Микеланджело написал его, думая о Герардо: «Душе пришлось стократно обмануться / С тех пор, как, дав с пути себя совлечь, / Она назад пытается вернуться»[952]. В другом стихотворении, написанном рядом с эскизом гробницы Медичи, лирический герой уподобляет себя пойманной рыбе на уде, вздымающейся все выше и выше, к лику возлюбленного: «Я – отсвет твой и издали тобою / Влеком в ту высь, откуда жизнь моя, – / И на живце к тебе взлетаю я, / Подобно