В этот период Микеланджело, видимо, проводил немало вечеров в мастерской на Виа Моцца в обществе различных молодых людей, которых пытался учить рисованию. На другом листе бумаги, сплошь покрытом опять-таки ученическими упражнениями в графике, изображениями глаз и локонов, внизу справа начертано имя еще одного юноши, входившего в ближайшее окружение мастера: Андреа Кваратези (1512–1584). Точнее, оно даже не начертано, а начато и не завершено: «Андреа Квар», «Андра Квар», «Андреа кв», – а рядом с ним Микеланджело запечатлел наставление: «Андреа, запасись терпением» («Andrea abbi patientia»); тут же кто-то другим почерком написал: «Это очень меня утешает»[991]. Создается впечатление, будто двое ведут на бумаге непринужденный разговор, причем один из собеседников значительно старше другого. В середине двадцатых годов XVI века, когда создавались эти рисунки, Андреа Кваратези, вероятно, было двенадцать-тринадцать лет, и это объясняет неумелость некоторых его опытов. Он происходил из аристократической банкирской семьи, жившей в том же quartiere Санта-Кроче, что и Буонарроти.
Примерно шесть-семь лет спустя Андреа все еще поддерживал дружеские отношения с Микеланджело: в 1531 и 1532 годах он посылал мастеру любезные, хотя и не слишком длинные письма из Пизы (во втором письме он спрашивал, стоит ли покупать дом, который он присмотрел)[992]. Возможно, до этого Микеланджело оказал Кваратези необычайную честь, нарисовав его портрет. По словам Вазари, Микеланджело «ненавидел делать похожим живого человека, если только он не был бесконечно прекрасным»[993]. Разумеется, существует всего несколько портретов, выполненных Микеланджело. Трудно согласиться с тем, что на современный вкус Андреа Кваратези «бесконечно прекрасен», однако его портрет отличает утонченный, почти фламандский натурализм. Изображенный словно чем-то смущен, в его взгляде заметна некоторая неуверенность. Возраст изображенного нелегко определить точно, но, возможно, ему семнадцать–девятнадцать лет. Судя по этому рисунку, если Микеланджело и редко писал портреты, то не потому, что это было ему не по силам, но лишь потому, что не хотел.
Рядом с каракулями, призванными изображать сов, а также с Геркулесом и Антеем начертано стихотворение, канцона[994]. Она воспринимается не как поэтический опыт в манере Петрарки, а как горькое размышление на тему безвозвратно ушедшего времени и неумолимо близящейся старости:
Увы, увы! Как горько уязвлен
Я бегом дней и, зеркало, тобою,
В ком каждый взгляд прочесть бы правду мог.
Вот жребий тех, кто не ушел в свой срок!
Так я, забытый временем, судьбою,
Вдруг, в некий день, был старостью сражен.
Далее в этой канцоне лирический герой Микеланджело говорит о своем страхе вечного проклятия: «Не умудрен, не примирен, / Смерть дружественно встретить не могу я»[995]. Здесь впервые появляется странная метафора, которую впоследствии Микеланджело будет использовать снова и снова: лирический герой сбрасывает кожу, подобно змее или истязаемому мученику. «Сатурн неумолимый с плеч долой / Мучительно мне совлекает кожу. / Душа, со смертью споря, вряд ли сможет / Из бездны ада вырваться живой».
Гробницы, над которыми он работал, вызывали у него ощущение некой пессимистической меланхолии. Такое чувство естественно при созерцании погребальных монументов, однако гробницам Медичи эта скорбная атмосфера свойственна в куда большей степени, нежели прежнему тщеславному проекту, надгробию Юлия. Во внутреннем убранстве Новой сакристии многократно повторяется мотив беспощадного, разрушительного течения времени.
Микеланджело сам разъяснил часть своих тайных, зашифрованных смыслов на листе с архитектурными эскизами, набросав рядом с ними диалог двух мраморных фигур:
День с ночью, размышляя, молвят так:
Наш быстрый бег привел к кончине герцога Джулиано,
И справедливо, что он ныне мстит нам;
А месть его такая:
За то, что мы его лишили жизни,
Мертвец лишил нас света и, смеживши очи,
Сомкнул их нам, чтоб не блистали впредь над [землей].
Что ж сделал бы он с нами, будь он жив?[996]
Микеланджело поведал Кондиви, что намеревался включить в ансамбль капеллы Медичи одну любопытную деталь, но в конце концов от нее отказался: «Дабы запечатлеть в своей композиции символ времени, он решил вырезать из особливо отобранного фрагмента мрамора фигурку мыши (но так и не сделал этого, ибо что-то ему помешало); мышь же он избрал для сей цели оттого, что она непрестанно грызет и поглощает любые предметы, подобно времени, уничтожающему все на свете»[997].
Эта история слишком невероятна, чтобы Кондиви мог ее выдумать. Она весьма напоминает шутку для посвященных, поскольку прозвище Тополино, или Мышка, носил один из тогдашних ассистентов Микеланджело, исполнявших наиболее важные его поручения, Доменико ди Джованни ди Бертино Фанчелли (р. 1464) из Сеттиньяно. В двадцатые годы XVI века Тополино подолгу жил в Карраре, надзирая за добычей и отправкой мрамора во Флоренцию и часто посылая своему господину очаровательные, многословные, легкомысленные письма[998]. В 1519 году он также выполнял черновую обработку поверхности скульптур, возможно «Воскресшего Христа» и четырех «Рабов», а впоследствии и фигур в капелле.
Однако, по мнению Вазари, Микеланджело очень забавляли честолюбивые притязания Тополино казаться полноправным ваятелем: находясь в Карраре, откуда высылал Микеланджело мрамор, он неизменно присовокуплял «к грузу каждой барки… три-четыре фигурки, высеченные им собственноручно, глядя на которые Микеланджело покатывался со смеху». Однажды он показал Микеланджело статую Меркурия, которую начал вырезать, и спросил его мнения. «Очень глупо с твоей стороны, – сказал ему Микеланджело, – браться за статуи. Разве ты не видишь, что этому Меркурию от коленей до ступней не хватает больше трети локтя, что он карлик и что ты его изуродовал?» Тогда Тополино, «обрубив Меркурия на четверть под коленками, заделал его в этот мрамор и тщательно загладил швы, обув его в пару сапог, так что верхние края проходили выше швов, удлинив его насколько требовалось»[999]. Этот эпизод вполне отвечает представлению о маленькой мышке, без устали грызущей любые предметы.
Узнав в начале осени, что прекрасную мраморную глыбу, вырубленную в горах Каррары, передадут Бандинелли, Микеланджело пришел в ярость, и его чувства разделяли многие флорентийцы. Какой-то острослов сочинил стихотворение о том, как мрамор, «зная, что руками Бандинелли будет изуродован, устрашился столь горькой своей судьбины и сам бросился в омут»[1000].
Собственные чувства Микеланджело выразил в письме, отосланном в Рим в начале октября. Одна из любимых дипломатических тактик папы заключалась в том, чтобы как можно дольше оттягивать непосредственное столкновение, и соответственно через Фаттуччи он ответил Микеланджело, что Бандинелли якобы еще не получил вожделенный заказ и что он только делает модели. Тем временем Климент VII высказал пожелание, чтобы Микеланджело уделял больше внимания работам, которые поручает ему он, папа: в дополнение к уже начатым гробницам и библиотеке папа намеревался заложить еще надгробия для себя и для Льва X, а также киворий, алтарную сень для церкви Сан-Лоренцо, которую, согласно его плану, надлежало возвести над коллекцией мощей, собранной Лоренцо Великолепным.
Затем, дабы умилостивить Микеланджело и в качестве утешительного приза, он внезапно предложил ему воздвигнуть гигантскую статую на углу площади перед Сан-Лоренцо. Микеланджело в ответ намекнул, что досада и разочарование оттого, что «Геркулес» достался другому, не позволят ему приступить к воплощению этого и какого-либо иного замысла:
«[Я] никогда не премину работать для папы Климента изо всех сил, какими я располагаю, – а их не много, так как я стар. И чтобы я таким образом не подвергался тем оскорблениям, которым я подвергаюсь на каждом шагу, так как оскорбления эти очень сильно на меня действуют. Они не давали мне делать то, что я хотел, в течение вот уже нескольких месяцев. Ведь нельзя же делать одну вещь руками, а другую мозгами, в особенности из мрамора. Здесь говорят, что это делается, чтобы меня пришпорить. Я же говорю, что плохи те шпоры, которые заставляют возвращаться вспять»[1001].
Он снова проникается жалостью к себе, подчеркивая свой возраст – ему исполнилось пятьдесят, – и негодует на то, что его лишили камня. Его постарались успокоить и Фаттуччи, и Якопо Сальвиати. Сальвиати, близкий родственник папы, женатый на его кузине, и один из наиболее доверенных его приближенных, написал Микеланджело как преданный друг, но одновременно как человек, хорошо знающий, с кем имеет дело.
«Меня чрезвычайно опечалили, – начал он, – те фантазии и измышления, в которые недоброжелатели заставили Вас поверить»[1002]. Однако, продолжал Сальвиати, если Микеланджело сейчас «сложит оружие», то лишь подтвердит те слухи, что издавна распространяли о нем враги, а именно что он-де ни разу не завершил ни одного произведения, единолично присваивал гигантские проекты и отказывался помогать собратьям по ремеслу, не желая ни обучать их, ни делиться с ними работой.